***

Когда проспекту только псы одни верны,

И гриф тоски натянет струны черных кошек,

И перспектива медиатором луны

Скребет аккорд на плач подкидыша похожий.

Тогда, как вор, внезапен милиционер,

Что променял гитару на тугой эспандер,

Но ледяной водой воспитан глазомер,

Царапает мои глаза кокарда.

…………………………………………

………………………………………....

Как много в жизни нужно быть у чьих-то ног,

А не у чашечек, как с опием пиалок;

Не потому, чем больше мир жестокий жалок,

Чем меньше был с людьми ты одинок,

Чем меньше с псами не везло на визави,

Пока все двери на цепях, как волкодавы,

Пока сибирский кот с разрезом глаз совы

Дурные сны вдовы (мышей как будто) давит.

…………………………………………………

…………………………………………………..

1987

***

И снова ночь заставит кверху дном

взлететь к твоим ладоням с красным платьем,

как с пойманной жар-птицей под луной,

и поцелуи вбить Иудины в запястья.

Сорваться тут же в пропасть щиколоток,

ничуть не выразить восторга слабоумных

от чашечек, наполненных луной,

но раскачать в коленях полнолунье.

Но плакать хочется, когда на море дрейф

и после шторма пустота тумана,

когда прибой разлил до дна такой шедевр,

как лунная дорожка в океане.

Вот почему мы просто сядем на кровать,

на полнолунную расплачемся погоду,

как заключенные на гиблую свободу,

чтоб в чашечках луны не расплескать.

10 июля 1990 г.

***

Мне холодно в рабочую жару,

как никогда мне не было в морозы,

и лгать необходимо, что умру,

чтоб ты улыбкой высмеяла слезы,

чтоб ты пришла и — тут же бы ушла,

ведь перевесит поцелуй простуду,

когда в уме поклонников аншлаг,

но нет азарта ни в одном, как от Иуды.

Но губы, губы заострит зима,

чтоб не сходил никто от них с ума,

чтоб не шутили первого апреля,

что губы лишь на Стиксе загорели. 

1990

***

Как странно доставать, мой друг,

когда жара и все на Волге,

игрушки елочные с полки,

и зажимать в руке испуг

и прошлогодние иголки.

Ты мерзла в шубке, я — в пальто,

но все же грелись дружбой колкой

за то, что вдалеке и только

сворачивал таксомотор

и уносился втихомолку.

А ты в чужой хотела дом,

тогда — тем более без толку,

и светофор был вместо елки,

но шел сильней тебе платок,

который ты носила долго.

Не намочив руки, ледок

устало ты смахнула с челки,

как от цветных шаров осколки…

как я лишь высушу ладонь

дождями прошлогодней елки.

ноябрь 1990

***

«И деревянные собаки

прибиты к лающим домам»

Ночную осень не забуду:

галлюцинации и мрак,

как за спиною бег собак

меня преследует повсюду,

и лист, катящийся за мной,

душе едва внушит доверье,

как снова страшно и смешно

мне видеть город без деревьев.

1993

***

Я буду целовать тебя

еще сильней при ярком свете,

еще ревнивей — на рассвете,

и ненавидя, и любя.

В такой забытый всеми час,

дыханьем наполняя речи,

не потушив фонарь и свечи,

не чуя боль бессонных глаз,

и, поразившись глухоте,

когда устав от милосердья,

меня прижмешь к себе, как тень,

я слышу бьющееся сердце,

оставшись в полной немоте.

1995

***

За то, что шел, куда не шлось,

теперь стою, где нет подмостков,

я точно пес, грызущий кость

путей в ночи на перекрестке.

В окне поют стволы дерев

иль под ногой над бездной половица,

как вдруг встревоженная птица

в ночной провал решетчатый влетев.

5 октября 1995

Memento Mori

Я  жив, покуда на земле

еще пугаюсь тленье слышать:

как, опадая, рвутся выжить

тюльпаны в мертвом хрустале.

Но даже умиранье мило,

когда лиловый свой клинок

вонзает в сердце с нежной силой

мой сон спугнувший лепесток.

1996—1998

***

На землю снизошел покой;

друзья с врагами спят в постели,

и, как младенец в колыбели,

туманный месяц надо мной.

Какой же лучше участи желать,

чем ни ночное ожиданье:

бессонные сестра и мать,

под дикой вьюги завыванье

кипельно-белая кровать…

1999

***

Люблю бульвар, хоть в октябре бульвар острижен,

пускай под бритву, но ведь кто-то отсидел.

Не плачь, отец: из Рафаэля б вор не вышел,

Но из вора бы вышел Рафаэль.

Не плачь, отец: я поделюсь с тобой бульваром —

не выбрить бритвой наголо весь мир —

он тополиным листопадом так заварен,

что в сердце бьет как ни один чефир.

***

Когда я умру, побрейте меня наголо,

и количество шрамов на моей голове

расскажет больше о том, какой скверный я был поэт,

нежели несчастная горстка моих стихов

поведает вам о том, какой хороший я был человек.

февраль 2001

***

Как мне хотелось, чтобы мы боялись

с тобой вдвоем, когда бушует ветер.

А в небе звезды смело засыпали,

когда я шел под ними на рассвете,

и между нами соловьи пылали

надменней засыпающих созвездий,

так, как глаза твои из-за вуали,

когда мы были или будем вместе.

А ты спала, как каждый в это время,

коснувшись дна в пространстве сновидений,

и улыбалась, глубину измерив,

меня простив без всяких прегрешений.

Новый год

Гнетет, гнетет меня год Лошади,

и, как фонарики на елке,

молодежь на площади

кривляется, танцует, корчит рожицы,

и красная звезда вверху чертополошится,

что хочется мне удавить себя…

Но возвышаю я свой взор на ель,

и говорит она мне: «Это хмель

тебя к чертям подводит — не судьба.

Садись-ка ты на эту карусель,

из сердца вырвав гвозди для петель,

и поезжай к Весне за тридевять земель».

январь-апрель 2002

***

Вишневее березы шевелят

листами, как устами перед тленьем,

быть может, от надежды — в день весенний

реванш возьмет у вечности мгновеньем,

их окрылив, как гусениц, земля.

Но псы в ночи отчаянней скулят,

скрипят деревья, будто двери на распутье, —

детей пугают, — и стенают люди,

быть может, оттого, что скоро будет

дремучий ливень плакать в листопад.

Ведь августовский лист уж лиловат,

на звезды стали походить каштаны:

их каждый кончик стал спиралеват,

пятью ножами врезавшись в туманы…

Но бабье лето птиц опередит —

предвестниц человека о бескрыльи,

и клин еще докажет их бессилье

крылатым бегством к югу на пути.

И пусть я буду, съежившись, гулять,

вообразив — туманным Альбионом,

пронизан серебристым Аквилоном,

как мать, шепнувшим: «Шарф — твоя петля,

что нечего трехперстьем воротник

не отрывать от губ, как Блок фужер с Аи,

и корчить из себя аристократа,

и что не шьет портной из дуба мне бушлата».

………………………………………………….

………………………………………………….

Эпитафия-эпиграмма

Здесь тот лежит, кто был поэт,

покуда он носил берет,

но если чуточку быть пьяным

и заглянуть за парапет,

что обрамляет эту яму,

как перстень драгоценный камень, —

с инициалом православным

всего здесь навсего Степанов,

здесь тот, кого здесь вовсе нет.

Аминь!

19…?

Осень

Читайте в "Этажах" воспоминания о поэте Стасе Степанове.

15 лет назад, 18 мая 2002-го года, не стало поэта Станислава Степанова (Стаса Стэпа), ему было всего 35. О нем мало что известно и мало кто помнит — жил человек, писал стихи, любил… Остались несколько публикаций в местных литературных журналах и так и не изданный сборник стихов «Колумбарий белых лебедей». Сегодня о поэте вспоминает журналист Алексей Голицын, знакомый со Стасом по Саратову, и Наталия Гулейкова, любимая женщина поэта, именно ей он посвятил почти все свои лирические стихи.

Стас Степанов. Родился в 1966 г. в Саратове. Учился на филологическом факультете СГУ. В 1986 году основал поэтический клуб «Просодия». Стихотворения напечатаны в газетах «Ленинский путь», «Заря молодежи», а также в журнале «Волга». Автор самиздатской книги «Колумбарий белых лебедей» (1999). Умер в 2002 году.