(О рассказе Анны Агнич "Дровяная печь")

Рассказ Анны Агнич "Дровяная печь" я сначала услышал, а потом прочитал.

Услышал я его на одной из встреч клуба "Бостонские чтения", происходившей на севере Массачусетса — настолько на севере, что даже сам городок в своём названии содержал слово "северный". В этой северной точке Большого Бостона — последнего мегаполиса Восточного побережья — начиналась другая Америка: немноголюдная, несуетливая, размеренная, сонная. Здесь начинался бесконечный простор извечных суровых лесов и скал, прозрачных озёр, терпеливых рек, густых океанских приливов, роняющих тяжёлые волны на бесчувственный гранит. Весь этот величественный, ни с чем не сравнимый простор Новой Англии, казалось, начинался за стенами маленького зала, в котором происходили чтения. И это ощущение "на краю", ощущение "пограничности" городка (со словом "северный" в названии), настраивало слушателей на какую-то особую, "правильную" волну. Ощутив её, понимаешь, насколько важны для восприятия искусства общий фон, антураж, настроение момента. И насколько мы, зачастую, не замечаем важности, необходимости этой "правильной" тональности, отбрасывая подобные факторы, как второстепенные. Но, возможно, именно потому, что я впервые услышал рассказ Анны Агнич "Дровяная печь" в этой "правильной" тональности, мне и захотелось написать о нём эссе.

Рассказ раскрывался быстро. Главный герой — "Роман Ефимович, гвардии подполковник в отставке" — был представлен слушателю в первом же предложении. Такое мгновенное представление героя (с полным именем-отчеством и родом занятий) — вполне в традиции русской литературы. Достаточно, например, вспомнить "Нос" Гоголя, где "Цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте" появляется во втором предложении рассказа. Или "Даму с собачкой" Чехова, где тоже во втором предложении представлен "Дмитрий Дмитрич Гуров, проживший в Ялте уже две недели". Или, наконец, "Возвращение" Платонова, где повествование начинается со слов "Алексей Алексеевич Иванов, гвардии капитан". В скобках отмечу, что (чисто теоретически) мы не знаем, действительно ли здесь имя-отчество, или это имя и фамилия (вполне может быть и так). Но имеет ли это значение? Имеет ли значение, например, имя или фамилия "Герман" у героя пушкинской "Пиковой дамы"? И можно ли это выяснить из текста? Подобными изысканиями, наверное, должны заниматься профессиональные филологи — специалисты по новейшей литературе. К сожалению, они решили сами для себя, что изучение современной литературы невозможно в принципе, и активно занимаются лишь "архивацией актуальной литературы" для будущего поколения филологов, выхода которого из нынешних пелёнок мы все с нетерпением ждём.

Впрочем, в самом рассказе герой назван Романом Ефимовичем только один раз. Далее везде он называется Романом, но я буду звать его так, как он был представлен мне автором в первом предложении повествования.

Но вернёмся к рассказу. Итак, перед нами традиционное начало рассказа: с представлением героя и быстрым "вводом в действие" — настолько быстрым, что в конце второго абзаца мы не только знаем имя героя и род его занятий (до выхода в отставку), но и его возраст, семейное положение, количество лет, прожитых в Америке и наличие у него кардиостимулятора.

Сам читаемый рассказ (хоть и был написан в третьем лице) развивался как бы от имени представленного нам героя. Поэтому вполне естественно прозвучали в нём и военная точность времени ("тридцать девять минут, ноль восемь секунд") и стариковское "этот, как его" и особая разговорность повествования, которая вообще свойственна прозе Анны Агнич. Анна умеет "подслушать" чужую речь и передать её колорит и зычность с документальной точностью.

И вот, во время прослушивания — где-то к третьему абзацу — стало складываться первое впечатление о рассказе: перед нами повествование о бывшем советском офицере, оказавшемся в чужой стране со своей семьёй, и занимающимся (по-русски, по-хозяйски) обустройством своей новой жизни. Т.е. перед нами вполне традиционный рассказ "из эмигрантской жизни", написанный по всем правилам жанра.

Признаюсь, что такой вывод вызвал некоторое первичное разочарование: сколько уже написано подобных рассказов? сколько уже рассказано подобных историй? что нового можно здесь рассказать?

Вот приехали из школы американские внучки русского дедушки. Сейчас будет всё так же, как уже было раньше в подобных повествованиях. Сейчас будет неизбежное повторение чего-то читанного, слышанного, виденного. Сколько есть подобных рассказов с устойчивыми (и неплохо проработанными другими авторами) характерами главных героев? В принципе, нет ничего плохого в таких повторениях. Существует определённое "поле", на котором работают сразу много авторов. Естественно предположить, что и способы сбора урожая с этого поля будут у них схожими. (Не эту ли схожесть сбора урожая называл покойный В.Л. Топоров "литературным проектом"?) Но в тот момент, когда уже стало казаться, что действительно всё понятно и ничего нового не будет, появилось вдруг резкое отступление от правил, появился резкий уход с "поля" — первое предупреждение не делать поспешных выводов. Первый сон Романа Ефимовича.

Здесь следовало бы написать пространную вставку о снах в мировой литературе — со ссылками (скажем, на Михаила Бахтина) и цитатами (например, из Алексея Ремизова: "Редкое произведение русской литературы обходится без сна"). Но я не буду этого делать просто потому, что странно было бы писать статью в тридцать тысяч знаков о рассказе, в котором этих знаков меньше семи тысяч с пробелами (написать о таком рассказе статью в двадцать тысяч знаков тоже странно, но и читать её сейчас, как это делает читатель, тоже довольно странно — поэтому, давайте не будем вдаваться в подробности).

Вместо вставки о снах в мировой литературе, давайте немного поразмышляем о том, нужно ли "разгадывать" сны литературных героев. Я думаю, что не просто нужно, но абсолютно необходимо. Сон литературного героя, теоретически, может быть "просто сном" (см. анекдоты про дочку Фрейда), но подобный подход в литературе не кажется мне продуктивным. Вряд ли автор тратил бы своё и наше время на "просто сон". Каждый сон литературного героя обязательно несёт какую-то важную смысловую нагрузку. В данном случае, это то самое чеховское ружьё, которое просто обязано выстрелить (если это, конечно, не ружьё французского солдата времён Второй мировой войны)

Итак, попробуем "разгадать" смысл снов Романа Ефимовича. Попробуем увидеть сквозь эти сны затаённые смыслы, заложенные в рассказе Анны Агнич "Дровяная печь".

Если посмотреть на то, как движется время в рассказе, невозможно не увидеть, что его движение нарушено первым сном. Первый сон произошёл до начальных событий рассказа, хотя и упоминается после них. Первый сон, по сути, является началом дня, в котором происходят события рассказа, тогда как последние два сна — его окончанием. Что было бы, если бы не было этого сбоя времени? Если бы рассказ сразу начинался с первого сна? При такой композиции рассказа, повествование потеряло бы интенсивность первого абзаца, но сразу приобрело бы настрой, выбивающий рассказ из русла традиционного русского эмигрантского рассказа. Хорошо это было бы или плохо? На мой взгляд, без этого сбоя времени рассказ бы ухудшился, потому что именно этот неожиданный "уход с поля" имеет определённую декларативность и важен в рассказе. Т.е. важен именно уход от традиционного эмигрантского литературного проекта к чему-то большему. Если бы сон был в начале рассказа, получилась бы совершенно обратная декларации: т.е. уход от мистического (а сны всегда обладают определённым мистицизмом) к реалистическому, а не наоборот. И такой уход был бы скорее поражением, чем победой. В авторской же композиции уход от "проекта" к "мистике" — несомненная победа.

Первый сон Романа Ефимовича — сон-воспоминание. Герой видит во сне (вспоминает?) то, как прощался с уходящим на фронт отцом. Сам сон достаточно реалистичен (в отличие от двух других снов Романа Ефимовича, описанных в рассказе). Единственный элемент мистицизма в первом сне — это неожиданная "подмена" солдатской формы отца. Роман Ефимович видит отца в форме Первой мировой войны, хотя действие сна происходит во Вторую. Эта "подмена" не просто нарушает реализм сна, но и создаёт ощущение непрерывности истории и безотносительности ситуации во времени. Это очень хороший эффект. Мы видели нечто подобное в непрерывно падающих убитых солдатах (в меняющейся военной форме разных времён) в фильме Форрест Гамп. Этот приём даёт ощутить ситуацию вне временного контекста. Ощутить её "как она есть". Прощание сына с отцом, уходящим на фронт, вряд ли уж так сильно отличалось "от войны к войне". Всё различие только в форме — содержание не меняется. И это хорошо показано здесь одним штрихом, одним неожиданным сбоем в "реализме" сна.

Отмечу так же, что прощание с отцом — и вообще образ отца — это само по себе безграничная тема, которую можно долго раскрывать в отдельном эссе. Здесь же я просто обращу на это внимание читателя и дам ему самому поразмышлять об этом.

Дальнейшее повествование рассказа происходит между первым сном — и конгломератом из второго и третьего сна. И если рассказ мог бы "выжить" без первого сна (со значительными потерями), то именно второй и третий сон дают нам ключ к пониманию всего рассказа — и без этих снов рассказ невозможен.

Каков же внутренний сюжет рассказа, разворачивающегося "между снами"? Что тут происходит? Мы видим русский вариант американского doomsday prepper — т.е. человека, живущего в ожидании катастрофических катаклизмов, и готовящегося к ним. Это особый род людей, ощущающих необыкновенную ответственность перед своей семьёй; не желающих остаться бессильными, беззащитными после возможной мировой катастрофы.

Традиционно такие люди воспринимаются с определённой долей иронии — иногда даже раздражения. Роман Ефимович в этом смысле не исключение. Его дети (т.е. сын и невестка) не очень понимают, зачем им нужна дровяная печь, предлагая отложить "проект" на пару лет (т.е. навсегда). Но Роман Ефимович готовится. "Два ящика свечей, три сотни банок консервов – даты надписаны, он регулярно освежает запасы. Если вдруг что, семье хватит перезимовать, еще и соседей поддержать от щедрот" — это то, что уже запасено. А ещё в планах "вырыть погреб во дворе, горючего для генератора запасти в запечатанных канистрах" (делать это, кстати, запрещено в штате Массачусетс). Конфликт между детьми и Романом Ефимовичем не показан открыто, но он подразумевается: детям не нравится активность "деда". Они прекрасно понимают последствия этой активности: "страховка вырастет, налоги тоже" (это они ещё не знают о планах с "запечатанными канистрами"!). Если смотреть на Романа Ефимовича глазами его детей (а именно так смотрит на него моё поколение русско-американских читателей), то появляется вполне знакомый всем образ старика, который "не въезжает" — которому и объяснить невозможно, и потакать нельзя. И хотя этот конфликт тоже вполне вписывается в традиционное повествование эмигрантской прозы, но даже здесь у Анны есть некоторое отступление от традиций. Дело в том, что подобный конфликт всегда описывается с точки зрения "детей". Он может быть описан с иронией, юмором (вот такой у нас смешной и глупый старик!) или с горечью (вот такие мы несчастные тут с глупым стариком!). Но у Анны Агнич здесь нет ни иронии, ни горечи — и сам конфликт описан как бы с другой стороны, с другим пониманием.

Оставь Анна всё как есть — но без снов — и получилась бы старая картинка снятая с новой точки. Но Анна добавляет сны и происходит удивительнейшее укрупнение ситуации, полный поворот в отношении читателя к главным героям.

Посмотрим же на два заключительных сна Романа Ефимовича.

Второй сон Романа Ефимовича тоже можно отнести ко сну-воспоминанию, и этот сон тоже несёт в себе "подмену", как и первый сон. Во втором сне из шахты исчезает одна из доверенных подполковнику ракет. Романа Ефимовича парализует страх и позор (вспоминается сцена из "Зеркала", когда мать бежит утром в редакцию своей газеты в ужасе потому, что ей приснилось, что она что-то "не так" набрала в передовице). Этот сон даёт нам первое понимание, почему Роман Ефимович готовится к мировой катастрофе. Он просто знает, что такое стечение обстоятельств вполне возможно. Возможно и по "замыслу", и по недоразумению.

Третий сон Романа Ефимовича ещё более откровенен. Здесь мы видим запуск ракет, вверенных подполковнику, и их нацеленность на новое бостонское житьё семьи Романа Ефимовича.

Здесь конфликт героя впервые раскрывается перед нами в полной мере с невероятной ясностью. Мы видим ужас человека, положившего всю свою жизнь на то, чтобы в означенный час "Ч" уничтожить то место, которое (по страшной иронии судьбы) стало обиталищем и его самого, и его семьи. В этом сне заложен потрясающий символизм, который не так просто описать потому, что он многогранен и полифоничен. Здесь удивительно звучит тема бессмысленности подобной человеческой деятельности (вне зависимости от сторон "конфликта"). Конкретный человек не знает, для кого он готовит смертоносное оружие. Вполне может оказаться, что готовит он его для собственных же детей и внуков — или просто для самого себя. Сколько живёт здесь в Америке таких Романов Ефимовичей, работавших в почтовых ящиках, на секретных заводах, в закрытых городах. И вот теперь продукты их многолетней деятельности нацелены не на каких-то абстрактных врагов, а на собственных внуков! Трудно себе представить глубину подобного человеческого конфликта. Страшно, наверное, осознать в конце жизни, что всё, сделанное тобою, несёт непосредственную угрозу всему, что именно тебе и дорого. Ответственность за работу, за своё дело и ответственность за собственную семью ощущаются здесь, как две непримиримые конфликтующие стороны. Подполковник Роман Ефимович всё ещё переживает за боеспособность своей части, за её возможность нанести точный и неотвратимый удар. Американский пенсионер Роман Ефимович переживает за безопасность своей семьи, за её возможности выжить, пережить этот неотвратимый удар. И человек Роман Ефимович пытается совместить в себе эти два конфликта, и находит простой выход: дровяную печь. Именно дровяная печь — это тот символ, который позволяет герою хоть как-то примириться с этим непримиримым конфликтом. Дровяная печь становится неким компромиссом, неким common ground, общим пространством, на котором подполковник и пенсионер перестают конфликтовать, находят общий язык. Из "городского сумасшедшего" Роман Ефимович вдруг превращается в человека, который знает, что он делает. Который понимает, что дровяная печь (и прочие неосуществлённые проекты) — это не глупость, не блажь. Это единственный выход.

Разобравшись со снами Романа Ефимовича, я бы хотел немного поговорить о его семье.

В рассказе упоминаются "сыновья" ("так она дула на детские лбы, когда сыновьям снились кошмары"), хотя в повествовании мы видим только одного сына. Имена сыновей, внучек, невестки и жены не названы. В рассказе они остаются безымянными. И в этом мне тоже видится определённый символизм: здесь члены семьи выведены условно, выведены за скобки потому, что конкретика не имеет значения. Интересно и то, что автор не показывает нам никакой нежности Романа Ефимовича в отношении детей и внучек. Т.е. мы видим чисто хозяйскую заботу о них, но не видим никаких чувств, стоящих за этой заботой. Вообще, все они названы абстрактным словом "домашние". А вот, как описано взаимодействие Романа Ефимовича с внучками: "Он приводит внучек домой и сдает жене". Пост сдал — пост принял. Чётко и по-военному. Но есть два исключения. Первое — это отношене к невестке. В отношении невестки появляется какая-то неожиданная и вполне осмысленная нежность: "Тихая вежливая женщина с белыми нежными руками и маленькими, трогательно пухлыми ступнями, она всегда смотрит ласково, говорит спокойно. Устает, бедняжка, не высыпается, на работу выезжает в шесть утра. В школе американских обалдуев учить, тут не только устанешь, тут с ума сойдешь. И платят мало. Но ей важно делать живое дело, а не в корпорации деньги грести. Это Роману понятно, сам такой".

Второе — это отношение к жене. У Анны есть удивительный по красоте кусочек, в котором мы видим это тёплое отношение Романа Ефимовича к жене: "Перед сном они с женой выходят погулять. Небо ясное, звезды крупные. Возле перекрестка Роман обхватывает жену за плечи, и ведет дальше обняв, потому что здесь она обычно вспоминает, что хочет увидеть падающую звезду, и перестает смотреть под ноги". На этом фоне нежности к невестке и жене мы не очень понимаем, почему Роман Ефимович не выказывает подобных же чувств по отношению к внучкам. Возможно, он ощущает их "чужими" — они и говорят-то на другом языке. Тогда это отношение тоже укладывается в общий конфликт Романа Ефимовича, в котором "чужие" и "свои" настолько перемешаны, что невозможно уже сказать, где одни, а где другие.

Конфликт с сыном, напротив, вполне понятен. Сын другой. Сын не в отца. Вот он и свет в подвале не гасит (внучки, кстати, тоже не гасят свет — хороший штришок), и бросает всё "где пришлось". И здесь хотелось бы возвратиться к первому сну Романа Ефимовича. Там ведь тоже есть определённый конфликт между отцом и сыном. В этом сне "Так Роман и не успел то ли услышать, то ли сказать что-то важное, теперь уже не узнать что" своему отцу. Похоже, что и сын, живущий с Романом Ефимовичем в одном доме (а, как мы помним, у Романа Ефимовича есть/был ещё как минимум один сын) тоже не успел "то ли услышать, то ли сказать что-то важное" своему отцу. И эта неожиданная отсылка к одному из снов героя ещё раз подтверждает важность этих снов в структуре рассказа.

Чем же закончить эту статью? Что сказать в заключение? Я ловлю себя на мысли, что труднее всего для меня подвести итог, просуммировать всё какой-то одной очень умной фразой, которая вдруг всё объяснит. Но если бы такая фраза была, зачем бы нужно было писать все остальные фразы? Может её и нет? Тогда, наверное, нужно вернуться к тому, с чего начал. К ощущению "пограничности", которое я испытал там, где впервые услышал этот рассказ. Любая грань делает условными понятия "здесь" и "там", "мы" и "они", "свои" и "чужие". И это именно то, что ощущает герой рассказа Анны Агнич "Дровяная печь", находясь у края своей жизни на другом краю Земли.

Рассказ Анны Агнич "Дровяная печь"

Игорь Джерри Курас - поэт и прозаик, родился в Ленинграде, с 1993 года живет и работает в США. Произведения Игоря публиковались в периодических изданиях и альманахах России, Украины, Канады, Германии, Израиля, США. Игорь - автор трех поэтических сборников "Камни/Обертки", "Загадка природы", "Не бойся ничего", книги сказок для взрослых "Сказки Штопмана" с иллюстрациями Надежды Репиной и книги с детским стихотворением "Этот страшный интернет" с иллюстрациями Ирины Терры. Его стихи переведены на иврит, английский, украинский, немецкий языки.