Чудеса всё-таки случаются: осенью 2023 года под эгидой Саратовского отделения Союза театральных деятелей России выходит третий сборник, посвящённый жизни и творчеству легендарного театрального критика, искусствоведа и педагога Наталии Иннокентьевны Свищёвой (1938—2002). Точное название книги: «Наталия Иннокентьевна Свищёва: Статьи. Интервью. Воспоминания».

Самое удивительное, наверное, то, как всколыхнулась волна памяти к этому незаурядному человеку, когда вышел первый сборник (а это произошло в 2020 году). Шквал звонков, писем, обращений по интернету с просьбой прислать этот сборник туда, где живут и творчески трудятся друзья и ученики Свищёвой, — артисты, художники, музейщики.

Поскольку Наталия Иннокентьевна в основном творила в советское время (впрочем, захватив и перестройку), её статьи — настоящие, «полнокровные», умные, интеллектуальные, порой едкие, но всегда ювелирно созданные, отражающие внутренний мир человека начитанного и сложно мыслящего — находятся в основном в архивах и библиотеках, где сохранились ещё газеты и журналы тех лет. «Разбросаны, в пыли», — написала Марина Цветаева о своих стихах. Но это оказалось не так, и в нашем случае тоже. Теперь многие статьи собраны в сборники, как колосья в снопы, им дана новая попытка найти дорогу к читателям. «Пыль», впрочем, не таким уж толстым слоем лежавшая, сдута.

Кстати, многие внешне сравнивали Наталию Иннокентьевну с Цветаевой: тот же абрис склонённой над письменным столом головы, худенькая рука с вечной папироской. Стихов, правда, не писала. А прозаические тексты… Их можно было счесть творениями филолога, но образование у Свищёвой было чисто театроведческое, всё, что сверх того, — природная одарённость и постоянное самообразование, до последних дней.

Любили ли Наталию Свищёву окружающие? Любить критика — это что-то особое! Ведь после ряда не в бровь, а в глаз попавших замечаний, сделанных на прогонах спектаклей в театре драмы имени К. Маркса или в ТЮЗе имени Ленинского комсомола (оба давно сменили свои имена) постановки если и не снимали, то вынуждены были серьёзно переделать. Ещё бы! Золотая медалистка, окончившая театроведческое отделение ЛГИТМиКа и писавшая диссертацию в ГИТИСе (диссертация была посвящена поэтическому театру Ф. Г. Лорки), она знала цену многим вещам, её выступления были аргументированы и весомы.

Один из любимых студентов Наталии Иннокентьевны Иван Верховых основал в Саратове в 1988 году удивительный театр, ставший на целое десятилетие центром притяжения для не только саратовских зрителей. Муниципальная «Академия театральных художеств» (сокращённо — АТХ) завоевала сердца даже зарубежных зрителей, с триумфом проехавшись по Европе. И, как настоящая крёстная мать, почтенная гранд-дама Наталия Свищёва всегда и во всём поддерживала своих талантливых друзей в прессе, болела за каждую постановку, подсказывала важные идеи и даже влияла на формирование репертуара театра. В результате настоящими шедеврами стали спектакли «Почему я лучше всех?» по Д. Хармсу, «Незаживающий рай» по В. Казакову, «Когда пройдёт пять лет» по Ф. Г. Лорке, «Правда, мы будем всегда?» по сказкам С. Козлова и другие.

Ныне многие атховцы служат в театрах столицы, снимаются в кино, а кто-то и сам стал режиссёром. Среди учеников Наталии Иннокентьевны были и такие знаменитости, как Евгений Миронов, проявивший свои незаурядные способности ещё в стенах Саратовского театрального училища имени И. А. Слонова.

После выхода в 2021 году второго сборника о Н. И. Свищёвой мы восстановили многие детали её биографии, которыми продолжали делиться люди самых разных возрастов, побывавшие на презентациях в библиотеках Саратова (в пандемические годы это было сделать нелегко, но всё же). Откликнулись радиожурналисты, позвал к студентам Институт филологии и журналистики. Художники старшего поколения вынимали из своих коллекций неизвестные широкой публике портреты, на которых была изображена совсем молодая и вовсе не строгая Наташа Свищёва. Вот они с мужем плывут на байдарке, вот она печатает на портативной машинке, вот читает с любимой кошкой в обнимку. Неожиданно откликнулись даже уехавшие далеко за пределы России знакомые — и начал формироваться третий сборник.

Да, вся жизнь Наталии Иннокентьевны — так уж получилось! — протекла в её родном Саратове. Приславшая свои уникальные воспоминания её подруга, ныне доктор философских наук из Екатеринбурга Людмила Александровна Лебедева рассказала о том, как скудно жила в коммунальной квартире на улице Провиантской Наташа с родителями — Наталией Ивановной Оболенской и Иннокентием Михайловичем Свищёвым. В их комнатушке не было шкафа для одежды, только гвоздики, на которых висела школьная форма и сарафан с блузкой матери, заведовавшей фондами знаменитого художественного музея имени А. Н. Радищева — «провинциальной Третьяковки». Оболенская была самой настоящей дворянкой — только в советское время об этом говорили тихо-тихо. Иннокентий же Михайлович, ставший героем Гражданской войны, имевший награду от Фурманова — серебряную шашку, висевшую над его топчаном, — служил скромным преподавателем математики в библиотечном техникуме и при этом был близким другом Романа Мерцлина, ректора Саратовского университета. Мужем Наталии Свищёвой стал Валентин Израйлевич, гениальный университетский математик, а свекровью — профессор консерватории Марианна Фёдоровна Гейлиг.

С детства привыкшая ходить вместо садика на работу к маме, в Радищевский музей, Наташа неплохо разбиралась в живописи (классической и современной), постоянно присутствовала на открытии выставок и даже писала научные статьи, углубляясь в нюансы оригиналов и подделок. Семья Оболенских-Свищёвых дружила с опальным художником Николаем Михайловичем Гущиным, в послевоенные годы вернувшимся в Советский Союз из эмиграции и зажатым в идеологические тиски. Гущину, имевшему мастерскую и виллу, а также огромный успех во Франции (его сравнивали с Шагалом) запрещалось участвовать даже в коллективных выставках, дозволяя работать всего лишь реставратором. Но в дом к Николаю Михайловичу и на его небольшую дачку на энгельсском берегу Волги (он называл её шутливо виллой «Марфутка») Наташа Свищёва приводила, привозила многих своих друзей. Именно в той свободолюбивой, творческой среде Наташа и познакомилась с молодым Валей Израйлевичем.

Те, кто бывал в квартире Наташи и Вали на улице Посадского, запомнили «безбытное» пространство — две комнаты, сплошь заставленные книгами и увешанные картинами. Студенты театрального училища до сих пор удивляются: именно в этой квартире их впервые знакомили с основами иконописи, рассказывали библейские притчи, необыкновенно расширявшие кругозор вчерашних советских школьников. А в Радищевском музее Наталии Свищёвой и её соратнику, реставратору и художнику Михаилу Аржанову удалось добиться открытия отдела древнерусского искусства.

В 2002 году Наталии Иннокентьевны не стало вследствие тяжёлой болезни. Последние полгода с ней неотрывно находилась её вторая близкая подруга, актриса и режиссёр из Перми Антонина Стреляева. Тося не задумываясь оставила все свои семейные дела и два театральных коллектива, узнав, что Наташе совсем плохо, а Валя ушёл в другую семью. Об этом рассказала по телефону Людмила Лебедева, назвав поступок Антонины Анатольевны настоящим подвигом дружбы.

Прощание с театральным критиком, искусствоведом и педагогом театрального училища происходило в ТЮЗе (теперь носящим имя Юрия Киселёва), где незадолго до своего ухода Наталия Иннокентьевна служила завлитом.

Весной 2022 года в Саратове состоялся вечер, посвящённый 20-летию памяти Н. И. Свищёвой. На нём выступили известные саратовские краеведы, театральные деятели, музейные работники, журналисты, артисты и музыканты. Трогательные видеовоспоминания прислали из Москвы выпускники Саратовского театрального училища им. И. А. Слонова Милена Королёва, заслуженные артисты Светлана и Сергей Кленины. Были показаны фрагменты любительского документального фильма о Наталии Иннокентьевне, который её друзья начали снимать в Саратове.

Собирая все эти материалы, работая со статьями своей предшественницы, гуру в архивах и библиотеках Саратова и Москвы, рассматривая старые фотографии, графические и живописные портреты, переписываясь о созваниваясь с теми, кто захотел поделиться воспоминаниями о Наталии Иннокентьевне Свищёвой, я не перестаю удивляться свойствам человеческой памяти. Казалось бы, зачем нам, прагматичным людям XXI века, всё это нужно? Но, несомненно, нужно потому, что воспоминания о наших учителях — часть души каждого из нас.

Сегодня, совместно с литературно-художественным журналом «Этажи», мы предлагаем к прочтению воспоминания, написанные коллегами и друзьями Наталии Иннокентьевны, а также её собственные эссе о художниках Николае Гущине и Кузьме Петрове-Водкине.

Анна Морковина, поэт, журналист

Наташина фотография

Воспоминания о Наташе — это вся моя жизнь. Я недавно отыскала её письмо 1998 года. Переписывались мы нечасто, она не очень любила это занятие, а телефонов тогда у нас не было (как раз в том письме она и написала, что наконец-то появился телефон).

Я приехала в Саратов в 1953 году из города Невьянска, который вам, наверное, неизвестен. Там находится знаменитая Невьянская наклонная башня. В это время я шла в восьмой класс. Наташа Свищёва жила с родителями в той же коммунальной квартире —номер 6 на Советской, дом 9, угол с Провиантской, — где жила моя бабушка Лидия Ивановна Лебедева, мама моего отца, без вести пропавшего на фронте.

В коммунальной квартире было пять комнат, одна — проходная; Оболенские, как мы их звали, занимали самую маленькую — крошечную! — шестиметровую комнату. Одна стена её граничила с общей кухней. У нас было печное отопление, электричество, газ и холодная вода. Умывались в основном в мойке на кухне, стирали там же — в корытах, на стиральных досках. На кухне стояло две газовых плиты, пользовались ими двенадцать человек.

Бабушка, когда мы с мамой переехали в Саратов, сразу предупредила: «У тебя тут будет подружка, старше тебя на одиннадцать месяцев». Я родилась 19 декабря 1938 года. Наташа была старше меня на один класс. Она училась в 3-й школе на Горького, и я думала, что буду учиться там же. Но, когда мама понесла документы, ей ответили, что по месту жительства мне полагается идти в школу номер 4, на Радищева и Провиантской.

Наташу я запомнила с самой первой нашей встречи. Потом мы стали близкими подругами. Я была влюблена в Наташу по уши. Несмотря на то, что я училась хорошо, она была куда более образована, ведь она выросла в семье людей необычайно интеллигентных, просвещённых. Они были бессребрениками-интеллигентами, с ещё дореволюционной закалкой, чтобы вообще не обращать внимания на быт.

Хорошо помню Наташу в каких-то тряпичных босоножках, до блеска начищенных зубным порошком, — ведь они были в беленьких цветочках; на ней было штапельное платьице… В школьном возрасте у Наташи были хорошие русые косы, а на висках она укладывала пряди завитушками.

Наталья Ивановна Оболенская всю жизнь работала заведующей запасниками в Радищевском музее, Иннокентий Михайлович Свищёв работал преподавателем математики в Библиотечном техникуме. Наташа была, я бы сказала, поздним дитятей. Её родители, которые были намного старше моей мамы, жили в том доме ещё до войны. Они и папу моего помнили, который уехал на Урал по распределению.

Я очень хорошо помню, как к Иннокентию Михайловичу, своему другу, приходил Роман Викторович Мерцлин, тогдашний ректор университета, доктор наук. Он выглядел очень респектабельно — в длинном пальто, в мягкой шляпе, с элегантной тростью. Выходил Иннокентий Михайлович Свищёв, одетый, как босяк, подтягивая штаны, в неказистой обуви, и они вместе шли куда-то пить водку и ругать советскую власть. Это была та ещё парочка!

Фотографий детских лет не осталось: чтобы сфотографироваться, надо было идти в фотосалон или иметь фотоаппарат. Плёнка, проявитель, закрепитель — у нас не было таких условий. Пятидесятые годы… В 1955-м закончила школу она, а в 1956-м — я.

Но у меня есть Наташина фотография, которую сделала я сама. Она как-то пришла ко мне в гости, когда я уже жила на Астраханской. Я к тому моменту уже прошла через преподавание в сельской школе, где ребята научили меня снимать и печатать. Наташа и говорит: «Ой, сфотографируй меня, пожалуйста!» Пожалуйста! «А в профиль?» Надо сказать, что у Наташи был специфический профиль — высокий, костистый, острый нос и очень мягкие подбородок и губы. Но я, конечно, сделала хороший снимок себе и ей, и потом она говорила, что это лучший портрет в её жизни. Видимо, я с такой любовью на неё смотрела.

На одной из фотографий, хранящихся у меня, несколько совсем молодых людей: Наташа Свищёва, Валя Израйлевич, Марк Лосик, Тоня Стреляева, я и, конечно, во главе нас Николай Михайлович Гущин. Мы все сидим на деревянных скамейках вокруг стола на его «вилле “Марфутка”». На самом деле это был такой сарайчик, где Николай Михайлович жил и писал картины. Мы приплывали к нему на лодках. Это было на другом, энгельсском, берегу Волги, намного ближе к мосту… Мы приплывали туда на лодках… Там мы отдыхали, шутили, плавали и фотографировались. Наташа тогда ещё не была замужем за Валей Израилевичем…

Наташа привела меня в школьный актив ТЮЗа — а я ведь приехала из маленького городка, где театров не было. К нам приезжали в клуб на гастроли, я ребёнком ходила иногда смотреть спектакли. Когда она стала звать меня в школьный актив ТЮЗа, я спросила: «А что такое ТЮЗ?» Наташа очень изумилась и расшифровала мне это непонятное слово. В то время активом театра заведовала Раиса Степановна Скоробогатова, жена Алексея Быстрякова, ведущего актёра ТЮЗа. Мы вместе посещали спектакли, писали отзывы, принимали участие в обсуждениях премьер, дежурили на спектаклях… Нам приходили и читали пьесы.

Наташа стала профессиональным театроведом, потому что ещё задолго до нашего знакомства она стала ходить в этот школьный актив ТЮЗа и занимала там одно из видных мест. Конечно, она также прекрасно знала и понимала живопись, представленную в Радищевском музее. Ну, это понятно: в раннем детстве в детский садик девочка не ходила, а мама брала её с собой на работу. Позже Наташа была близко знакома с реставраторами, одним из которых был Николай Михайлович Гущин. Но театр был главным увлечением. К десятому классу было понятно, что Наташа собирается поступать на театроведческий факультет ГИТИСа.

Когда Наташа поступала в ГИТИС, она могла дать ответ на массу весьма изощрённых вопросов из области истории русского и европейского театра, разбиралась в драматургии. Поскольку она окончила школу с золотой медалью, она легко прошла собеседование и поступила в ГИТИС. Помню по её рассказам о поступлении, что один из вопросов был связан с образом Дон Жуана в мировой драматургии, и комиссия удивилась, услышав имя Тирсо де Молины — не ожидали, что она про него знает.

Но через год Наташа вернулась в Саратов. Мне она объяснила, что её исключили за участие в издании какой-то там газеты, не пришедшейся по вкусу руководству ГИТИСа. Вероятно, что-нибудь связанное с критикой преподавания в вузе. Но также я узнала, что Наташа влюбилась в молодого Эмиля Лотяну, румынского режиссёра, и это была её первая большая любовь.

А надо сказать, что Наташа учились в Саратове в женской школе, и никакой дружбы, тем более любви, у неё до института не было. Тогда воспитание было совсем другим, и не было принято ухаживание в юном возрасте.

Наташа показывала мне фотографию Эмиля Лотяну, рассказывала о нём, о его таланте. У меня некогда был сборничек его стихов. Мне кажется, одно стихотворение было явно навеяно отношениями с Наташей.

Вернувшись, Наташа прожила в Саратове год, за который она познакомилась с Валей Израйлевичем и вышла за него замуж. И, уже будучи его женой, она уехала в Ленинград, в театральный институт. Её медаль ещё действовала, Наташа снова запросто поступила и уже окончила этот институт.

В ЛГИТМиКе Наташа познакомилась с Тоней Стреляевой, и та до последнего вздоха сопровождала её как ближайшая подруга. Тоня была из Перми, в ЛГИТМиКе окончила актёрский факультет и стала актрисой-травести. Стреляева — это особый разговор.

Антонина Анатольевна Стреляева руководила детской студией в Перми, работала в Новом театре там же. В последнюю нашу встречу Тоня сказала, что прошла через два инсульта. Она ушла из жизни в 2013 году.

Тоня совершила по отношению к Наташе такой подвиг дружбы, какого я никогда в жизни не встречала. Ведь когда она узнала, что у Наташи онкология в очень тяжёлой форме, она бросила спектакль, который репетировала со своими студентами, семью (у неё было два сына) и уехала в Саратов ухаживать за Наташей. Именно от Тони я узнала, что Наташа больна.

Последний раз Наташа позвонила мне попрощаться. До этого мы встречались в Саратове в 1999 году. Мы сидели в кафе, кажется, на Вольской, за столиками, все втроём дымили и очень интересно разговаривали. Наташе шёл шестьдесят первый год. С Тоней я позже встречалась — она приезжала со своей театральной студией под Сысерть, на Урал, где шёл фестиваль детских театральных коллективов под руководством Константина Хабенского.

Что касается меня самой, то я окончила школу в Саратове с серебряной медалью и решила поступать на филфак в университет. Это был год, когда необходимо было сдавать некие профилирующие предметы. Меня мама ни в Ленинград, ни в Москву не отпускала — наоборот, переехала в Саратов из Невьянска. Я была ярко выраженным гуманитарием. Филологический факультет я окончила с красным дипломом и получила рекомендации в аспирантуру. Отработала два года в клиновской школе Свердловской области. Мне очень нравилось там работать, но я вернулась — за мной приехала мама и увезла в Саратов. Я поступила в аспирантуру, но не на филологический, а на философский. Я защищалась по эстетике театра Брехта у Терентьева. Из нашей группы были Валерий Прозоров, Всеволод Герасимов, ставшая его женой Милочка Бурлак, Александр Ванюков, Светлана Дурнова… Мы все из одного гнезда!

Людмила Лебедева, педагог вуза

Екатеринбург, 2022

Новая интонация, зарифмованная с жизнью

Наше знакомство с Наташей началось с чтения её отзыва об одном из наших спектаклей. Время было довольно неподходящее для выражения того, что имеется внутри. Хотелось сказать многое, но было нельзя. Это было начало семидесятых годов. В 1977-м была принята брежневская конституция, где было чёрным по белому и большими буквами написано, что партия является организующей и направляющей силой. Нам переводили эти строки работники обкома партии как: «Теперь мы вам хвосты прижмём». Мы и так были с прижатыми хвостами, а «хвосты» требовали пушистости и распущенности! Способности вилять в ту сторону, в которую хотелось собаке.

В статьях многих театроведов, например, Якова Исааковича Явчуновского, так и было. Он печатался и в «Заре молодёжи», и в «Коммунисте», был «монополен». С ним у нас были формальные отношения: мы здоровались, обменивались дежурными фразами — и более ничего.

И тут я увидел новую интонацию, зарифмованную с жизнью, с моей жизнью! Как критик, она взломала этот сложившийся уклад, вечный паковый лёд, всю дежурность. Официальщину она перевела на хороший, человеческий язык, отвечающий сегодняшнему дню, дающий понять, стоит заниматься театром или нет.

Были в ТЮЗе популярны и дискуссии со зрителями, их было жуткое количество. Как обычно бывает, мнения могли весьма расходиться. Мнением Свищёвой очень дорожили, к нему прислушивались — и проводили корректировки, если было нужно. Я, например, Наташу слушал, для меня это был авторитет. И стратегию, и тактику театра она прекрасно понимала, чувствовала и доносила до читателя.

Мне эта новая интонация показалась очень интересной, и мы познакомились с Наталией Свищёвой. А потом она стала бывать у нас в доме, мы бывали у неё. Нам хотелось общаться, потому что встреч по поводу какой-либо конкретной статьи уже было мало. Потребовались хорошие, душевные застольные разговоры. И когда мы собирались вместе, мы говорили на своём, а не на эзоповом языке. Мы были почти ровесниками с Наташей, но дело даже не в этом. Мы были людьми одного духа.

Помимо театра, Наташа писала о художниках. Это был наш общий интерес. Она хорошо знала Гущина, Битюцкого, Кузнецова — многих саратовских художников. Сама она некоторое время работала в Радищевском музее. Тогда его директором была Валентина Фёдоровна Завьялова.

Однажды сюда приехала бригада литераторов из журнала «Юность» во главе с Окуджавой — Храмов, Гнеушев, Лёша Заурих, Инна Кажешева. Точнее, командиром их был тогда критик Стас Лесневский. Мы водили этих ребят в музей, к Валентине Фёдоровне. Она по нашей просьбе показала им запасники. Там же они познакомились с Николаем Михайловичем Гущиным, он работал реставратором. И Окуджава после знакомства с Гущиным, просмотра этих полотен написал стихотворение «Как научиться рисовать»:

Если ты хочешь стать живописцем,

Ты рисовать не спеши.

Разные кисти из шерсти барсучьей

Перед собой разложи.

Белую краску возьми, потому что

Это начало. Потом

Жёлтую краску возьми, потому что

Всё созревает. Потом

Серую краску возьми, чтобы осень

В небо плеснула свинец.

Чёрную краску возьми, потому что

Есть у начала конец.

Краски лиловой возьми пощедрее,

Смейся и плачь, а потом

синюю краску возьми, чтобы вечер

птицей слетел на ладонь,

красную краску возьми, чтобы пламя

затрепетало, потом

краски зелёной возьми, чтобы веток

в красный подбросить огонь.

Перемешай эти краски, как страсти,

в сердце своём, а потом

перемешай эти краски и сердце

с небом, с землёй, а потом...

Главное — это сгорать и, сгорая,

не сокрушаться о том.

Может быть, кто и осудит сначала,

но не забудет потом!

Вот это и было квинтэссенцией тех лет, и Свищёва принимала в этом самое активное участие. Она и жила так, как написал Булат Шалвович. Можно сказать, что и сама она влияла на культуру Саратова, — ведь мы взаимообогащались. Это была её заслуга, её личность.

Мы семьёй ходили в гости к ним с Валентином, её мужем. Это были два очень интересных человека. Не знаю, в каких они были отношениях документально, меня это совсем не интересовало. Валентин Израйлевич был замечательным человеком, яркой личностью. Он ходил на все премьеры и очень тонко проводил параллели между мною «сегодняшним» и персонажем, которого я играл. Мы общались на разные интеллектуальные темы: читали стихи, обсуждали, кто что читал и что вычитал. Например, читали Солженицына. Это были такие годы… Всё, что мне в жизни казалось важным и нужным, я выражал на сцене. Наталия и Валентин это отмечали, и мне была важна их оценка. Наталия писала, например, что Краснов играет вопреки тому, что ставил Киселёв, и от этого спектакли выигрывали. Киселёв на неё очень обижался, но в конце концов понимал, что это действительно так.

Я вспоминаю, какая была Наташа. Она любила говорить, почему-то глядя в пол, только иногда поднимала глаза. Она, правда, была начитанна, умна, но не всегда это выражала. Но внутри была очень бурной...

В 2000 году, когда мне исполнилось 60 лет, ТЮЗ решил сделать мой бенефис. Наталия помогала, принимала участие в компоновке материалов. Я пригласил Олега Табакова и Олега Янковского, они приехали. Табакова я знал с 1950 года, мы с ним дружили, но он никогда до этого бенефиса не видел меня на сцене, а, побывав, на следующий день позвал меня к себе в Москву, и я поехал. Киселёва тогда уже четыре года как не было в живых… После этого я ничего не знал о Наташе, даже о её смерти мне никто не сообщил.

Владимир Краснов, народный артист России, МХАТ

Москва, 2020

Мир с роскошной библиотекой

Мы были дружны с Наталией Иннокентьевной Свищёвой 25 лет — с 1977 по 2002 год. Далеко не многие студенты Слоновского театрального училища были вхожи в её дом. Я этой высокой чести был удостоен весной 1977 года после последнего дипломного спектакля курса Надежды Дмитриевны Шляпниковой и Владимира Захаровича Федосеева. Его классным руководителем была Наталия Иннокентьевна. Это была чеховская «Чайка», и мы, студенты киселёвского курса, выступили после спектакля с небольшим капустником из чеховских текстов. Помню, что я заканчивал выступление фразой из письма Антона Павловича: «Желаю вам всевозможнейших бед, несчастий и напастей… избежать». В первый и в последний раз тогда я увидел в тюзовской курилке плачущую Свищёву: «Довёл до слёз, негодяй. Поехали ко мне».

В эту ночь мне открылся новый удивительный мир с роскошной библиотекой, полотнами Гущина и Юстицкого, необыкновенно эрудированным и обаятельным Валентином Львовичем Израйлевичем и аристократичной, абсолютно современно, молодо мыслящей, остроумной Натальей Ивановной Оболенской.

В свои двадцать лет я был довольно тёмным студентом: читал много, но беспорядочно, бессистемно, относительно хорошо разбирался разве что в поэзии. В первый же вечер состоялся «вступительный экзамен». Валентин Львович — не без участия Наталии Иннокентьевны — придумал очень интересный поэтический тест из десяти малоизвестных стихотворений от Державина до Бродского, но угадывать нужно было не автора, а время написания стихотворения. За ошибки назначались штрафные очки: на сто лет ошибся — минус четыре очка, на двадцать пять — минус одно. Никому не удавалось набрать меньше десяти очков. Многие студенты и актёры выбивали даже больше тридцати. Только мне и Наталье Ивановне удалось набрать необходимый минимум, причём Наталья Ивановна опередила меня на одно очко, угадав стихотворение Бродского, о котором я тогда ещё не слышал. Зато я угадал точные даты написания нескольких стихов, чем приятно удивил хозяев.

Не знаю, как в Саратове, а в Москве в последнее время очень популярны квартирники. Наталия Иннокентьевна проводила их ещё в семидесятые. Собиралась небольшая компания — студенты или уже актёры, читали Цветаеву, Тютчева, Гейне, Брехта. Обсуждение переходило в бесконечные разговоры о литературе, живописи, музыке, театре. Для засидевшихся почти до рассвета гостей надували матрасы, застилавшиеся неизменно белоснежным, накрахмаленным бельём.

Каждый вечер открывались для меня новые удивительные миры: «Иконостас» Флоренского, «Выигрыши» Кортасара, «Сто лет одиночества» Маркеса, «Трио памяти Соллертинского» Шостаковича, Босх, Дюрер, Гротовский, Брехт… Удивительным образом Наталия Иннокентьевна подбрасывала в топку именно тот материал, который оказывался жизненно необходимым, влюблял в себя на всю оставшуюся жизнь и давал мощный толчок к творчеству.

Она заметила во мне режиссёрские способности, когда я ещё даже не задумывался об этой профессии. Одним из дипломных спектаклей моего курса были чеховские «Три сестры». Я играл Тузенбаха, и работа складывалась очень непросто, случались даже конфликты с Юрием Петровичем Киселёвым и Еленой Александровной Росс, которые ставили этот спектакль. Я рассказывал Наталии Иннокентьевне о природе конфликта и о своём видении не только своей роли, но и всего спектакля. «А ведь ты режиссёр», — сказала она как-то после моего разбора очередной сцены.

Окончив училище, я собрал театральную студию в одном из научно-исследовательских институтов со смешным названием «Гипропромсельстрой». Через десять лет эта студия выросла в театр АТХ. Однако никакого театра не случилось бы, если бы Наталия Иннокентьевна не уговорила меня остаться в Саратове после окончания училища. Перед получением диплома я рассматривал разные варианты: Куйбышев, Рига… Был и один весьма экзотический вариант: в Саратовском ТЮЗе для постановки «Тристана и Изольды» был приглашён чеченский режиссёр Мималт Солцаев. Почти все мои однокурсники были заняты в массовых сценах, а заглавные роли исполняли замечательные супруги Шкрабак. Многие артисты были очарованы темпераментом Солцаева, и некоторым он отвечал взаимностью. После премьеры он позвал Шкрабаков, Владимира Александровича Краснова и меня в свой грозненский театр. Шкрабаки сразу согласились, мы с Владимиром Александровичем раздумывали, осторожничали. В Грозном уже репетировали «Утиную охоту», звонили нам, просили поторопиться с приездом. В решающей беседе Наталия Иннокентьевна привела лишь два аргумента: «Понимаешь, Саратов — такой город, в котором культурное пространство всё время расширяется, будет расширяться и круг интересных людей и единомышленников. Вряд ли это возможно где-то ещё, разве что в Москве и Питере. А что вам этот Солцаев с его «Тристаном и Изольдой»? Это ведь архаическая опера, не больше». И пошли мы расширять пространство в гости к чудесному художнику Виктору Фёдоровичу Чудину.

А потом начались и бесконечные скитания моей первой студии. Студийцы 80-х были замечательными людьми, преданными театру, готовыми работать в самых неприспособленных и удалённых местах. Самым способным я советовал поступать в театральное училище. Приходили другие, работа продолжалась, но я уже почувствовал существенную разницу между актёрской и режиссёрской профессиями и пришёл к выводу, что надо делать выбор в пользу одной из них, а «смешивать два этих ремесла есть тьма охотников, я не из их числа». Наталия Иннокентьевна советовала мне поступать в один из московских вузов на режиссуру, но мне, с одной стороны, было очень жаль бросать актёрство, а с другой, я панически боялся экзамена со страшным названием «коллоквиум». По слухам, на нём могли спросить о чём угодно, и это могло быть вообще не связано с театром. Наталии Иннокентьевне удалось убедить меня, что знаний хватит, но решающим аргументом стало её насмешливое «С таким носом-бритвой, как у тебя, нельзя выходить на сцену». Мы посмотрели в зеркало на свои Сирано-де-Бержераковские носы, расхохотались, и вскоре я стал студентом Щукинского театрального училища.

Моё поступление совпало с объявлением перестройки и гласности. От того, что теперь можно ставить всё, что душе угодно, разбегались глаза и кружилась голова. Однажды мы беседовали с Наталией Иннокентьевной и Валентином Львовичем о польской драматургии и вышли на пьесу Мрожека «Эмигранты», которую завлит театра драмы Ольга Харитонова «выкрала» из портфеля драмтеатра и на одну ночь дала мне. За ночь я переписал шестидесятистраничный текст. Ни Наталии Иннокентьевне, ни Валентину Львовичу пьеса не понравилась, показалась слишком разговорной, бессюжетной, бытовой и даже тенденциозной. Я решил доказать обратное. Можно сказать, что первый спектакль театра АТХ посвящён этому семейству. Судя по обсуждению после премьеры и первой статье о театре, написанной Наталией Иннокентьевной, победа была за АТХ. Статья в «Заре молодёжи» называлась «Да будет театр». Наталия Иннокентьевна поверила в нас, значит, надо было продолжать.

Она высоко оценивала и следующие наши спектакли: «Почему я лучше всех?» Хармса и «Правда, мы будем всегда?» Козлова. Наталия Иннокентьевна не оказывала непосредственного влияния на репертуарную политику театра, однако есть пьеса, предложенная именно ею, — «Когда пройдёт пять лет» Лорки. Она дала мне эту пьесу в очень тяжёлом для меня, кризисном 1990 году, и пьеса спасла меня, помогла выжить и снова начать работать. Однако поставить её я решился, только когда прошло пять лет. Многие говорили, что это не наш материал, некоторые актёры сопротивлялись, считали, что пьеса обладает разрушительной энергией. К тому же нас в очередной раз изгнали из так полюбившегося нам и нашим зрителям Дома архитекторов. Я находился в предынфарктном состоянии. Пришедшие на премьеру зрители с ужасом спрашивали о моём здоровье. Наконец, спектакль окончился, и для меня это было поражением, провалом. Наталия Иннокентьевна сдержанно написала только о большом успехе Лены Блохиной. Через несколько лет она привела на спектакль свою подругу: «Я её долго отговаривала, но бесполезно. Давай, пока она смотрит, посидим, выпьем, поболтаем». Я считал своей обязанностью присутствовать на каждом спектакле, и пришлось Наталии Иннокентьевне присесть с краешка, чтобы незаметно выйти, когда захочется покурить. Встречаемся после спектакля: «Как ты это сделал? Теперь всё как надо, я хочу об этом написать». Через некоторое время она даже притащила на Лорку тогда уже изгнанного из Театра драмы Александра Ивановича Дзекуна. Как известно, он довольно ревностно относился к успехам коллег, однако на этот раз не только расточал похвалы, но и пожурил Наталию Иннокентьевну, что она не ему принесла эту гениальную пьесу.

Первые пять лет мы существовали как частный театр, с большим трудом находя площадки для репетиций и показов. Нас очень много обманывали, арендодатели забирали почти всю выручку от спектаклей. Помню два аншлага в огромном дворце культуры «Рубин», после которого нам выдали по десять рублей. В репертуаре были уже и Хармс, и Козлов, были успешные поездки на фестивали, неоднократные гастроли в Москву, высокие оценки зарубежных критиков после спектакля в Берлине, но наше положение только ухудшалось. Когда оно стало совсем отчаянным, Наталия Иннокентьевна каким-то невероятным образом добилась встречи с будущим губернатором, а тогда, кажется, вице-мэром Аяцковым. Не возьмусь воспроизвести монолог Наталии Иннокентьевны перед высоким начальством, помню только, что речь шла о каком-то совершенно гениальном режиссёре и лучшем театре современности. Когда же на моих глазах был подписан указ о муниципализации театра АТХ, я понял, что эта пламенная речь имела какое-то отношение ко мне. Театр получил финансирование, и вскоре чудесным образом мы оказались в Доме архитекторов, и это была золотая пора в нашей жизни.

Лишь постоянного помещения, дома, не смогла добиться для нас Наталия Иннокентьевна, но тут уж нужен был бы выход на самого Всевышнего, а он, разумеется, находился на пару ступеней выше даже самого Аяцкова. Да и Наталия Иннокентьевна не была религиозна.

Когда по всем законам столь любимой Наталией Иннокентьевной абсурдистской драматургии мы нашли последнее, двадцать первое, пристанище в клубе Высших офицерских курсов при Генштабе Вооружённых сил РФ, куда в качестве зрителей допускались только слушатели этих курсов, Наталия Иннокентьевна согласилась снова стать преподавателем у стажёрской группы, набранной в надежде, что у театра всё-таки будет будущее. Актёры театра преподавали почти все предметы из программы театрального училища, а Наталия Иннокентьевна читала лекции по истории мирового театра и зарубежной литературе. Проклятая болезнь лишала её сил, но она держалась до последнего.

Когда уже был поставлен диагноз, наш театр вёл переговоры о поездке на фестиваль в Париж. Я сказал Наталии Иннокентьевне, что, очевидно, придётся отказаться, так как приглашающая сторона предлагает ехать на автобусе. «Ты с ума сошёл? Поезжайте, конечно. А меня возьмёте?» Как я мог отказать?  Увидеть Париж и умереть.

Поездка не состоялась, но я в этом не признался, обещал, что летом обязательно поедем.

Наталия Иннокентьевна была другом, мамой и душой нашего тетра. После её ухода АТХ прекратил своё юридическое существование, а я уехал в Москву.

Иван Верховых, артист театра и кино, театральный режиссёр

Москва, 2020

Наталия Свищёва

Избранные эссе

Я боюсь Парижа

Французскому меня начали обучать ещё в нежном дошкольном возрасте. Первой учительницей была замечательная женщина. Бывшая актриса Александринского театра, жена премьера этого театра, красавца Романа Аполлонского и сестра композитора Игоря Стравинского Инна Александровна Аполлонская-Стравинская, высланная из Ленинграда ещё до войны как лицо нежелательного происхождения. Она подарила мне книгу сказок Шарля Перро с надписью, сделанной на французском: «Когда будешь в прекрасном Париже, вспомни меня». Сама она в Париже была.

Вторым моим учителем стал Алексей Юматов, связанный происхождением с семьями Юматовых и Нессельроде, родившийся в Париже. Юматов тоже говорил, что Париж прекрасен.

Я могла только завидовать. Но ни в 50-е, ни в 60-е годы в Париж мне решительно не хотелось. Турпоездка под бдительным оком стукача — не иметь права пойти, куда хочется, заговорить, с кем захочется? Нет и нет.

И вот теперь я могу поехать в Париж на месяц. Там уже давно живёт моя питерская однокурсница. Щадя мою репутацию в годы застоя, она разыскала меня только в 90-е. Приглашает. На месяц. На полное содержание. Нужно оплатить лишь билеты. Первое, что я сделала, — бросилась восстанавливать уже почти утраченный разговорный французский. И — остановилась. Я поняла, что не поеду. Да, это было бы прекрасно — Лувр, Комеди Франсез, Музей современного искусства, прогулки по Шанз-Элизе. Но боюсь, что потом не смогу адаптироваться к нашей реальности.

Даже кратковременное пребывание в прибалтийских столицах оставило во мне — и это во времена Брежнева — ощущение шока. Абсолютно чистые мостовые, абсолютно чистые стены домов и абсолютная вежливость. Да, русских там не любили. Но достаточно было знать несколько простых фраз вроде «здравствуйте», «добрый вечер», «будьте любезны» (заучить их не составляло труда), чтобы с вами обращались как с равным, не требуя в дальнейшем разговоре знания национального языка. Возвращение в Россию из Риги, Вильнюса, Таллина сопровождалось долгим привыканием.

А что будет, если я вернусь из Парижа? Как свыкнусь с нашим теперешним российско-кафкианским абсурдом? С проносящимся на полном ходу мимо переполненных остановок полупустым автобусом? С надписью, сделанной огромными буквами на угловом доме улиц Чапаева и Московской: «Биогенератором КГБ убили Андрея Миронова», мимо которой я хожу уже более пяти лет?

Наверное, каждый может найти в нашей сегодняшней жизни немало примеров абсурдизма. Из самых последних меня наиболее поразил такой. То ли в конце апреля, то ли между двумя майскими праздниками возвращаюсь с работы домой. Дорогу перейти невозможно. По асфальту несётся во все стороны буйный поток воды, в котором колёса проезжающих автомобилей утопают до половины. Обнаруживаю источник драгоценной влаги — на углу Зарубина и Пугачёвской из-под земли бьёт мощнейшая струя диаметром сантиметров десять. А рядышком, как будто не видя этого, поливает шлангом газон какой-то дисциплинированный пролетарий, сам уже стоя чуть не по щиколотку в воде.

Столица Франции, как известно, стоит на Сене. А Сена у меня ассоциируется с баржами. Может быть, благодаря импрессионистам. Думаю, баржи и всякие другие зависящие от моторов средства водного передвижения беспрепятственно ходят по Сене и днём, и ночью. Как же вернуться из Парижа в Россию, где на Дону прекращено ночное судоходство, поскольку нет денег на батарейки для бакенов?

Нет, я не поеду на Сену. Не поеду в Париж. Опасаюсь, что потом мне до конца дней будут сниться химеры Собора Парижской Богоматери. Но ассоциироваться они станут только с химерами нашей российской жизни. А Париж останется прекрасной мечтой, в которой я как будто и не побывала. Нет, я не хочу в Париж! Я боюсь в Париж!

Саратов, 1995

Спасётся ли красота?

А время шло, и старилось, и глохло…

Б. Пастернак

Этот дом на улице Гоголя поселился в моём сердце навсегда, и я с болью вижу, как он умирает. Разрушаются колонны, отстают от стен угловые пилястры, а сами стены зеленеют мхом и плесенью. Внутренняя деревянная лестница, ведущая на второй этаж, — как расшатанная челюсть. Крыша течёт. Запахом гнили несёт из подвалов, где раньше жили люди, а теперь прописалась вода. Надолго, наверное, на всё время, пока дом не рухнет или его не снесут. А такая опасность реальна, вокруг — сплошное строительство.

Наверное, при своём рождении, лет сто назад, дом был красив. Сейчас в это трудно поверить. Так по лицам стариков едва угадываешь, какими они были в молодости.

Но, возможно, когда я произношу слово «дом» — это аберрация памяти, которой дороги три его комнаты. Две — на первом этаже, чьи венецианские окна смотрят на улицу. И особенно одно — на втором, глядящее во двор. Я ведь думать-то стала, что дом красив, когда люди, жившие в них, навсегда их покинули. А с ними от дома словно и душа отлетела.

В конце 40-х я впервые вошла в восьмиметровую комнату густо заселённой коммуналки на втором этаже. Так, как жила эта квартира, жила тогда почти вся страна. Но комната — подобной никогда больше не было. Чёрные деревянные фигурки негритянских божков с белыми жемчужными зрачками. Вместо кровати тахта, самим хозяином сколоченная и покрытая грубым холстом, им же самим расписанным. Над ней книги на французском с незнакомыми именами: Paracelse, Chateaubriand, Jerome Bosch. А на стенах странные картины самого хозяина: синева, фантастическое переплетение линий и мазков, в хаосе которых предмет сначала угадывался смутно. Необычным был и сам хозяин — то молчаливо угрюмый, то вдруг оживляющийся. Нестарый, хотя ему было уже шестьдесят, с гривой едва седеющих волос и с летящим шагом, которого не могло сдержать даже крошечное пространство комнаты. Хозяина звали Николай Гущин. А этажом ниже с женой и двумя дочерьми жил Валентин Юстицкий. Они были знакомы ещё до революции. Именно Валентин Михайлович помог Николаю Михайловичу, только что вернувшемуся из Франции, получить это жильё.

Но Юстицкий из Саратова вскоре уехал. А Гущин прожил в этой комнатушке до самой своей смерти, до 1966 года.

На все эти годы она стала для нас оазисом, голосом Серебряного века, потому что оттуда был Гущин. В комнате этой чуть не каждый вечер собиралось по 10—15 человек. На каждого приходилось меньше метра, как в пересыльном вагоне. Многие из нас, нынешних друзей, познакомились именно там. Недавно встречаю — что-то узнаваемо- далёкое в женском лице. Обе остановились: «Где?» И как озарение: «У Гущина. Помните?» «У Гущина» — это звучало и звучит, как пароль. И все всё помнят.

Помнят, как медленно, до шёпота понижая голос, он читал: «Ведь, если звёзды зажигают — значит — это кому-нибудь нужно…» — и мы открывали неведомого нам Маяковского. Как вдохновенно объяснял, показывая мелодику боттичеллевских линий, что живопись подобна музыке. Как цитировал из Ницше: «Нужно отстать от дурного вкуса — желать единомыслия со многими…» Как с негодованием произносил: «Ваш Карл Маркс…» — и начиналась яростная отповедь материализму.

И обо всём этом непривычным для нас языком. Языком Серебряного века, к которому мы теперь так часто обращаем восхищённые взоры. И обо всём этом до того, как нам объяснили, что такое культ личности и его последствия.

Правда, о политике в этой комнате не говорили. Не потому, что было опасно и на скамейке у подъезда вечно дежурил филёр, фиксировавший всех приходивших. Просто политика в чистом виде хозяина не интересовала. Его комната была башней из слоновой кости, вход в которую был открыт каждому. В этой комнате начиналась саратовская интеллигенция 60-х. И группа известных ныне саратовских художников — Михаил Аржанов, Вячеслав Лопатин, Виктор Чудин — тоже начиналась там.

А потом Гущин умер. И, как сводили счёты с ним живым, пытались изолировать от художественной жизни города, так свели счёты с ним мёртвым, запретив гражданскую панихиду.

Памятник ему поставили несколько лет спустя на Воскресенском кладбище. А ещё памятником был сам этот дом. Он ещё сколько-то лет после смерти художника не хотел сдаваться. В нём жили вдова и дочь Юстицкого Зоя Никитична и Анна Валентиновна. Там был хлебосольный русский уклад, пироги пеклись вкусноты немыслимой, на столе — всегда цветы. А на стенах картины. Помню, от двери слева гущинские: «Женский профиль» и «Три ёлочки». А против дивана Юстицкий — «Въезд Дон Кихота в Саламанку».

Но жить в доме становилось невыносимо. В квартире напротив Юстицких полубезумный алкоголик разводил костёр на полу, чтобы согреться, и пританцовывал вокруг пламени. Комната выгорела дотла. Чердак по ночам облюбовали алкаши и бомжи. Милиция, бдящая гражданский покой, стреляла из пистолетов по оконным стёклам. В одну из ночей в комнате, той самой, где жил Гущин, повесился её новый обитатель. Анна Валентиновна получила наконец-то на склоне лет то, о чём мечтала, — отдельную квартиру. Уехала, и дом умер как бы ещё раз. Нет, не спасает красота мир. Спасёт ли она себя самое?

С выездом Анны Валентиновны словно последний живой дух отлетел от дома. Он словно рассыпается в прах. Ещё осенью вход венчался утерявшим половину своих резных деревянных перильцев, покосившимся, но ещё живым балкончиком. Сейчас его уже нет. Сквозь сваи и дырявый строительный забор я каждый день вижу неприкрытую убогую наготу этого дома. Стыдно и страшно.

Все, кто в нём сейчас живёт, хотели бы его покинуть. И соседка Анны Валентиновны, помнящая Гущина, в чьей комнате много старинных часов, а на шкафу под самым потолком бронзовый рыцарь с опущенным вниз мечом, тоже мечтает выехать из обречённого дома. А ведь и правда, его не спасёт этот рыцарь. А старинные деревянные часы, похоже, скоро прохрипят его последний час.

Я обошла дом вокруг. Подняла глаза к гущинскому окну. Что он видел из него? Двор и небо: синий цвет, знак вечности. Вечность в ницшеанском смысле была для него единственной настоящей любовью. Он её и писал всегда. И в его холстах она сохранилась.

Наша, советская, вечность — другого рода. Она конечна. Ещё несколько лет, и негде будет повесить мемориальную доску. Да её, похоже, никто и не собирается вешать. Разве что через десятилетие напишут: «Здесь стоял дом, где жили художники Н. Гущин и В. Юстицкий». И останутся лишь фотографии да картины Романа Мерцлина, не обошедшего этот дом в своих художнических странствиях по старому Саратову. Может быть, только она и откроет потомкам, что два этих человека, знавших успех, славу, да и деньги, прожили в нём очень горькие годы — Юстицкий вернулся в него из лагерей, с мурманского лесоповала, а вокруг Гущина до самой его смерти создавалась искусственная изоляция.

Будь моя воля, я бы этот дом воскресила, как с мучениями, с трудом, но воскрешают всё же дом Борисова-Мусатова. Однако, похоже, его скорее постигнет участь дома Павла Кузнецова.

Оба художника в годы перестройки удостоились посмертных выставок. Неужели они не заслуживают дома-музея? Лет через пятьдесят, может быть, и бросятся на поиски вещей, среди которых оба художника жили, призовут дизайнеров, архитекторов, пороются в архивах и — воссоздадут.

У нас всегда «воссоздают», потому что не успевают создать вовремя и удержаться от разрушения.

Саратов, 1994

Огромность развернувшегося мира

Несомненно, существуют какие-то неразрывные, иногда загадочные, внутренние узы между человеком и местом его рождения. В XVIII веке Екатерина II своим указом от 7 ноября 1780 года о присвоении селу Сосновый Остров звания уездного города под названием Хвалынск нанесла его на карту России. В XX веке художник Петров-Водкин нанёс Хвалынск на карту мира.

От Саратова до Хвалынска почти шесть часов дороги автобусом — вдоль Волги, мимо меловых холмов. Я ехала туда в самом начале ноября на открытие дома-музея Петрова-Водкина. Кузьма Сергеевич родился 24 октября по старому, 5 ноября — по новому стилю, 117 лет назад. Здесь многое изменилось с той поры. Нет уже знаменитого Соснового Острова — его затопило водохранилище. Нет и дома, в котором появился на свет будущий художник. Музей открыт в доме, который Кузьма Сергеевич сам купил в более поздние годы — для матери, которую очень любил, и для себя, чтобы приезжать в Хвалынск на лето. Но поздняя осень в этих местах, наверно, всегда была и будет такой, какой он увидел и описал её в своей автобиографической повести «Хлыновск». Такие же, как сто или пятьдесят лет назад, «рваные тучи летели над водой», так же «Волга чешуила волнами, бросалась пеной», такой же стоял «бездождный туман», и так же «сверкали среди лесов просветы меловых оголений».

Российскому человеку нынче беспрерывно что-то презентуют. Презентации непременно проходят под грохот труб и фанфар. Уши вянут от фальшивой музыки восторженно-льстивых речей, возвещающих начало новой эры в истории то человечества, то страны, то города, квартала, улицы, дома, какой-нибудь молекулы или отдельно взятого атома. На этом фоне открытие дома-музея в Хвалынске прошло тихо, скромно и очень достойно.

Народу было немного. Местная власть и местная интеллигенция, которые, что отрадно, находят общий язык. Из гостей ожидаемых, специально приглашённых, — дочь Кузьмы Сергеевича Елена Дунаева с его внуками и правнуками и начальник управления культуры областной администрации Илья Кияненко. От Музея имени Радищева — научный сотрудник Игорь Сорокин. Художники Павел Маскаев и Владимир Мошников приехали не вынуждаемые никем и ничем, кроме собственной любви к Петрову-Водкину и к земле, на которой он вырос. Вот и весь кворум — человек тридцать.

Собрались в небольшом дворике. Перила крыльца-веранды покрывала свежая, ещё не просохшая краска. Капельками оседал на них туман. Традиционная красная ленточка набухала влагой. У Елены Кузьминичны дрожал голос, и она смогла произнести всего лишь несколько слов. И хвалынский мэр Сергей Платонов, и молодой местный поэт, специально к этому дню сложивший восторженное четверостишие, и старый хвалынец, художник Фёдор Пичиенко, и директор картинной галереи Валентина Бородина, все, кто пришёл или приехал, все они отнеслись к открытию музея как к делу, лично их касающемуся. А потому в этом дворике почти каждый говорил о Петрове-Водкине столько же, сколько о себе. О том, как, когда и где открыл для себя этого художника. И никакой торжественности момента (не было торжественности!) не нарушила вбежавшая в калитку дворняга, ко всем ластившаяся и словно пытавшаяся понять, о чём тут толкует народ и зачем он собрался. Её не гнали — улыбались, трепали за уши. Те, кто здесь собрались, не могли не помнить из книги «Хлыновск»: «Мать остро, поселяя в них человеческие переживания, относилась к пейзажу, растениям и в особенности к животным. Недоноски-цыплята приходят ночевать к её изголовью. Дикая молодая лошадь, сорвавшаяся с недоуздка, радостно ржёт в поле и бежит на голос матери, чтоб вытянуть голову на её плече. Собака скулит, не подходя ни к кому, ожидая мать, чтобы протянуть ей для лечения раненую лапу...»

В прежние бы времена... О, в прежние времена здесь была бы развёрнута широкомасштабная официальнейшая акция. Нагрянул бы весь синклит — первый и второй секретари обкома, председатель облисполкома, директора всех саратовских музеев, председатель обкома профсоюза работников культуры. Прессы было бы видимо-невидимо. Вот только одно: в прежние времена, если бы и открыли в Хвалынске дом-музей, то не Петрова-Водкина (он хотя к революции и был более чем лоялен, и Ленина даже изображал, но уж слишком баловался какими-то сферическими перспективами), а совсем другого человека — Михаила Андреевича Суслова, крупного партийного и государственного деятеля. Об этом, кстати, поговаривали вполне серьёзно, и практическое воплощение этой идеи остановила лишь перестройка.

Но и в годы перестройки средства и силы для Петрова-Водкина нашлись не сразу, хотя музейные сотрудники мечтали об этом доме давно. Дело сдвинулось с мёртвой точки при новом хозяине, Сергее Платонове. Он отдаёт себе отчёт в значительности имени художника и, главное, учитывает всё, что может пойти на пользу хвалынцам. Большой промышленности в Хвалынске нет, и развития её в ближайшее время не предвидится. Зато город может стать центром санаторно-курортной зоны — климат здесь благодатный и места красивейшие, и коль скоро ему посчастливилось стать местом рождения великого художника, то и одним из центров туризма. К картинной галерее логично добавился дом-музей.

Усилий для него потребовалось немало, в том числе и денежных. После войны дом отошёл в чужие руки. В нём — советская ирония судьбы — одно время доживали век ушедшие на покой доблестные энкаведисты. Новым хозяевам было безразлично, что прежде здесь живал какой-то художник, написавший «Купанье красного коня», о котором они и слыхом не слыхивали, хотя и успели (не эти самые, конечно, а их братья по профессии) загнать в лагеря юношу, позировавшего для этой картины за то лишь, что обнаружены были у него письма Кузьмы Сергеевича, писаные из Франции. Городские власти выкупили дом. Теперь дело было за музейщиками. Для реставрации было нужно точное, подробное описание дома, каким он был при жизни художника. Это потребовало работы в архивах, изучения писем, документов, воспоминаний. Сегодня заведующий домом-музеем Павел Пестравский знает наизусть каждую его половицу, каждую досочку в стенах, каждый завиток оконных карнизов. Со строителями-реставраторами он работал рука об руку: двор расчищал от мусора, снимал приколоченный к дощатым стенам картон, на который в течение многих лет слой за слоем наклеивались обои, одних ржавых гвоздей собственноручно полтора ведра вытащил. Больше всего хлопот доставила печь. Печник — профессия исчезающая, и не сразу удалось найти такого, чтоб сложил настоящую, русскую, в которой теперь, принимая гостей, можно и молоко стопить, и хлеб испечь.

Однако не излишняя ли роскошь для города этот дом-музей? В Хвалынске, как и повсюду, не решено множество бытовых проблем. Только-только пущена первая нитка газопровода в жилые дома, а запасов угля для отопления картинной галереи хватит всего на два месяца, и слава банку «Экспресс-Волга», который выразил желание взять на себя финансирование отопительного сезона. Санаторий «Черемшаны-1» дышит на ладан. Проблема безработицы не снята. Может, и прав был в свое время Бертольт Брехт, настаивая: «Сначала — хлеб, а нравственность — потом»? В Хвалынске всего четырнадцать тысяч жителей. Положим, все четырнадцать тысяч в музее побывают. Года на это хватит за глаза. Да и сколько человек из этих четырнадцати тысяч поймут, что их земляк действительно великий художник? Можно ли это вообще понять по репродукциям? Ни «Красного коня», ни «Петроградской мадонны» в Хвалынск никто не привезёт.

Тут важен сам факт. Валентина Бородина сказала на открытии, что этот музей будут посещать те, кто вступил на духовный путь. Может быть, для кого-то дом станет началом пути. «На севере синел Фёдоровский Бугор: туда, за синюю стену, пробиться надо мне! Иначе изневолюсь я в гуще моих близких, и, может случиться, подымутся мои руки на отцов и братьев — от тоски, от безвыхода и от водки...» Он пробился. Стал великим художником.

На пересечении художника с местом его рождения возникает некая новая реальность. Она исподволь собирает вокруг себя людей, стягивает к себе их душевные силы, побуждает к духовной работе. За последние тридцать лет Хвалынск научился любить Петрова-Водкина. Теперь пора учиться жить с ним. Несколько лет все хвалынцы могли наблюдать, как реставрируется его дом. Полугородской-полудеревенский житель с почтением относится к такому делу. Дом — это основа основ, это — святое. Да и дом — трудовой, рабочий, такой же, в каких и посейчас живёт большинство земляков художника. Только окна его смотрят на все четыре стороны света. Так 5 ноября 1878 года «упрямо смотрел перед собой новорождённый, пронизывая все преграды: это было четырёхмерное распространение себя в мире».

Научиться жить с Петровым-Водкиным — значит понять, как понял он, что любая, самая малая пядь земли может стать местом её планетарного космического обзора: «Неожиданная, совершенно новая сферичность обняла меня на этом холме. Самое головокружительное было то, что земля оказалась не горизонтальной и Волга держалась, не разливаясь на отвесных округлостях её массива, и я сам не лежал, а как бы висел на земной стене... Тогда я испытал большую радость и успокоенность за мою судьбу перед огромностью развернувшегося передо мной мира. После этого масштаба среди людей показалось мне простым и нетрудным наладить жизнь».

Саратов, 1995