ПИСЬМА ОВИДИЯ ИЗ ССЫЛКИ
1
Старел, ждал перемен, писал жене:
"Ты оступиться не имеешь права.
Не изменяй с другим мужчиной мне,
Твой каждый шаг моя осветит слава.
Ты женщина, ты поступать вольна,
Как сердце скажет, как судьба наметит,
Но я Овидий, ты моя жена,
И грех твой на виду тысячелетий.
Не изменяй мне! Здесь морозы злы.
Я прячу плечи под овечьим мехом.
Представь, такой здесь холод, что волы,
Как по земле идут по твердым рекам.
Не хочется, чтоб это был конец.
Ты обо мне с подругами не сетуй.
Что толку в том? Сходи-ка во дворец.
Пади к ногам, но не переусердствуй.
Запомни, мера и в словах нужна.
Не милости проси, а послабленья.
Ну что еще? Не изменяй, жена!
Живем мгновенье, потерпи мгновенье.
Под темною одеждой тело прячь.
Не доверяй ни доброму, ни злому".
Такая грусть, такой бессмертный плач
По женщине, по родине, по дому.
Томился, остывая, день в окне,
Осенний дождь шумел, с небес стекая.
"Не изменяй с другим мужчиной мне!"
Такая ревность и печаль такая.
Неяркий свет последнего листа
Мерцал за домом в сумраке дубравы.
Такая грусть, такая чистота:
Не сплетен бойся. Не хулы. А славы.

СТРАХ

В каждом районе 

Жил свой сумасшедший 

После войны. 

Не знаю, почему, 

Мальчишки находили в них забаву. 

Жил и на нашей улице дурак. 

Наш сумасшедший был неинтересный. 

Он грустный был. 

Нам с ним не повезло. 

Вначале мы им все-таки гордились, 

И бегали вприпрыжку, 

И кричали: 

«Ура! Давай! А ну-ка, тру-ля-ля!» 

Какой ни есть, 

А наш — умалишенный. 

Но вскоре надоело — 

Он молчал. 

Да и вообще, когда бы не походка, 

А двигался он, 

Как автомобиль, 

В котором засорился карбюратор — 

То медленно, 

А то почти бегом, 

И ритм обычно был непредсказуем, 

Так вот, когда бы не его походка, 

Попробуй догадайся, что он — псих. 

— Мишигин, — говорила по-еврейски 

С акцентом украинским тетя Маня. — 

Чем жить, как он, — 

И в лоб себе стучала, — 

Так лучше уж, не дай бог, умереть. 

Мы разочаровались в нем. 

А позже 

Внезапно город заняла зима. 

Дождь, ливший утром, 

К вечеру замерз, 

И с неба до земли над тротуаром 

Повисли разноцветные сосульки, 

И отраженья скрылись подо льдом. 

И поскользнулся грустный сумасшедший: 

Ходить по гололеду непривычно — 

Упал и повредил голеностоп. 

Стесняясь, 

Я довел его до дома. 

Он стал со мной здороваться. 

Однажды, 

Впервые обнажив свою улыбку, 

Он мне сказал: 

— Поздравьте, 

Выпал зуб, — 

Он рот открыл и показал то место, 

Где весело свистела пустота, — 

Такое счастье, зуб проклятый выпал. 

И я его поздравил: 

— Поздравляю. 

Теперь свистит, когда вы говорите. 

А он махнул рукой: 

— Не в этом дело. 

Сейчас уже могу вам рассказать. 

Я был в плену, в концлагере, у немцев. 

Два года. 

Что вы скажете на это? 

А впрочем, ничего не говорите. 

Я, чистый грек, — 

Хотите документы? — 

Я, русский грек, 

Похожий на еврея, у немцев жил, 

В одном щелчке от смерти. 

Они меня не тронули. 

Смотрите, 

Я жив, 

Хотя имею длинный нос, — 

Он медленно провел по носу пальцем. — 

Они меня оставили. 

И даже, 

Когда стреляло в зубе у меня, 

Их доктор мне поставил пломбу. 

Странно? 

Я тоже удивлялся, 

Но потом 

Додумался — 

Идет эксперимент, 

Наверное какое-то открытье 

Потребует живые организмы. 

Не кролики под опытом, 

А я, 

Тянулись дни, 

И, привыкая к страху, 

Я ждал развязки. 

Но меня не звали. 

И только год спустя мне стало ясно: 

Уже давно идет эксперимент. 

И я ношу во рту совсем не пломбу, 

В мой зуб вложили радиотранслятор. 

Прибор, передающий ток из мозга, 

И только я подумаю о чем-то, 

Как там уже известны мои мысли, 

А может, их читают и у нас. 

И стал я рассуждать себе про птичек, 

Про звезды — 

Про бессмысленные вещи. 

Вы говорить боитесь иногда, 

А я боялся думать. 

Постоянно. 

Потом, когда закончилась война, 

Я выучил все лозунги с плакатов, 

Как будто митинг у меня внутри 

Идет, 

И мне нельзя сойти с трибуны. 

— Товарищи! 

Долой космополитов! 

Долой апологетов лженауки! 

Долой стихи, фамилии не помню! 

Какую-то там оперу — долой! 

Все, что писалось в утренней газете, 

Я наизусть заучивал, 

И думал 

Газетной строчкой — 

Пусть услышат там, 

Пусть т а м оценят. 

Чтоб не усомниться, 

Я вверх смотрел 

Или глядел под ноги, 

А если что в глаза само бросалось, 

Я говорил себе, 

Не вслух, конечно: 

— Как хорошо, что привезли продукты, 

И доблестному руководству треста, 

Живущему в одном со мной подъезде, 

Несут их. 

Это я вам для примера. 

Страшней всего на свете были сны. 

Ну, мало ли что может нам присниться, 

Когда душа осталась без контроля. 

Потом попробуй докажи, 

Что это — 

Тень бытия. 

Что ты не разделяешь 

Какие-то видения ночные. 

И я кричал, еще не пробудившись: 

— Я не виновен! 

Это подсознанье. 

Сознательность другая у меня. 

Простите! 

Я за сны не отвечаю! 

И просыпался, 

Напевая марши. 

И чистил зуб, 

Чтобы слышнее было, 

Как марши голос внутренний поет. 

Жил-был на белом свете 

Сумасшедший. 

Счастливый, 

С черной дыркой вместо зуба, 

Который мне печально улыбался 

И говорил загадочно при встрече: 

— О, если бы вы только догадались, 

О чем я позволяю себе думать. 

Свобода мыслей — это все же вещь! 

ТОСКА

Кружилось не спеша веретено,
Фитиль горел, и пахло гарью масло,
И бабочка, влетевшая в окно,
То вспыхивала в сумраке, то гасла.

И глазу было видно далеко -
Песок, и море, и полынь, и кони.
И нить лилась светло, как молоко,
По воздуху к ладони от ладони.

Пряла, а на другом конце земли,
Забыв свои обычные ремесла,
Подталкивая к дому корабли,
Как тетиву, оттягивали весла

Мужчины. Потемнели их тела,
Речь огрубела, одичали души.
Они судьбу сменили, но жила
В сощуренных глазах тоска по суше.

По дому, по колодцу, по кусту,
Тяжелой ветке с темным виноградом,
По гладкому тугому животу
Беременной жены, лежащей рядом.

Пряла, глядела вдаль, пока светло.
Темнело – у окна была на страже.
Ждала, и ожидание текло
Меж тонких пальцев теплой струйкой пряжи.

ДВЕ СТРОФЫ СТИХОТВОРЕНИЯ НАЧАТОГО ЗА ДЕНЬ ДО УХОДА 

Глаз слабеет, хуже слышит ухо,  

Сердце бьется глухо, не спеша.

И над пропастью за скалы духа

Все еще цепляется душа.

Облачком в вечернем небе таю.

Не найдя ночлега у людей,

Улетая, догоняю стаю

Слившихся со тьмою лебедей...

Жизнь поэта Рудольфа Ольшевского (1938-2003) была связана с тремя городами – Одессой, Кишиневом и Бостоном. В Одессе он родился и вырос, в Кишиневе приобрел известность как поэт. Рудольф печатался в журналах с миллионными тиражами - «Юности» и «Сельской молодежи», в те годы это были одни из самых острых, самых востребованных журналов. У него вышло более 20 стихотворных сборников, им также написано стихотворное либретто к опере по «Дракону» Е. Шварца. В Бостоне Рудольф прожил последние три года своей жизни. Здесь он занимался переводами, писал стихи и рассказы о своей одесской юности. Рудольф умер во время выступления перед читателями, просто замолчал на полуслове.

Рисунок Леонида Балаклава