литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Татьяна Веретенова

Трагедия несоветского человека

11.11.2023
Вход через соц сети:
06.02.20228 013
Автор: Дмитрий Сеземан (1922-2010) Категория: Exegi Monumentum

Член Политбюро

 

Фрагмент из романа «В Москве всё спокойно»

 

Перевод с французского Владимира Рыбакова (Щетинского)

Редакция и предисловие Павла Матвеева

 

 

Москва. Середина 1970-х. Советское общество с каждым годом всё глубже погружается в трясину эпохи Застоя. Неуклонно стареющее и, как следствие, физически дряхлеющее и умственно деградирующее высшее партийно-государственное руководство Советского Союза не в состоянии не только эффективно реагировать на возникающие перед ним проблемы — оно просто неспособно адекватно их воспринимать. Как следствие, в интеллектуально развитой части общества всё сильнее распространяется недовольство — тотальной нищетой, усугублением продовольственного дефицита, развалом промышленности и сельского хозяйства, мздоимством и казнокрадством чиновников, деградацией культуры и самой затхлой атмосферой «развитого социализма», избавиться от которой не помогают никакие импортные дезодоранты.

В условиях незримо нарастающего кризиса группа офицеров — полковников из Генерального штаба Советской армии начинает разрабатывать план дворцового переворота — с тем, чтобы, захватив власть, провести необходимые экономические реформы и спасти Советскую империю от неминуемой гибели в обозримой исторической перспективе. Однако движимые патриотическими чувствами офицеры не понимают главного — того, что организовать переворот в условиях тоталитарного государства невозможно: вследствие тотального стукачества и обоюдного доносительства любая подобная попытка заранее обречена на провал. В подтверждение этой аксиомы информация о ещё только обсуждающемся плане сразу же просачивается за пределы узкого круга заговорщиков и начинает распространяться по Москве в виде неясных будоражащих воображение слухов. При этом каждый из тех, кто волею обстоятельств становится обладателем этой информации, пытается использовать её в собственных корыстных целях. В интригу вовлечены самые разные функционеры — от полковника госбезопасности Горбачевского, начальника личной охраны генерального секретаря Николая Ильича (которого его приспешники по Политбюро подобострастно именуют не по фамилии, а просто — Главным), до первого помощника генсека — Орлова, имеющего в Кремле репутацию «вольнодумца» и «либерала».

Особенно активно начинает интриговать глава тайной политической полиции — председатель КГБ Юрий Мантропов. Он надеется использовать самый факт заговора полковников для того, чтобы, разоблачив его, смертельно напугать Главного, поставить тайную полицию над коммунистической партией и тем самым захватить всю полноту власти в стране. Но, как и всегда случается в подобных историях, интрига развивается совершенно непредсказуемым образом. И даже всемогущему главе КГБ, обладающему, казалось бы, всеми возможностями для предотвращения возникновения форс-мажорных обстоятельств, невдомёк, что в начавшейся смертельно опасной шахматной партии ему самому уготована лишь роль ферзя, которого будет двигать по клеткам чужая рука…

 

 

* * *

 

Он искренне считал себя не честолюбивым и не тщеславным. Видеть свой портрет среди портретов пятнадцати членов и кандидатов в члены Политбюро доставляло ему не больше удовольствия, чем смотреть на себя в зеркало. На портретах у него, как и у остальных четырнадцати, были розовые щёки, чёрный костюм и неяркий галстук. В зеркале он разглядывал своё потасканное лицо, сероватую кожу, волосы, куда более редкие, чем на портретах. Но взгляд был ясным, живым, и — он считал себя вправе сказать это — умным. А на портретах взгляд всех пятнадцати был одинаково глянцевитым и полностью пустым. Уставший от жизни человек, разглядывавший себя в зеркало (несмотря на то, что ему был положен личный парикмахер, он всегда брился сам), — видел в своём взгляде уверенность и ясность мысли. С трезвостью, которой он гордился, он признавался себе, что обязан своим членством в Политбюро и постом председателя КГБ не чрезвычайным умственным способностям, а своей осторожности, умению правильно анализировать интриги на верхах, а также почти никогда не подводившей его интуиции. Когда он прочёл в секретном рапорте, что среди московской интеллигенции о нём говорят — «парадоксально, но это единственный из всей шайки, обладающий интеллектом», — то покраснел от удовольствия. Забавно, подумал он. Мы приложили столько усилий, чтобы заставить людей молчать, а теперь прилагаем не меньше, чтобы узнать, о чём они говорят. Но затем подумал, что, раз люди всё же ещё что-то говорят, то, следовательно, первая часть работы, несмотря на все усилия, была проделана плохо.

До своего назначения на пост председателя КГБ он никогда не работал в «органах». Во времена Хозяина он был вторым секретарём второстепенного обкома и, как и все остальные номенклатурщики, жил в вечном страхе, особенно ночью и на рассвете, — и, как у многих, на случай ареста у него наготове была смена белья. После смерти Хозяина и ликвидации Берии кровавые чистки в рядах номенклатуры были отменены, так что он смог спокойно продолжить свою медленную и уверенную карьеру, не опасаясь худшего (и не угрожая этим «худшим» другим). Однажды, вскоре после XXII съезда, его сын (ставший затем послом в одной африканской стране с неопределённым режимом) спросил: «Скажи, ты когда-нибудь подписывал списки людей, обречённых на арест, то есть на смерть?» Вопрос был нелёгким. Он ответил: «Нет». И это было почти правдой.

 

* * *

 

Необходимо отметить: у КГБ незаслуженная репутация. Не в том дело, что КГБ не совершил всего того, о чём рассказали свидетели, вернее, выжившие писатели и историки. Он сделал гораздо больше, и тот день, когда будет опубликован полный список его преступлений, докажет, что в стране действительно многое изменилось.

Но КГБ в течение всей своей истории, как бы он ни назывался — ВЧК, ГПУ, НКВД, МГБ — не обладал самостоятельностью. Созданный, чтобы служить «карающим мечом партии», он всегда справлялся с возложенными на него задачами, всегда усердно, не отклоняясь ни на йоту, шёл по пути, указанному ему партией.

Некоторые советские писатели, стараясь вызвать у внимательного читателя ассоциацию идей, подробно описывали, порой не без смелости, методы работы царской охранки. Намерения их были благими, но, пытаясь провести параллель между КГБ и охранкой, они ошибались в принципе. Конечно, у охранки и тогдашнего правительства была одна цель — бороться с революционным движением. Но, во-первых, это революционное движение действительно существовало, а во-вторых, охранка обладала властью, заключавшейся в знании механизмов этого движения. Она обладала монополией на это знание и информировала правительство о революционной деятельности в той мере, в какой находила нужным. КГБ же, какое название он бы ни носил, всегда знал лишь то, что считала нужным ему сообщить партия, вернее, партийное руководство или партийный вождь. С середины двадцатых годов, когда оппозиция была уничтожена, для самой лучшей в мире тайной полиции уже не было никакой возможности обнаружить в стране контрреволюционные заговоры, — поскольку их не было. Поэтому КГБ «раскрывал» лишь то, что ему приказывали раскрыть. Ему давались имена, цифры, проценты — печально известные «лимиты» — и ему оставалось только выполнить план — то по крестьянам, то по военным, то по инженерам, то по освобождённым военнопленным, то по немцам Поволжья, чеченам, ингушам, евреям и — всегда — по интеллигенции.

Царская полиция в совершенстве владела искусством провокации, протаскивала своих людей в руководство революционных организаций, решалась по собственной инициативе на проведение актов индивидуального террора. КГБ не мог вводить своих агентов в несуществующие антисоветские организации, а Кирова приказал убить сам Сталин, чтобы получить повод для расправы с «ленинской гвардией». КГБ редко занимался провокациями, так как это было не нужно — всеобщего доносительства было вполне достаточно. В 1910 году для того, чтобы донести на революционера, нужно было по меньшей мере знать хотя бы одного революционера. В 1937 году для того, чтобы донести на соседа, коллегу по работе или друга, было достаточно желания занять комнату соседа в коммунальной квартире, пост сослуживца, увести жену друга или просто бояться, что кто-нибудь из них донесёт на тебя самого прежде, чем это сделаешь ты. Кроме того, провокация — оружие обоюдоострое: можно, конечно, создать «подрывную организацию», чтобы затем «выявить» её и «ликвидировать» — и приписать себе очередную заслугу перед партией, но всё дело в том, что партии не всегда это нужно. Она сама решает, когда и какие организации нужно раскрывать, без того, чтобы их при этом кто-то сначала создавал. Когда Сталин в 1937 году посылал для организации массового террора Кагановича на Украину или Микояна в Армению, у «органов» была задача чисто технического характера — выполнить план по арестам и расстрелам, как и в 1949–1953 годах, когда нужно было покарать евреев, то есть научную и театральную интеллигенцию.

В разное время эта ошибка относительно роли и полномочий КГБ — ошибка, которую охотно взяло на вооружение общественное мнение Запада, как и бόльшая часть советского народа, — была с успехом использована партией. После чисток 1937–1938 годов смещение Ежова и назначение Берии были встречены населением с облегчением и восприняты как победа партии над «органами», превысившими свои полномочия и намеревавшимися узурпировать власть в стране. В 1953 году арест Берии — если, конечно, верить на слово Хрущёву — сорвал преступный замысел второго человека в высшем партийном руководстве — поставить «органы» над партией. И на этот раз опыт ничему не послужил: международное общественное мнение успокоилось и принялось рукоплескать Хрущёву…

 

 

Об этом, но, возможно, в других выражениях думал Юрий Владимирович Мантропов, размышляя над неожиданно возникшей интригой, которая могла оказаться гораздо серьёзнее, чем это казалось на первый взгляд.

По сути дела, председатель КГБ прожил всю жизнь без нужды принимать самостоятельные решения. Разумеется, ему необходимо было в прошлом выбирать между тем или иным поведением, той или иной политикой, тем или иным лидером (между двумя, не больше), но каждый раз объект (точнее, субъект), которого он выбирал, настолько совпадал с его собственными амбициями, с его заботами о собственной безопасности, короче — с его личными интересами, что решение не нуждалось в интеллектуальном усилии. Более того, блестящую карьеру Мантропов сделал именно потому, что всегда без малейшего колебания подчинялся неумолимой логике иерархических механизмов.

Когда нынешний Главный, в тени которого он проработал лет пятнадцать, предложил ему стать председателем КГБ, он не удивился. Логика перетасовок в партаппарате предопределила ему пост подобного значения. Пост был непопулярным; с этим нужно было примириться. Тем более, говорил он себе, что у диссидентствующей интеллигенции теперь гораздо меньше причин ненавидеть, презирать и бояться КГБ, чем раньше: ведь Комитет уже давно преследует только тех, кто действительно борется с режимом. Впрочем, на самом деле всё было не так просто, и он не раз задавал себе вопрос, что означают слова «действительно борется». До своего назначения он далеко не был уверен, что имеет смысл сажать людей за изготовление и распространение самиздатских текстов, в общем-то безобидных, во всяком случае явно не способных нанести серьёзный ущерб Системе. Ему даже случилось в ту пору, когда началась еврейская эмиграция в Израиль, — тогда по этому вопросу впервые за много лет произошёл раскол мнений в ЦК, — занять позицию против главного идеолога партии, который ратовал за жёсткую линию по отношению к желающим отбыть на свою «историческую родину».

Любопытно: назначение на этот пост (которого многие одновременно желали и страшились) должно было стать для него венцом карьеры, — но оно вызвало и нечто похожее на честолюбивые устремления. Ведь впервые у него в руках оказался такой мощный инструмент власти. В лучшие времена, в 1934–1939-м или в 1949–1953 годах, сила действия этого инструмента была колоссальной, но вместе с тем его работа не требовала настоящей эффективности и компетентности. Через несколько месяцев пребывания на новом посту Мантропов уже ностальгически говорил себе: «Хорошие времена были, когда достаточно было обеспечить лимит». Ныне этой махине надо было беспрерывно совершенствоваться, чтобы высшие инстанции продолжали верить, что она нужна для сохранения порядка в стране и за её пределами.

Честолюбие, он это знал, вызывало соблазны, а последние — опасность. За примерами не нужно было далеко ходить: один из его предшественников на этом посту, бывший комсомольский вождь, поддался соблазну… и с грохотом покатился вниз. Он также знал, что если его одновременно назначили на этот пост и ввели в Политбюро, то не столько за его заслуги, сколько для того, чтобы было легче следить за ним и не давать ему возможности проявлять личную инициативу.

Всё это было ясно, но всё же… Рапорт, полученный Мантроповым накануне, заставил его задуматься. Важно было не содержание рапорта, довольно банальное, а приписка его заместителя, сообщавшая, что другой рапорт такого же содержания был положен на стол Главному начальником его личной охраны полковником Горбачевским. Рапорт касался странного поведения ответственных работников Министерства обороны. Всё было нормально, кроме одной детали: почему Горбачевский ничего не доложил сперва своему начальству из КГБ? Только для того, чтобы выслужиться перед Главным? Пожалуй, нет. Юрий Владимирович Мантропов, председатель КГБ, считал более правдоподобным, что речь шла об интриге против него. Горбачевский хотел, вероятно, внушить Главному, что он, Мантропов, плохо работает.

Нужно было во всём этом внимательно разобраться. Вместо того чтобы догонять ушедший поезд, то есть пойти к Главному и передать уже известную ему информацию, следовало оставить пока всё как есть. И дальше будет одно из двух: либо ничего не произойдёт и Горбачевский будет посрамлён, но уже ретроспективно, — либо из этой пресловутой возни в Министерстве обороны действительно что-то зародится. И тогда он, Мантропов, получит всю славу, он и только он обнаружит и ликвидирует это опасное для власти начинание. Да, решение правильное. Но провести его в жизнь будет не так легко. Горбачевский пользуется полным доверием Главного. Значит, следует прежде всего порыться в архивах, найти хоть какие-нибудь мелочи, с помощью которых можно будет дискредитировать Горбачевского в глазах Главного. Если постараться, всегда можно найти.

 

* * *

 

Политбюро в полном составе проводило во Внукове главу дружественного африканского государства маршала Мандибабу, известного во всём мире бурной фантазией в деле умерщвления своих подданных. Все газеты мира, кроме, разумеется, советских, с ужасающими подробностями описывали неисчислимые кровавые преступления этого бывшего сержанта английских колониальных войск, ставшего диктатором страны с границами, словно прочерченными по линейке. Подчиняясь своему изменчивому настроению, маршал Мандибаба то бросал своих министров на съедение крокодилам, то объявлял войну английской королеве, то провозглашал себя императором. Он обращал куда больше внимания на всяческие мелочи при оказании ему протокольных почестей, чем на своих подданных, покорно подыхающих с голода. Это не смущало Политбюро. Имелись веские причины бережно обращаться с добрейшим маршалом, льстить ему, щадить его честолюбие: в недрах страны, которой он безраздельно владел, находились большие залежи стратегического сырья, необходимого каждой ядерной державе. Неудивительно поэтому, что в прощальном напутствии Главный пожелал доброго пути «нашему большому другу, решительной рукой ведущему молодое африканское государство по пути национальной независимости, благополучия, демократии и социальной справедливости».

Проводив гостя, члены Политбюро в строго установленном порядке, согласно ритуалу, пошли к стоянке, где их ожидали похожие на мини-подлодки длинные «ЗИЛы», именуемые на партийном жаргоне «членовозами». По пути Мантропов ловко совершил манёвр, в результате которого как бы случайно оказался рядом с Главным и спросил, может ли сесть в машину вместе с ним.

Манёвр не ускользнул от взора генерала Самсонова, не любившего такие уединённые беседы членов Политбюро. Дело было не только в том, что при Хозяине подобное невозможно было себе и представить, но и в том, что, по естественной подозрительности характера, он привык всюду искать направленные против себя интриги.

Немного удивившись, Главный, тем не менее, кивнул. Хотя и был слегка недоволен, поскольку ему пришлось отказаться от любимого места — переднего, рядом с водителем. На этот раз место впереди занял телохранитель, а Главный и Мантропов сели на заднее сиденье. Главный резким движением нажал на кнопку — поднялось стекло, изолирующее заднюю часть салона от передней. Сопровождаемый четырьмя машинами охраны — две шли перед «ЗИЛом» Главного и две сзади, — автомобиль с короткой антенной на крыше помчался со скоростью сто пятьдесят километров в час по автостраде, соединяющей аэропорт со столицей.

Главный ждал, сохраняя молчание.

Мантропов начал первым:

— Я позволил себе навязать вам своё общество, Николай Ильич, только потому, что получил информацию, которая должна вас заинтересовать.

Он сделал паузу.

Главный в это время подумал: «Удивительно, как быстро люди на этой службе окружают себя ореолом многозначительной таинственности. Прямо утомляют. А вдобавок их сенсационные новости — обычно просто пшик. Каждый хочет доказать, что он незаменим… Это просто невыносимо!» Он не хотел доставить председателю КГБ удовольствия — и не спросил, в чём дело, сдержал любопытство. Он только продолжал спокойно и внимательно смотреть на Мантропова.

Они знали друг друга лет двадцать. Главный хорошо помнил то время, когда они — он, первый секретарь, и Мантропов, второй секретарь обкома — говорили друг другу «ты». А после, в один прекрасный день (день был действительно прекрасным, поскольку в тот день он стал членом ЦК), Мантропов начал, словно само собой получилось, ему «выкать», в то время как он, Главный, тоже вполне естественно, продолжал говорить «ты». Возможно, ему следовало в тот день сказать Мантропову: «Что ты, старик, не глупи». Но он ничего не сказал. В сущности, в этом нет никакой лести, просто знак уважения к его новой высокой должности и званию.

Видя, что Главный молчит, Мантропов продолжил:

— Я проверил дело, касающееся вашей личной охраны, и нашёл его не вполне удовлетворительным. Я обнаружил, что в течение определённых часов и в определённых местах, в частности, во время вашего пребывания на даче, ваша охрана позволяет себе недопустимую расхлябанность. Я об этом говорил месяца три тому назад с полковником Горбачевским, но он, увы, ничего не сделал, чтобы исправить положение. Я считаю, следовательно, что стоит заменить его другим, более обязательным офицером…

Главный сделал резкое движение, но Мантропов не позволил себя прервать:

— Тем более, что во всём этом я упрекаю прежде всего себя, так как личное дело полковника Горбачевского во время его назначения не было достаточно изучено.

Главный спросил с агрессивностью в голосе:

— Чего же не досмотрели?

— Комитет партийного контроля выяснил, что в своей автобиографии полковник Горбачевский упустил некоторые важные факты, что само по себе уменьшает доверие, которое мы вправе ему оказывать. Особенно если учесть огромную ответственность, связанную с его функциями. Так вот, как оказалось…

Мантропов продолжал что-то говорить, но Главный перестал его слушать. Он был неприятно поражён ссылкой председателя КГБ на КПК.

Комитет партийного контроля при ЦК КПСС стоял непосредственно над КГБ и другими «органами». Созданный Лениным, КПК изначально должен был тормозить быстрый процесс бюрократизации партийного аппарата. Он обладал неограниченными полномочиями, что позволяло ему сохранять независимость даже по отношению к Политбюро или Секретариату. Но сразу же после смерти его создателя КПК попал в жёсткие руки Хозяина, который сделал из него инструмент террора по отношению к своим соратникам и всему партийному аппарату. Вполне естественно, что после смерти Хозяина партаппарат поспешил принять меры, чтобы в будущем подобная узурпация столь грозного инструмента одним человеком не повторилась. Но по мере того как Главный избавлялся от обузы так называемого «коллективного руководства», Комитет партийного контроля постепенно возвращался на круги своя, что не могло не беспокоить уже его соратников. Однако при настоящем положении дел Главный вовсе не намеревался вступать в конфликт по вопросам, касающимся КПК, тем более из-за назначения начальника его охраны.

— У вас есть факты? — выделив это «вас» интонацией, с явным раздражением задал он вопрос.

Мантропов был готов к этому и стал терпеливо повторять:

— Как оказалось, один из членов семьи жены его брата был на Украине под немцами и вёл себя не очень… совсем нехорошо. Если бы речь шла о другой, не столь ответственной работе, то мы могли бы не обратить внимания на этот факт, но в данном случае…

— Хорошо, хорошо… Согласен. В конце концов, Горбачевский или другой, не всё ли равно… Поговори об этом с Орловым, это ведь его касается, не так ли? Я думаю, у тебя уже есть кандидатура?

— Конечно, Николай Ильич. Генерал Вавилов. Чудный человек.

— Чёрт!.. Самсонов непременно будет повторять, что меня охраняют, как охраняли Хозяина… Ну и пусть. Ладно, согласен.

— Отлично, Николай Ильич. Кстати, это, конечно, между нами, но во времена Хозяина Самсонов не позволил бы себе и пикнуть. Я же думаю, что…

Но Главный не дал Мантропову возможности сообщить, о чём он думает:

— Точно то же самое говорил мне несколько дней назад Горбачевский, который тебе так не нравится. Ладно, с этим покончено и не будем к этому делу возвращаться. Да! — словно внезапно вспомнил он. — Горбачевский принёс мне дело о ком-то из Министерства обороны. У меня не было времени, так что разберись сам, а после доложишь, серьёзно оно или нет. Ну, вот и приехали.

 

* * *

 

Никто не мог бы точно установить, когда в коридорах ЦК хоккей стал популярнее футбола. Но проницательный историк увидел бы в этой, казалось бы, ерундовой перемене глубочайшую мутацию умов и обычаев касты, населяющей эти коридоры. Действительно, когда-то футбол был для бюрократической верхушки, а, следовательно, и для всего общества, почти религиозным ритуалом наравне с государственными праздниками и торжественными похоронами, во время которых народ не удивлялся закрытым магазинам и парадным мундирам. Это восходило к эпохе, когда каждое утро в коридорах большого здания на Старой площади функционеры из аппарата ЦК бросали пугливые взгляды на двери кабинетов, на которых висели таблички с фамилиями. Исчезновение таблички в начале рабочего дня означало, что занимающий кабинет чиновник минувшей ночью был арестован. После обеда на двери появлялась новая табличка. Кабинеты не пустовали, работы было много. Тогда же Хозяин постановил: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселей!» И товарищи, обливаясь холодным потом от страха, должны были говорить между собой о чём угодно, кроме того именно, что ужасом сжимало потроха. Получилось само собой, что они все стали говорить о футболе — разве можно найти менее компрометирующую тему для разговора? И когда исчезал без следа сосед, и когда тот, «кому положено», спрашивал — о чём вы разговаривали с исчезнувшим накануне (ведь вас с ним видели), — можно было ответить вполне искренне: «О вчерашнем матче. Играл ведь наш „Спартак“ с киевским „Динамо“!» После войны, во время которой жизнь была заполнена обсуждением вестей с фронта, и на самых верхах, в результате редкого в этой среде взаимного влияния, вдруг тоже полюбили футбол. На стадионах появились не только зрители, но и меценаты. Знали, что всемогущий Берия покровительствовал московскому «Динамо», в то время как Василий Сталин — футболистам команды ВВС. Только Хозяин не выказывал своего предпочтения. Однако его интерес к спорту оказался настолько сильным, что, когда советские футболисты совершили непростительную ошибку — проиграли в 1952 году на Олимпиаде в Хельсинки сборной Югославии (тогда «фашистской страны, руководимой титовской кликой кровавых псов»), — то одиннадцать недотёп и тренер едва избежали расстрела. Непонятно почему, смилостивившись, Хозяин сохранил им жизнь — он ограничился тем, что разогнал команду, разбросал игроков по стране, а о совершённом ими прегрешении приказал больше не упоминать.

Вполне естественно, что, когда члены Политбюро начали посещать проходившие в столице важнейшие матчи, то и руководители менее важных учреждений поспешили последовать их примеру, не говоря уже о прочей мелкой чиновничьей сошке. Дошло до того, что в дни ответственных матчей было совершенно бесполезно пытаться дозвониться до того или иного директора крупного предприятия или до главного редактора газеты или журнала («Ну что вы, Александр Петрович на футболе!»). И нормальным было для начальника министерского отдела сказать, а для его подчинённых услышать: «Так, четырнадцатого у нас „Динамо — Спартак“, так что назначим совещание на пятнадцатое».

После смерти Хозяина в ЦК, в правительстве и во всех крупных учреждениях произошла настоящая революция — перестали работать по ночам. Поскольку Хозяин предпочитал дню ночь, всем административным, партийным и государственным структурам управления огромной страны тоже пришлось полюбить ночь. Ни один министр, ни один начальник отдела не покидал своего кабинета до трёх или четырёх часов утра — он должен был прежде удостовериться в том, что этой ночью его уже не вызовут. И когда через два или три месяца после смерти Хозяина появилось постановление о новом расписании рабочего дня, во всех кабинетах раздался огромный вздох облегчения. Но это постановление пришло сверху. А уже без всякого постановления, спонтанно, увлечённые свежим ветерком середины пятидесятых годов, партийные номенклатурщики внезапно перестали обожать футбол, отказались от него, своего любимого зрелища, гарантии своей безопасности, и лет через десять, в соответствии с предпочтениями нового высшего партийного руководства, переключились на хоккей.

 

 

Именно о хоккее беседовал Орлов, стоя у лифта на этаже Главного, с руководителем одного из отделов, когда из его нутра, отделанного красным деревом, вышел Мантропов. Первый советник Главного, Орлов стоял на иерархической номенклатурной лестнице гораздо ниже Мантропова, члена Политбюро и председателя КГБ, поэтому нормальным было, что он вышел к лифту, чтобы лично встретить столь важного посетителя. Дань почтения он отдал, но дань двусмысленную, поскольку встретить Мантропова он должен был не на этаже Главного, а — внизу, в холле. Но Мантропов знал, что, будучи правой рукой Главного, Орлов мог себе позволить немыслимую для других свободу в обращении ко всем высшим представителям партийной иерархии, даже к членам Политбюро. Именно такими показал Толстой в «Войне и мире» молодых адъютантов Кутузова, простых подполковников, заставляющих ждать в приёмной увешанных орденами генералов, с беспокойством справляющихся о настроении старого фельдмаршала.

Орлов и Мантропов вместе учились в Высшей партийной школе и с той поры сохраняли по отношению друг к другу если не уважение, то стремление к добродушному нейтралитету, основанному на взаимном признании ума и способностей. Мантропов ценил в Орлове, кроме знаний и компетенции, отсутствие амбиций — что было удивительно, учитывая близость того к высшей власти. Вместе с тем Мантропов знал, что некоторые решения принимались Главным не без участия Орлова, и потому обращался с ним осторожно и учтиво.

Оба дружелюбно пожали друг другу руки и направились к кабинету Орлова. Орлов шёл впереди. Как и при каждой встрече, Мантропов не мог не отметить элегантности Орлова и его лёгкой походки. Нужно было занимать подобное положение, чтобы позволить себе носить ладно скроенные костюмы, скромные, но изящные галстуки, эти особые рубашки в полоску, которые все другие члены ЦК покупали в спецмагазинах, но носили только после работы. В своих же кабинетах они появлялись всегда одетые «как положено», то есть строго и уродливо — что было, в сущности, отрыжкой уже далёкой эпохи, когда полувоенные френчи партаппаратчиков должны были подчёркивать, в глазах населения, их революционную добродетель.

Орлов открыл дверь и посторонился, давая Мантропову первым войти в огромный кабинет. Мантропов вошёл и улыбнулся отсутствию на стене портрета Главного. Кроме кабинета самого Главного, только здесь могло быть такое проявление независимости. Правда, хотя в кабинете и не было портрета, у Орлова был под рукой оригинал: одна из дубовых панелей была замаскированной дверью, ведущей в святая святых — кабинет Главного.

Жестом, одновременно почтительным и дружественным, Орлов пригласил Мантропова сесть в шикарное кожаное кресло (их специально заказали для этого этажа ЦК в Соединённых Штатах).

Орлов сразу же ответил на немой вопрос гостя:

— Николай Ильич остался сегодня на даче. Нет, ничего страшного, не беспокойтесь, лёгкое недомогание, кажется, пищеварение барахлит… Кстати, — он поднял на Мантропова взгляд своих больших голубых глаз, — как вы нашли его во время последней встречи?

— Немного уставшим.

— Да, он много работает.

Последовавшей многозначительной паузой Орлов дал понять, что разговор становится доверительным.

— Знаете ли, Юрий Владимирович, он ведь чувствует себя несколько одиноким. Как бы вам сказать… Он не всегда уверен, что его поддерживают все товарищи из Политбюро. Речь, разумеется, идёт не о вас. Но временами я вижу, что он почти готов всё бросить. А это было бы чревато серьёзными последствиями… Да, я должен вам передать дело, которое принёс Горбачевский.

Орлов подошёл к панели, за которой был скрыт сейф, открыл его и вытащил папку.

— Я его прочёл. Полковник Горбачевский — инициативный человек.

Мантропов промолчал.

— Но я не уверен, что он правильно понимает, что входит в его компетенцию, а что нет. Николай Ильич сказал мне, что вы обнаружили, что он не совсем чист. Это верно?

— Да, его биография не так чиста, как того бы хотелось…

— И это только сейчас обнаружили? Жаль, право жаль… Кстати, Юрий Владимирович, а этот генерал… как его… Вавилов, кажется?.. — (Орлов прекрасно помнил фамилию генерала, поскольку утром беседовал с ним в течение часа.) — Его биография, надеюсь, получше? Ну, ну, не сердитесь на меня… — Орлов успокоительно положил руку на колено Мантропова. — Я ведь сказал, что прочёл принесённое Горбачевским дело. Оно мне откровенно не понравилось. И не только потому, что в нём почти всё бездоказательно — позволительно и ошибаться. Нет, меня беспокоит содержащаяся в нём субъективная враждебность к определённым кругам наших вооружённых сил.

На быстрый жест Мантропова он ответил собственным движением руки и продолжил свою речь:

— И я знаю, что вы никоим образом не одобряете подобное отношение, не правда ли?

Мантропов не ответил. Его мысль работала быстро, мощно: «Что это всё значит? У Орлова не было, не могло быть в руках сведений, по которым он мог бы определить, нужно ли относиться серьёзно к рапорту Горбачевского. Тогда почему в голосе Орлова, когда он произносил „к определённым кругам наших вооружённых сил“, было что-то такое, словно он хотел меня о чём-то предупредить?..»

Не дождавшись ответа, Орлов добавил:

— В конце концов, всё это не имеет большого значения. Я только опасался, — вы понимаете, это прежде всего точка зрения Николая Ильича, моя не имела бы значения, — что некоторые элементы в вашем Комитете стремятся, скажем, к жёсткому соревнованию, если не к соперничеству, с вооружёнными силами, прежде всего с ГРУ… Да, веду я себя непростительно… Чем вас угостить?

Орлов встал. Баром ему служил прекрасный шкафчик из карельской берёзы в стиле ампир. Его Мантропов заметил уже давно. Такая вещь свидетельствовала о подчёркнутой, почти что вызывающей независимости Орлова — он был единственным членом ЦК, поместившем в служебный кабинет собственную мебель, причём дорогую и элегантную, ярко выделяющуюся на общем официальном торжественно-сером фоне соседних кабинетов.

— Хотите попробовать замечательный виски? Мне его привёз из Англии посол Лихачёв. Я позволю себе дать вам совет: не разбавлять водой, добавить только кубик-два льда. Согласны?

Пока Орлов возился с бутылкой и стаканами, Мантропов продолжал напряжённо думать. Он никогда не совершил бы непростительной ошибки, не позволил бы себе отнестись к Орлову легкомысленно, недооценить его способности и возможности. Мантропов не сомневался, что всё сказанное Орловым имело свой скрытый смысл, своё особое значение. Но какое?

— Да, — словно прочитав его мысли, сказал Орлов, — я ещё хотел сказать вам, что в определённых кругах руководства вооружённых сил к вам относятся с большим уважением. Некоторые видные и достойные люди в этих кругах считают вас обладателем светлого ума, способного отказаться от глупого наследства прежних времён — вражды между Армией и Комитетом. Ну, как вы находите мой виски?

Эссе Павла Матвеева о Дмитрии Сеземане «Париж — Гулаг — Париж»

 

Дмитрий Васильевич Сеземан (1922–2010) — литератор (беллетрист, публицист, эссеист, мемуарист, переводчик) и литературовед Русского Зарубежья.

Родился 6 февраля 1922 года в Гельсингфорсе (ныне — Хельсинки), столице Финляндии. С 1924 года жил во Франции, в Париже. В 1930-е годы, будучи школьником, под влиянием матери и отчима, ставших агентами Иностранного отдела НКВД, вступил в организацию «Французская коммунистическая молодёжь», исповедовал просоветские взгляды. В 1937 году был вывезен родителями в Советский Союз. В 1939 году мать и отчим Сеземана были арестованы, обвинены в участии в антисоветской контрреволюционной террористической организации и в шпионаже и в 1941 году казнены; также был арестован его старший сводный брат, в 1940 году приговорённый по обвинению в шпионаже к 8 годам заключения в концлагерях.

В 1940 году поступил в Московский Институт философии, литературы и истории (МИФЛИ), после ликвидации которого в 1941 году продолжил обучение в Московском университете.

В мае 1943 года, находясь в Свердловске (ныне — Екатеринбург), был арестован и обвинён в «проведении антисоветской агитации». В январе 1944 года приговорён к 5 годам заключения в концлагерях; в том же году освобождён досрочно вследствие тяжёлого заболевания.

В 1944–1945 годах воевал на советско-германском фронте, после окончания Второй мировой войны, несмотря на имеющуюся судимость, получил разрешение жить в Москве. На протяжении длительного времени служил во французской редакции Московского иновещания (международного радио), затем в редакции пропагандистского журнала «Новое время». В начале 1960-х годов, после реабилитации, принимал участие в качестве переводчика в межгосударственных переговорах, в том числе с участием правителя СССР Никиты Хрущёва.

В сентябре 1976 года, приехав в Париж как советский турист, перешёл на положение невозвращенца и обратился к правительству Франции с просьбой о предоставлении политического убежища.

Проживая в Париже, работал переводчиком с русского на французский; в 1970–1990-е годы сотрудничал как журналист и публицист с русскими службами Международного Французского Радио (RFI) и американской радиостанции «Свобода».

Умер 14 августа 2010 года в городе Франконвиль близ Парижа.

Автор книг «Tout est Calme à Moscou» («В Москве всё спокойно», 1979; русский перевод — 1989) и «Les Confessions d’un métèque» («Исповедь инородца», 2001).

 

06.02.20228 013
  • 40
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться