Вечер у старой писательницы Зои Яковлевой[1].

Теперь, конечно, немногие помнят её, но так как истоки некоторых моих воспоминаний находятся именно в её салоне, то не мешает сказать о ней несколько слов.

Это была милая старая писательница, очень известная в литературных кругах не столько своими произведениями, сколько гостеприимством и добрым отношением к своим друзьям. Она всегда кому-то покровительствовала, кого-то знакомила с нужным человеком, помогала советами и протекцией. Кто-то сочинил о ней:

Доброе ль, злое —

Все мы спешим

К маленькой Зое

С сердцем большим.

Писала она повести и рассказы, пьесы её шли в частных театрах. Помню, как она жаловалась на редактора «Вестника Европы»[2], который не принял её рассказа:

— Он нашёл, что у меня мало психологии. Однако в трёх местах у меня отмечено, что помещик Арданов внутренне побледнел. Разве это не психология? Я сказала, что могу прибавить ещё.

Помню, как добрая Зоя вызвалась приложить руку к одному моему запутанному делу:

— Я познакомлю вас с одним чиновником, очень важной птицей. Говорить с ним буду я сама, а вы должны делать вид, что ровно ничего не понимаете.

Сговорилась с важной птицей, надушила меня своими духами и повезла. Птица оказалась больна, приняла нас в халате и в мягкой рубашке с гофрированным жабо. Угостила чаем и конфетами.

— Помните, что вы не должны ничего понимать, — шепнула мне моя покровительница и стала излагать моё дело.

Я так вошла в свою роль, что действительно ничего не понимала из того, что Зоя плела, и, на правах дуры, молча съела полкоробки конфет.

Несмотря на это, из хлопот Зои ничего, однако, не вышло.

* * *

Итак, вернёмся к вечеру у милой Зои.

Мои первые рассказики только что были напечатаны в «Биржевых ведомостях». Я смотрю с уважением на Минского[3], его жену поэтессу Вилькину[4], помощника редактора «Нивы» Эйзена и прочих великих людей.

Я немножко опоздала. Какая-то неизвестная дама успела прочесть своё произведение, что-то длинное, кажется пьесу. Я сижу тихо в уголке, чтобы никто не спросил моего мнения. Нехорошо опаздывать.

Ко мне подсел рослый, плотный студент, с какими-то знаками на плечах — политехник, что ли. Лицо добродушное, русый чуб на лбу.

— Вы что так тихо сидите? — спросил он.

— Да вот тут дама читала, а я и не слышала. Неловко.

— Я тоже не слышал. Это мне и дома надоело.

— Как так?

— Да эта дама как раз моя мать[5].

Слава богу, что я не успела сказать что-нибудь неладное про дам, читающих пьесы.

Студент поговорил немножко про своё житьё-бытьё. Оказалось, что он женат и у него сын.

— Толковый малый, — хвалил сына студент. — Я вчера днём заснул, а он взял палку да как треснет меня по лбу!

— Сколько же этому толковому лет?

— Четвёртый.

Поговорили ещё немножко, потом студент подсел к хорошенькой сестре графини Муравьёвой.

Ко мне подошла хозяйка дома:

— Смотрите, как Алёша Толстой ухаживает! Да это и понятно. Она так похожа на его жену, но ещё красивее. Значит, есть определённый тип, который он любит. Это хорошо.

Мне не показалось особенно хорошим, что человек любит не жену, а тип, но со старшими никогда не спорила. Может быть, у писателей так полагается — почём я знаю.

Через несколько дней услышала я снова о Толстом. Кто-то читал его стихотворение про какого-то лешего. Описывалась морда этого лешего очень хорошо: «весь в губу».

Говорили: «Он талантливый, этот молодой человек».

Потом попался мне его первый рассказ, из деревенской жизни, как били конокрада. Да, Алексей Толстой был действительно талантлив.

Его стали печатать, и он быстро сделал себе имя.

Герои его первых рассказов были почему-то всегда дурак и Сонечка. Я даже как-то спросила у него, почему это так.

— Разве так? — удивился он. — Чего же это я так? А?

Встречались мы уже не у Зои, её салон кончился (кажется, она умерла, не помню), а у Сологуба[6].

Как-то был у Сологуба большой костюмированный вечер. Толстой пришёл со своей новой женой, Соней Дымщиц[7]. Костюм на нём был незабываемый. Он был одет бабой в предбаннике. Бабья холщовая рубаха немного ниже колен, на босу ногу шлёпанцы, в руках веник и шайка.

На этом же балу произошёл знаменитый скандал с лисьим хвостом. Некто доктор Владыкин принёс как раз перед балом Анастасии Чеботаревской[8], жене Сологуба, показать лисьи шкурки. Толстые взяли одну шкурку и оторвали у неё хвост, который был нужен Ремизову[9] для его бесовского маскарада. Оторвали и нацепили на Ремизова. Доктор Владыкин обиделся и написал сердитое письмо Чеботаревской. Та, в свою очередь, сердитое письмо Толстому. Толстой ответил Чеботаревской гневно и гордо:

«Госпожа Чеботаревская! Моя жена, графиня Толстая…» (которая, между прочим, была и не Толстая, и не графиня, а просто Дымшиц). Письмо было подписано «Граф Алексей Толстой».

За Чеботаревскую обиделся Сологуб, и возникла горячая и бестолковая переписка, в которую влипали совершенно посторонние люди и ссорились друг с другом. Меня хвост не задел. В то время, как говорят французы, j’ávais d’autres chats á fouetter[10].

Вскоре после этой истории Толстой переехал в Москву, разошёлся с Дымшиц и задумал жениться на молодой балерине. Прослышал об этом браке один почтенный генерал и захотел непременно навестить новобрачных, так как балерину эту знал ещё маленькой девочкой.

Пошёл к Толстым. Объяснил свои почти отеческие чувства к его жене. И вот выходит Наташа, урождённая Крандиевская, по первому мужу Волькенштейн[11]. Старик развёл руками:

— Олечка, до чего ты изменилась за три года! Да тебя узнать нельзя! Куда девался твой рост, чёрные глаза? Куда ты спрятала свой нос, ведь он у тебя был длинный?

Еле разобрались, еле успокоили старика. Объяснили, что разошёлся с сожительницей, чтобы сочетаться законным браком с балериной, а сочетался вот с поэтессой. И ничего в этом нет особенного.

* * *

Дружба моя с Алексеем Толстым началась уже в эмиграции, куда он приехал с женой, милой, красивой и талантливой поэтессой. У них был уже трёхлетний сын Никита[12]. Привезли они с собой и сына Наташи от первого брака, Фефу Волькенштейна[13]. Целая семья. И нужно было Алексею разворачиваться, чтобы эту семью кормить. Вился, бедный, как птица над гнездом.

Жилось трудно.

— Чтобы не просыпаться ночью в холодном поту от ужаса, — говорил он, — надо зарабатывать не меньше трёх тысяч в месяц.

В те времена это для нас была задача трудная. Приходилось придумывать разные комбинации. Он и надумал устроить литературный вечер в пользу Союза писателей и учёных с оплатой выступающих писателей. Все мы на этом вечере немножко заработали, и Союз тоже.

Жена Алексея, Наташа, была талантливой поэтессой, но яркая индивидуальность Толстого совсем её подавила. Она начала было заниматься музыкой, композицией, сочиняла какую-то фугетту и бержеретку «Ручейки». Потом от безденежья принялась делать шляпки и шить платья. Даже купила манекен, на который все натыкались в их крошечном салончике.

Мы все Толстого любили. Он был занятный собеседник, неплохой товарищ и, в общем, славный малый. В советской России такие типы определяются выражением «глубоко свой парень».

Его исключительный, сочный, целиком русский талант заполнял каждое его слово, каждый жест. Ходил он по Парижу, словно Иванушка из сказки по царским палатам, с разинутым ртом, и ни Париж ему, ни он Парижу ни с какой стороны не подходили. Французскому языку до конца дней своих не выучился, разыскал с помощью художника Шухаева[14] русскую баню и мятные пряники и так — целым, нетронутым монолитом — и отбыл на родину.

Недостатки его были такие ясно-определённые, что не видеть их было невозможно. И «Алёшку» принимали таким, каков он был. Многое не совсем ладное ему прощалось. Даже такой редкий джентльмен, как Марк Алданов[15] (недаром прозвала я его «Принц, путешествующий инкогнито»), дружил с ним и часто встречался. И когда Толстой уехал из Парижа, нам очень его не хватало. Жизнь потускнела, вытрясли из неё соль и перец.

Литературным нашим центром была в то время Мария Самойловна Цетлина[16]. У неё мы часто встречались, собирались, читали свои новые произведения. Жизнь была хотя и безденежная, но бурная и интересная.

Мы, литературные эмигранты, были новыми, занятными для парижан гостями. Всюду нас приглашали, угощали, развлекали и чествовали. Показывали нам Париж.

К нашему кругу примыкало много интересных людей — Василий Вырубов[17], князь Львов[18], Стахович[19], Балавинский[20], художники Гончарова[21], Ларионов[22], Саша Яковлев[23], Шухаев. Вскоре приехали Бунины[24].

С Толстым я очень дружила и даже была на «ты».

Мне особенно нравился его смех. Если сказать что-нибудь остроумное, он сначала словно опешит. Выпучит глаза, разинет рот и вдруг закрякает густым утиным басом: кхра-кхра-кхра.

— Понял! — кричу я. — Дошло! Дошло!

Да, товарищ он был неплохой, но любил друзей подразнить. Набьёт портфель старыми газетами и пойдёт к кому-нибудь из приятелей, кто позавистливей.

— Вот, — скажет, похлопывая по портфелю, — получил из Америки контракт. Завтра буду подписывать. Аванс небольшой, всего десять тысяч. Да ты чего хмуришься? Сам знаю, что это немного, ну да ведь я не жадный. Тем более что ведь это только аванс, а потом как начнут печатать, так уж пойдут настоящие деньги. Да и слава на весь мир. Там ведь сразу все газеты подхватывают. Да ты чего надулся-то? Или, может быть, тебе тоже контракт прислали, да ты не хочешь признаться, чтоб не завидовали? Эка ты какой! Нехорошо от своих скрывать. Стыдно! Ей-богу, стыдно. А? Ну сознайся, ведь подписал? А?

Доведёт приятеля до белого каления и потом рот разинет и из самого нутра:

— Кхра-кхра-кхра!

Утиный смех. Кряква.

Забавную историю проделал он с моими духами.

Собрались у меня тесной компанией — Бунины, Толстые, ещё кое-кто. Сначала, как водится, поругали издателей, потом Наташа спела свои «Ручейки».

Алёша подсел ко мне, потянул носом.

— У тебя, — говорит, — хорошие духи.

— Да, — говорю, — это мои любимые «Митцуко» Герлена.

— Герлен? Да ведь он страшно дорогой!

— Ну что ж, вот подарили дорогие.

Потом опять разговор стал общим. Но вот вижу, Алексей встаёт и идёт ко мне в спальню. Что-то там шарит, позвякивает, а лампы не зажигает. Кто-то позвал:

— Алёша!

Вышел. Все так и ахнули:

— Что такое?! Что за ужас?!

Весь от плеча до колен залит чернилами.

Оглядел себя, развёл руками и вдруг накинулся на меня.

— Что, — кричит, — за идиотство ставить чернила на туалетный стол!

— Так это ты, стало быть, решил вылить на себя весь флакон моих духов? Ловко.

— Ну да, — негодовал он. — Хотел надушиться. Теперь из-за тебя пропал костюм! Форменное свинство с твоей стороны!

Ужасно сердился.

* * *

Толстой был человек практичный.

Как-то на каком-то чаю, где я сидела рядом с ним, подошла к нам известная общественная деятельница Альма Полякова, чрезвычайно любезно с нами разговаривала и пригласила непременно прийти к ней пить чай. Мы обещали. Но через полчаса подошёл ко мне Толстой и деловито сказал:

— Нет, мы к ней не пойдём. Не видали мы её чая. Я навёл справки. Она теперь не у дел и нам ни к чему.

Как-то пригласил он меня совершенно неожиданно позавтракать с ним в ресторане.

— Что с тобой, голубчик? — удивилась я. — Аль ты купца зарезал?

— Не твоё дело. Завтра в двенадцать я за тобой зайду.

Действительно, в двенадцать зашёл.

— Где же мы будем завтракать? — спросила я.

Уж очень всё это было необычайно.

— В том пансионе, где живёт Алданов.

— Почему? В пансионах всегда всё невкусно.

— Молчи. Вот увидишь, всё будет отлично.

Приезжаем в пансион. Толстой спрашивает Алданова.

— Absent[25]. Сегодня завтракать не будет.

Толстой растерялся:

— Вот так штука! И куда же это его унесло? Да ты не волнуйся. Мы его разыщем. Я знаю ресторанчик, где он бывает.

Разыскали ресторанчик, но Алданова и там не оказалось.

Толстой окончательно расстроился:

— Где же мы его теперь найдём?

— Да зачем тебе непременно нужен Алданов? — удивлялась я. — Ведь ты же с ним не сговаривался. Позавтракаем вдвоём.

— Пустяки говоришь, — проворчал он. — У меня денег ни сантима.

— Значит, ты меня приглашал на алдановский счёт?

Он выпучил глаза, разинул рот и вдруг закрякал по-утиному самым добродушным нутряным смехом.

— А у тебя деньги есть? — спросил он.

Я раскрыла сумку:

— На двоих не хватит.

— Ну подожди. Давай смотреть карту.

Стали смотреть по правой стороне, где цены. Я выбрала яйцо всмятку, он — какую-то странную штуку вроде толстой жилы, очень дешёвую, но разрезать её не было никакой возможности. Он стал просто жевать один конец, а другой ёрзал на тарелке. Старый лакей смотрел на него, пригорюнившись по-бабьи. В общем, завтрак прошёл превесело, хотя Алексей очень бранил Алданова, что тот ни с того ни с сего дома не завтракает:

— Непорядок!

* * *

Любил он на каком-нибудь званом чаю сказать тоном остряка:

— Наташа, попроси лист бумаги или коробку, нужно забрать бутербродов Фефе на завтрак в школу.

Хозяйке приходилось делать вид, что это забавная шутка, и упаковывать ему сандвичи и пирожные. А Толстой помогал, выбирал и подкладывал.

— Алёшка, — шепчу я ему, — угомонись! Ты ведь уже на четырёх Феф набрал. Неловко.

— Кхра-кхра-кхра! — хохотал он.

* * *

Занятная история произошла у Толстого с пишущей машинкой.

Машинку эту взял он у Марии Самойловны на две недели, да так и не вернул. Мария Самойловна, человек очень деликатный, прождала больше года, наконец решилась спросить:

— Не можете ли вы вернуть мне пишущую машинку? Она мне сейчас очень нужна.

Толстой деловито нахмурился:

— Какую такую машинку?

— Да ту, которую вы у меня взяли.

— Ничего не понимаю. Почему я должен вернуть вам машинку, на которой я пишу?

Мария Самойловна немножко растерялась:

— Дело в том, что она мне сейчас очень нужна. Это ведь моя машинка.

— Ваша? Почему она ваша? — строго спросил Толстой. — Потому, что вы заплатили за неё деньги, так вы считаете, что она ваша? К сожалению, не могу уступить вашему капризу. Сейчас она мне самому нужна.

Повернулся и с достоинством вышел.

И никто не возмущался — уж очень история вышла забавная. Только Алёшка и может такие штучки выкидывать.

* * *

Мережковские Толстого не любили:

— Пошляк. Хам.

Уж очень они были литературно несходны.

Персонажи Толстого были все телесные, жизненные. У Мережковского — не люди, а идеи. Не события, а алгебраические задачи. Развёртывались скобки, проверялись вычисления, обличался антихрист.

Если бы Толстой писал про Савонаролу[26], он бы у него непременно ел бы какую-нибудь акулу с чесноком и пахнул бы прогорклым постным маслом. Чувствовалось бы живое тело. Человек.

У Мережковского:

Небо вверху, небо внизу,

Если поймёшь — благо тебе.

У Толстого не найдёшь неба ни вверху, ни внизу. Но через землю, поданную талантом автора, постигается многое, на что он, может быть, и сам не рассчитывал.

Ясно, что Мережковский и Толстой были друг другу полярно противоположны, а потому и неприятны.

Кто-то пустил про Толстого словцо: «Нотр хам де Пари», пародируя название романа Гюго. Мережковским это нравилось.

Толстой знал об их отношении к нему. Как-то, встретив на улице Зинаиду Гиппиус, он подошёл к ней, снял шляпу и почтительно сказал:

— Простите, что я существую.

Об этом эпизоде сама Зинаида Николаевна говорила:

— Я прямо не знала, что ему ответить. Пусть существует. Это же не от меня зависит.

Выходило так, что если бы от неё, то ещё бабушка надвое бы сказала…

* * *

Жилось всё труднее. Раздобывать деньги всё сложнее.

— Туго живётся, — говорил Алексей. — А выспишься, напьёшься, нажрёшься — и как будто опять ничего.

Писал он много и усердно. Но с издателями было трудно. С переводчиками ещё трудней.

Как-то, зайдя к ним, застала я Наташу за работой: прилаживала какую-то кофту на манекене. В соседней комнате трещала знаменитая пишущая машинка.

— Работает? — спросила я.

— Работает, — вздохнула Наташа. — Не может кончить. Из редакции торопят, а у него конец не выходит.

И вдруг распахнулась дверь и появился Алёша.

Вид дикий. Голова обвязана мокрым полотенцем, лицо отекло, глаза запухли. Стоит в дверях и бормочет:

— Бабу нужно утопить, а она не топится… Эта дурища не топится…

Потом уставился на манекен:

— Что та-ко-е?! Отчего без головы?

Схватил с постели подушку и запустил в манекен:

— К чоррррту!

Хлопнул дверью и застрекотал машинкой.

Наташа подбирала работу и плакала злыми слезами:

— Совсем одурел. Он скоро петухом запоёт. А они требуют скорее конец. Так жить нельзя.

— Действительно нельзя, — согласилась я. — Брось эту жизнь и пойдём пить шоколад.

Пока пили шоколад, Алёша утопил свою бабу. Повесть была сдана вовремя.

Бедный Алёшка.

* * *

Раз как-то встретила я его на площади. Он шёл почему-то с палкой и громко сам с собой разговаривал. Выражение лица свирепое. Ясно было, что он поглощён каким-то персонажем из будущего романа. Он ничего не видел и не слышал. Моторы ревели, шофёры ругались, а он остановился посреди площади и гневно грозил палкой, по-генеральски кого-то мысленно распекая. Уж не будущий ли Пётр орудовал своей дубинкой? Чудо, что его всё-таки не раздавили.

Когда я ему при встрече рассказала, как он шёл по площади, он выпучил глаза:

— Это ты всё врёшь! Никогда со мной такого не бывало!

* * *

Последний год своего парижского бытия он сильно приуныл:

— Пора отсюда убираться. Поеду в Берлин.

Друзьям признавался честно:

— Здесь больше делать нечего. Ни с кого ни гроша не вытянешь. Одной литературой не проживёшь. Зовут в Берлин. Попробую.

Последней забавной штукой перед отъездом была продажа чайника. Чудный, большой, толстый белый фарфоровый чайник для кипятка.

— Вот, пользуйся случаем, — сказал он мне. — Продаю за десять франков. Себе стоил двадцать. Отдам, когда буду уезжать, пока ещё самим нужен. А деньги плати сейчас, а то потом и ты забудешь, и я забуду.

Заплатила.

После отъезда Толстых оказалось, что желающих набралось больше двадцати человек и все заплатили деньги вперёд. А чайник, конечно, укатил в Берлин[27].

Рассказывали, как на берлинском вокзале долго разгружали их беженский багаж, причём не могли разыскать швейную машинку, и Наташа в ужасе кричала: «Во ист мейне швейне машине?!»[28]

В Берлине последовала неожиданная для всех «смена вех».

Мне тогда думалось, что, если бы не поднялась против него такая отчаянная газетная травля, он, пожалуй, в Россию бы и не поехал. Но его так трепали, что оставаться в эмиграции было почти невозможно. Оставалось одно — ехать в Россию.

Не знавший о радикальной «смене» Алданов приехал в Берлин, зашёл к Толстым. У них сидел какой-то неизвестный господин. И вдруг среди разговора выясняется, что господин этот — самый настоящий большевик, да ещё занимающий видное положение. Толстой потом рассказывал, будто Алданов вскочил и пустился бежать, забыв захватить шляпу. Толстой погнался за ним по улице, крича: «Марк! Шляпу возьми! Шляпу!» Но тот только припускал ходу.

Потом оказалось, что историю эту Толстой изрядно подоврал[29].

* * *

Я виделась с Толстыми в Берлине. Он приготовился было хорохориться и защищаться. Но я не нападала, и он сразу притих. Стал жаловаться, как его травила эмигрантская пресса:

— Кинулись рвать, как свора собак. Да и всё равно лучше уехать. Ты понимаешь, что мне без России жить нельзя. Я иссяк. Мне писать не о чем. Мне нужны русские люди и русская земля. Я ещё многое могу сделать, а здесь я пропал. Да и возврата мне нет.

А Наташа всё покупала какие-то крепдешины, складывала их в сундук и говорила, вздыхая:

— Еду сораспинаться с русским народом.

Перед отъездом родился у них сын Митя[30]. Просили меня считать его моим крестником. Не знаю, крестили ли его вообще.

В России в своих новых романах он очень нехорошо отзывался о бывших своих друзьях, которым в своё время многим был обязан. Но он этим никого не удивил и не огорчил. Его понимали и по-прежнему прощали. Литературным его успехам радовались. «Петром Первым»[31] зачитывались.

* * *

Последний раз видела я Толстого на парижском съезде писателей[32]. Он постарел, лицо его стало длинным, сизым, на голове плешь с начёсом.

Мне обрадовался.

— Ты, я слышала, был очень болен, — спросила я. — Правда это?

— Пустяки, — отвечал он и нарочито громко отчеканил: — Просто слишком много пил Шамбертена[33]. А ты, поди, по-прежнему всё живёшь в отельчике?

Смотрел победоносно. Хвастал. Бахвалился.

— Эх, Алёшка, Алёшка… И ни капельки ты не изменился.

1948

Комментарии Павла Матвеева

[1] Зоя Юлиановна Яковлева (урожд. Рущиц; 1862–1908) — писательница, драматург. В 1906–1908 гг. — сотрудница петербургских сатирических журналов, публиковалась под псевдонимом Скаблиоза. В описываемое Надеждой Тэффи время (начало 1900-х гг.) «старой» писательнице Яковлевой было немногим более сорока лет.

[2] Имеется в виду Михаил Матвеевич Стасюлевич (1826–1911), редактор-издатель петербургского ежемесячного журнала «Вестник Европы» (1866–1918). В журнале, имевшем репутацию либерально-прогрессистского издания, публиковались как статьи по вопросам экономики, политики, истории, естествознания, так и произведения крупнейших российских писателей XIX и начала XX в. В 1918 г. «Вестник Европы» был запрещён большевиками.

[3] Николай Максимович Минский (псевдоним; подлинная фамилия — Виленкин; 1855–1937) — литератор. В 1908 г., будучи замешан в антиправительственную деятельность, опасаясь ареста, уехал из России во Францию и больше на родину до конца жизни не возвращался.

[4] Людмила Николаевна Вилькина (1873–1920) — поэтесса, переводчица. Жена Н. Минского.

[5] Имеется в виду Александра Леонтьевна Бостром (урожд. Тургенева, по первому мужу Толстая; 1854–1906) — писательница (беллетристка, драматург). Мать Алексея Толстого.

[6] Фёдор Кузьмич Сологуб (псевдоним; подлинная фамилия — Тетерников; 1863–1927) — литератор (беллетрист, драматург, поэт, публицист, переводчик). Один из виднейших представителей Серебряного века российской культуры.

[7] Софья Исааковна Дымшиц (1889–1963) — художница, вторая жена (в 1907–1914) Алексея Толстого.

[8] Анастасия Николаевна Чеботаревская (1876/1877–1921) — писательница, переводчица, суфражистка. Сожительница (с 1908), жена (с 1915) Фёдора Сологуба. Заболев психически, в 1921 г. покончила с собой, утопившись в притоке реки Нева.

[9] Алексей Михайлович Ремизов (1877–1957) — литератор (беллетрист, драматург, мемуарист). В эмиграции с 1921 г. Жил сначала в Берлине, затем Париже. В 1946 г. принял советское гражданство, однако возвращаться на родину не пожелал. В окололитературной среде, ещё проживая в России, приобрёл репутацию человека, помешанного на всевозможной мистике и чертовщине.

[10] У меня были другие заботы (фр.).

[11] Крандиевская-Толстая Наталья Васильевна (урожд. Крандиевская; 1888–1963) — писательница, поэтесса, мемуаристка. В 1907–1914 гг. была замужем за присяжным поверенным Фёдором Волькенштейном (1874–1937), носила его фамилию. В 1917–1935 гг. — третья жена Алексея Толстого, в 1919–1923 гг. вместе с ним находилась в эмиграции в Париже и Берлине.

[12] Никита Алексеевич Толстой (1917–1994) — советский учёный-физик, российский общественно-политический деятель. Старший сын Алексея Толстого от Натальи Крандиевской.

[13] Фёдор Фёдорович Волькенштнйн (1908–1985) — советский учёный-физик и химик. Сын Натальи Крандиевской от Фёдора Волькенштейна.

[14] Василий Иванович Шухаев (1887–1973) — художник. В эмиграции с 1920 г. В 1935 г. переехал на жительство в СССР.

[15] Марк Александрович Алданов (псевдоним; подлинная фамилия — Ландау; 1886–1957) — литератор Русского Зарубежья (беллетрист, драматург, публицист).

[16] Мария Самойловна Цетлина (урожд. Тумаркина; 1882–1976) — культурно-общественная деятельница Русского Зарубежья (издательница, меценатка, филантропка). Была женой сначала российского политического деятеля Николая Авксентьева (1878–1943), затем литератора Михаила Цетлина (1882–1945). В эмиграции с 1919 г. Жила во Франции, в Париже, с 1940 г. в США, в Нью-Йорке.

[17] Василий Васильевич Вырубов (1879–1963) — предприниматель, общественно-политический деятель, масон. В годы Первой мировой войны 1914–1918 гг. был одним из руководителей Всероссийского Земского городского союза. В 1917 г. занимал пост товарища (заместителя) министра внутренних дел во Временном правительстве России. В эмиграции с 1918 г. Жил во Франции, в Париже, занимался масонской деятельностью.

[18] Георгий Евгеньевич Львов (1861–1925) — князь, российский политический деятель. Член Партии народной свободы (конституционно-демократической). Депутат I Государственной думы (1906). Председатель Всероссийского Земского городского союза (с 1914). В марте-июле 1917 г. — председатель Совета министров и министр внутренних дел Временного правительства России. В эмиграции с 1918 г. Жил сначала в США, потом во Франции, в Париже.

[19] Михаил Александрович Стахович (1861–1923) — российский политический деятель. Депутат I и II Государственной думы, член Государственного совета Российской империи. После Февральской революции, в марте-сентябре 1917 г. занимал должность Финляндского генерал-губернатора. С сентября 1917 г. — посол России в Испании (был назначен, но в должность не вступил по причине узурпации власти большевиками). Оказавшись в вынужденной эмиграции, жил во Франции, в Париже.

[20] Сергей Александрович Балавинский (1866–1928) — общественный деятель, адвокат, масон. В 1917 г. при Временном правительстве занимал должность помощника начальника департамента Главного управления милиции Петрограда. В эмиграции с 1919 г. Жил во Франции, в Париже, занимался масонской деятельностью.

[21] Наталия Сергеевна Гончарова (1881–1962) — художница. Жена Михаила Ларионова. С 1915 г. постоянно жила за пределами России. С 1918 г. — во Франции, в Париже.

[22] Михаил Фёдорович Ларионов (1881–1964) — художник, сценограф. Муж Наталии Гончаровой. С 1915 г. жил за пределами России. С 1918 г. — во Франции, в Париже.

[23] Александр (в эмиграции — Саша) Евгеньевич Яковлев (1887–1938) — художник. В 1917 г., в момент узурпации власти в России большевиками, находился за пределами страны, путешествуя по Дальнему Востоку. Узнав о перевороте в Петрограде, принял решение не возвращаться на родину. В эмиграции жил сначала в Китае и Японии, в 1919 г. приехал во Францию. Жил в Париже, занимался художественным творчеством.

[24] Иван Бунин и Вера Муромцева приехали в Париж из Софии через Белград в марте 1920 г.

[25] Отсутствует (фр.).

[26] Джироламо Савонарола (1452–1498) — итальянский монах-доминиканец, религиозный фанатик-проповедник конца XV в. Призывал руководство католической церкви к показному аскетизму, обличал папу римского и конклав кардиналов, осуждал светскую культуру, организовывал сожжение произведений искусства. В 1497 г. был отлучён от церкви как смутьян и еретик и по приговору церковного суда казнён. Савонарола — персонаж романа Д. Мережковского «Воскресшие боги (Леонардо да Винчи)» (1901).

[27] Увязнув в долгах, осаждаемый многочисленными кредиторами, требующими немедленного возврата ранее одолженных ему денег, Алексей Толстой уехал (фактически — бежал) из Парижа в Берлин в октябре 1921 г.

[28] Где моя швейная машинка?! (искаж. нем.)

[29] По утверждению М. Алданова, данная история, выглядящая как окололитературный анекдот, была в значительной степени вымышлена А. Толстым. В 1936 г., когда Алданов и Толстой случайно встретились в парижском кафе, Алданов отказался подойти к «советскому товарищу», как он называл Толстого, и подать ему руку.

[30] Дмитрий Алексеевич Толстой (1923–2003) —советский, затем российский композитор. Младший сын Алексея Толстого от Натальи Крандиевской.

[31] Роман Алексея Толстого «Пётр Первый» был опубликован в СССР в виде книги в 1930 г. Сразу же после этого он был переиздан в Русском Зарубежье, где нашёл многочисленных поклонников, в том числе и из среды литераторов — например, Ивана Бунина, — ранее осуждавших Толстого за то, что он «продался большевикам».

[32] Имеется в виду организованный французскими коммунистами и социалистами Первый конгресс писателей в защиту культуры от фашизма, состоявшийся в Париже 21–25 июня 1935 г. Алексей Толстой был его участником как член советской писательской делегации.

[33] Марка бургундского вина.

Надежда Тэффи в "Этажах"

Алексей Толстой "На рыбной ловле", рассказ

Надежда Тэффи (урожд. Надежда Александровна Лόхвицкая;1872–1952) — писательница (беллетристка, поэтесса, драматург, мемуаристка). Является одной из знаковых персон Серебряного века российской культуры, входит в число виднейших культурных деятелей Русского Зарубежья 1920–1950-х гг. Родилась 26 апреля 1872 года в Санкт-Петербурге в семье юриста и общественно-политического деятеля. Публиковалась как поэтесса с 1901 г., как беллетристка — с 1904 г. В 1910-е гг. приобрела репутацию одного из ведущих в России авторов, работающих в жанре короткого юмористического рассказа. Огромная популярность сочинений Н. Тэффи у читателей привела к тому, что её творческий псевдоним стал торговой маркой, под которой выпускалась кондитерская (конфеты) и парфюмерная (духи) продукция. В числе поклонников таланта Н. Тэффи были представители высшей аристократии Российской империи и сам император Николай II Романов. После узурпации власти большевиками в 1917 г. была лишена средств к существованию, вследствие чего в 1919 г. вынужденно покинула Россию. Оказавшись в эмиграции, жила во Франции, в Париже. В 1920–1950-е гг. публиковалась во множестве эмигрантских периодических изданий, выпустила не менее 20 книг — сборников рассказов, книгу воспоминаний и один роман. В общественно-политической деятельности Русского Зарубежья участия не принимала, однако по отношению к большевистскому режиму всегда занимала непримиримую позицию. Скончалась 6 октября 1952 года. Похоронена на русском кладбище в местечке Сент-Женевьев-де-Буа близ Парижа.