* * *

На садовой скамейке средь буйного сорняка
Дотемна в подкидного режемся дурака.
Старосветских помещиков в возрасте перегнав,
Что ещё могут делать два старые старика
В одичалые дни посреди некультурных трав?
Наши дни одичали от всяких бессильных забот —
Чем и как подпереть крыльцо и створки ворот,
Как дойти до аптеки, на что лекарства купить?
Всё же будь старосветскими — мы бы варили компот
Иль взялись подоконник геранью красной кропить.
За день мы устаём от чтенья газет и книг,
Но особенно от газет, где столько чёрных интриг.
Вот и режемся в карты. Но вот, дорогой, беда —
Ты в игре, как и в жизни, проигрывать не привык,
И ловчу, чтобы в дурочках мне пребывать всегда.
Ты, проигрывая, глядишь, как раненый тигр.
И война для мужчин, знать, одна из азартных игр, —
На аренах времён... Слава Богу, ты вышел живым,
Хоть попал в сталинградский, в кровокипящий тигль...
Но ты к глупостям не прислушивайся моим.
Дама бубен — с цветком, с сердечком — дама червей,
Я трефовая и — твой лучший в судьбе трофей,
Хоть досталась легко, ты и в этом — козырный туз.
Вечерком мы играем, но утро-то — мудреней, —
По утрам мы сдаёмся на милость печальных муз.

* * *
Я — твоя Суламифь, мой старый царь Соломон,
Твои мышцы ослабли, но твой проницателен взгляд.
Тайны нет для тебя, но, взглянув на зелёный склон,
Ты меня не узнаешь, одетую в платье до пят,
Меж старух, собирающих розовый виноград.

И раздев, — не узнал бы, — как вoлны песка мой живот,
И давно мои ноги утратили гибкость лоз,
Грудь моя, как на древней пальме увядший плод,
А сквозь кожу сосуды видны, как сквозь крылья стрекоз.
Иногда я тебя поджидаю у Яффских ворот.

Но к тебе не приближусь. Зачем огорчать царя?
Славен духом мужчина, а женщина — красотой.
От объятий твоих остывая и вновь горя,
Наслаждалась я песней не меньше, чем плотью тугой,
Ведь любовь появилась Песне благодаря.

Ах, какими словами ты возбуждал мой слух,
Даже волос мой сравнивал с солнечным завитком...
Для бездушной страсти сгодился бы и пастух.
Но ведь дело не в том, чтоб бурлила кровь кипятком,
А чтоб сердце взлетало, как с персиков спелый пух.

Я вкушала слова твои, словно пчела пыльцу,
Неужели, мой царь, твой любовный гимн красоте,
До тебя недоступный ни одному певцу,
Только стал ты стареть, привёл тебя к суете, —
К поклоненью заморскому золотому тельцу?

В стороне от тебя за тебя всей любовью моей
Постоянно молюсь. И сейчас в тишине ночной
Зажигаю в песчаной посудине семь свечей,
Раздираю рубаху и сыплю пепел печной
На седины: Царя укрепи, а тельца забей!

* * *
Два брачных бражника, чьи крылья — нервный шёлк,
И первый выстрел почки,
И строчка дятлова, и соловьиный щёлк,
И дождика звоночки, —

Весна блаженствует: приспели времена
Раскрепощенья духа,
И речь открытая на улицах слышна,
Да я уже старуха.

К беззвучным выкрикам, к житью с зажатым ртом
Я привыкала долго,
Беда под силу мне, а радость не в подъём
И уязвимей шёлка.

И вдруг кощунственный я задаю вопрос
В час крайнего смятенья:
Голгофу вытерпел, но как Он перенёс
Блаженство воскресенья?

* * *
В этот мир, где за деньги выдал
Верный раб своего Царя,
Бог не вдунул меня, а выдул
В виде мыльного пузыря.

В этом времени, где и завязь
Вербной вести шла на износ,
Я сияю и рассыпаюсь
Мелкой пылью блескучих слез.

В этом новом столпотворенье
(Чем Россия не Вавилон)
Мое тяжкое назначенье —
Навевать легковесный сон.

Что до вечного сна — не верьте,
Не иду я на смерть стеной,
А заискиваю пред смертью,
Чтоб она погнушалась мной.

Ведьма

Клюка моя сырая —
от знамени древко.
На знамени в сарае
Я сплю легко-легко.

Умру — пускай оденут
И в бархат, и в парчу.
У ведьмы нету денег —
Лишь космы по плечу.

Господь живет на небе,
А бесы — на земле,
И, кутаясь в отрепья,
Колдую на золе,

И черта с чертом ссорю
Я, ведьма, голью голь,
И посыпаю солью
На завтрак ту же соль.

* * *
Как странно думать, что на главной площади,
В родильных и смирительных домах,
В смирительных, куда меня вы прочите,
Одно и то же время на часах.
И я твержу вам, точно заведённая:
Кто прав всегда, тот никогда не прав,
И мечется душа уединённая,
От времени всеобщего устав.
В испарине мой лоб и щёки впалые,
И на погибель мне и возглас мой:
Ах, судьи мои злые, дети малые,
Задумайтесь над собственной судьбой!
Рот закушу до самой чёрной алости,
Моё молчание — моя броня.
Не мучайте меня — умру от жалости,
Мне жалко вас, не мучайте меня.

* * *
Я дышу горячо и неровно:
Не бывает прошедших времён.
И сегодня в зрачках у Нерона
Догорающий Рим отражён.

Мир стоит на краю катастрофы,
Облачённый в неоновый свет.
Это значит, что ночи Голгофы
Растянулись на тысячи лет,

Это значит — есть проблеск надежды,
Воскресенье — ещё впереди,
И дотлеют чумные одежды
На моей воспалённой груди.

* * *
Я всё хочу уйти! Уйти!
Мне всё нужней, нужней свобода!
И нет естественней ухода —
Крест-накрест руки на груди.

Я репетировала смерть,
Крест-накрест складывала руки,
Лицо не выражало муки,
Чтобы не страшно было впредь.

Шла репетиция в бреду.
В разъятом на куски сознанье
Больничные седые ткани
Цвели, как яблони в саду.

Уже семь лет я не больна,
Моё сознание едино,
Но, как на ветках паутина,
Опять мне жизнь моя видна.

По тонким лестничкам её
Карабкаюсь и задыхаюсь,
И всё свободы домогаюсь
Бессмысленной, как забытьё.

* * *
Что мне делать в такую грозу?
Пахнет молния мокрой сиренью
И в больные глаза населенью
Запредельную сеет росу.

Что воскликнуть под этакий гром?
Мы росой, а не кровью умыты
И давно и настолько убиты,
Что уже никогда не умрём.

Из неопубликованного

* * *
Ворон ты с ключицей перебитой,
И моя последняя броня,
Ты избавь меня от страха перед бытом,
Ты избавь, избавь, избавь меня.

Страница я, озябшая спросонья,
А ты моя последняя изба,
Избавь меня от вечного бездомья,
Избавь меня, избавь меня, избавь!

Я женщина с улыбкою сквозь слезы,
А ты любовь последняя моя,
Избавь меня от страшной этой прозы,
Избавь меня, избавь меня, избавь меня.

1967

Прощаясь с Татьяной Бек

Жизнелюбица, самоубийца,
Танечка, прощай!
Господом тебе твой грех простится,
Петр пропустит в рай.
Если слово держится на нерве —
Жизнь на волоске.
Много ль яду надо этой стерве —
Сумрачной тоске?
В нашем братстве, где корыстней славы
Разве что рубли,
Мы тебя, сестрица, от отравы,
Не уберегли.
Нет, уже никак не отлепиться
Пальцам от груди.
Жизнелюбица, самоубийца,
Танечка, прости!

9 февраля 2005

* * *
Какие простые условья задачи:
Есть воздух, сосна и огрызочек дачи.
Нет правды и воли, покоя и сна, —
И все же задача предельно ясна.
Ведь если все данные эти сложить,
То можно еще сомневаться и жить.

1982

* * *
Жизнь утонченная груба
От пониманья ясного:
Ведет согласного судьба,
И тащит — несогласного.

С судьбою я накоротке,
Моя дорога явственна:
К берущей припаду руке
По-царски благодарственно.

2005

Воспоминания об Инне Лиснянской

Елена Макарова "Долгоиграющие письма. Крупнопористый март"

Рэна Кругель "Живешь у памяти во власти..."

Инна Львовна Лиснянская (1928 — 2014) — русская поэтесса и прозаик. Публиковала с 1948 года оригинальные стихи и переводы из азербайджанской поэзии. Первый сборник стихов «Это было со мною» выпустила в Баку в 1957 году. В 1960 году переехала в Москву. Участвовала в неподцензурном альманахе «Метрополь» (1979), вместе с Семёном Липкиным и Василием Аксёновым вышла из Союза писателей СССР, в течение 7 лет публиковалась только за рубежом. Премии журналов «Стрелец» (1994), «Арион» (1995), «Дружба народов» (1996), «Знамя» (2000), «Дети Ра» (2015, посмертно); Государственная премия России (1998), премия Александра Солженицына (1999) — «за прозрачную глубину стихотворного русского слова и многолетне явленную в нём поэзию сострадания», премия «Поэт» (2009). Последние годы жила в Хайфе. Похоронена на Переделкинском кладбище рядом с мужем Семёном Липкиным.