КРАСНАЯ ЯГОДА
Стынет зола. Не погасла одна
Искра уже отпылавшего лета.
В сумерках рощи опавшей видна
Издали ягода красного цвета.
Я постою на вечерней земле.
Красная ягода, капелька боли,
Кровь на незримом оконном стекле
Птицы, рванувшейся в мир из неволи.
Мне хорошо в опустевшем лесу.
Как моего одиночества мета -
Ветка и сумерки, и на весу
Светится ягода красного цвета.
Время бежит, и не спросишь - куда?
Спросишь - и вряд ли дождешься ответа.
Вот и пришли в наши дни холода.
Светится ягода красного цвета.
Не потемнела на стылой заре,
Ярко горит на кусте невысоком,
Словно прозрев на ветру, в январе
Глянуло лето простуженным оком.
Буду я думать о разном, легко
Щуриться буду от снега и света
И оттого, что в лесу, далеко
Солнце и ягода красного цвета.
МАМА В ПОЕЗДЕ
Мама в поезде, в темном окне.
Вечер.
Над суетою перрона
В липком сумраке видится мне
Озаренная свечкой икона.
Мама смотрит, смертельно устав,
Среди шума и гула, и смеха.
Вот уже шелохнулся состав,
Прокатилось железное эхо.
Мама в поезде. Смотрит в окно.
Только свет. Ни улыбки, ни слова.
И я чувствую - не суждено
Нам когда-нибудь встретиться снова.
Вот уже надо мной поплыла,
Сердце тронув тупою иглою,
Заоконная твердая мгла,
И лицо замуровано мглою.
И такая вселенская грусть,
Ощущение близости храма.
Я не плачу, я только молюсь.
В темном поезде светится мама.
СТРАХИ
Я проснулся и шорох услушал в кустах
За окном.
И ворочались тени,
И ладони упрятав в колени,
Я лежал и испытывал страх.
Потому что огромен провал до звезды.
Мир ничтожен.
И крошечна койка.
И по алгебре в четверти двойка,
И привычная близость беды.
Вот труба дождевая стучит на ветру.
Страшно.
Кран захлебнулся на кухне.
А когда-нибудь солнце потухнет.
А еще будет так -
Я умру.
Враг мой,
Вовка Корчевский,
Гроза, вырви глаз,
Спрятал нож перочинный под парту,
Страшно мне,
В государстве Урарту
Жили люди задолго до нас.
И выходит, земля без меня не пуста,
И цена моей жизни - копейка.
Так тревожно мне -
Мама еврейка.
Тьма на улице.
Шорох куста.
МАСКИ
От завязки до развязки
Существуют две на всех,
Только две бессмертных маски -
Маска плач, и маска смех.
Отыграли эти роли
Десять тысяч лет назад,
Но еще идут гастроли,
Не окончен маскарад.
Примеряем снова лица,
Смех немой и плач слепой,
Чтоб душе не обнажиться
Перед зрячею толпой.
Чтобы выйти на подмостки,
В бытие из бытия,
Древних судеб отголоски
Со своей судьбой сплетя.
Вот опять пропели трубы,
И замолкли голоса.
Вниз изогнутые губы,
Поднятые ввысь глаза.
Сколько длится представленье?
Только начата игра,
Но иному поколенью
Маски отдавать пора.
Нестихающее эхо,
Боль и радость, власть и честь.
Маска плача, маска смеха,
Все, что было. Все, что есть.
ОКРЫЛЕННОСТЬ
В мельканье судеб, в смене лиц
Я отмечаю
Два дерева в лесу, двух птиц
В летящей стае.
Я понимаю тайный звук,
Когда, тоскуя,
Вершат свой обручальный круг,
Навзрыд токуя.
Когда в глухую тишину,
К утру трезвея,
Завоют длинно на луну
Два темных зверя.
О, эти парные следы
Идущих рядом -
В степи, в пустыне, у воды,
В аллее сада.
Я различаю тайный жест
И окрыленность,
Соединенность двух сердец,
Незащищенность.
Двух судеб, двух земных путей
В одно сращенье,
Двух затерявшихся людей
Душесмешенье.
Я чувствую звериный стон,
Молчанье птичье.
Во мне многовековый звон
Косноязычья.
И потому в мельканьи лиц
Я отмечаю -
Два дерева в лесу, двух птиц
В летящей стае.
ОДИНОЧЕСТВО
И спокойней живется, и проще,
Приближается возраст беды.
Пустота опадающей рощи,
Одиночество стылой воды.
Что случилось с травой придорожной,
С рыбой выбравшей тень камыша?
И во мне, и во всем осторожней
И отчаянней стала душа.
И легко одному, и тревожно.
Ветер. Солнечный свет. Синева.
Время необитаемо. Можно
Забывать постепенно слова.
Жизнь поэта Рудольфа Ольшевского (1938-2003) была связана с тремя городами – Одессой, Кишиневом и Бостоном. В Одессе он родился и вырос, в Кишиневе приобрел известность как поэт. Рудольф печатался в самых читаемых тогда журналах с миллионными тиражами - «Юности» и «Сельской молодежи», в те годы это был один из самых острых, самых востребованных журналов. У него вышло более 20 стихотворных сборников, им также написано стихотворное либретто к опере по «Дракону» Е. Шварца. В Бостоне Рудольф прожил последние три года своей жизни. Здесь он занимался переводами, писал стихи и рассказы о своей одесской юности. Рудольф умер во время выступления перед читателями, просто замолчал на полуслове.
Рисунок Инны Данилевич
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи