С писателем Анной Берсеневой — Татьяной Александровной Сотниковой — мы знакомы около пятнадцати лет. И если бы меня спросили, что поражает в ней более всего, я бы не могла односложно ответить, ибо поражает очень многое: гармония ума и сердца, талант, всемирная отзывчивость, душевная щедрость... И все-таки я попытаюсь найти доминанту. На мой взгляд, она кроется в редкой цельности натуры: во всех сферах своего бытия Анна Берсенева руководствуется принципом чести. Наверное, поэтому одним из ее первых циклов стала пенталогия «Капитанские дети». О «чести смолоду», о «платье снову», об «улучшении нравов» и «насильственных потрясениях» мы поговорили с Анной Берсеневой в момент выхода ее нового романа о соблазне частной жизни.

Важнее золотой кареты

Почему вы взяли псевдоним Анна Берсенева? Он что-то означает?

Глупость он означает, больше ничего. Глупую оглядку. Меня никто не заставлял его придумывать, у издателей этого тогда и в мыслях не было. Но я, написав первую книгу, запаниковала: а вдруг это полная ерунда? А что скажут литературные знакомые? А студенты, которым я только-только начала читать лекции в Литинституте? Тогда мне издатели и предложили: ну так придумайте псевдоним, раз уж так беспокоитесь. К слову, после третьей книги я попросила псевдоним убрать. Не потому что первые две написала халтурно, а потому что именно к третьей поняла: мне неважно, что скажут коллеги и друзья, и неважно даже, будет ли успех. Это занятие стало для меня таким значимым, что я буду продолжать его, сколько силы позволят. Но издатели уже категорически не хотели что-либо менять, и я смирилась с «Анной Берсеневой». Очень теперь жалею, конечно. Утешаю себя только тем, что женщины вообще меняют фамилию в течение жизни и, бывает, не раз. Ну вот, а в том первом романе у моей Золушки карета в финале превращалась в тыкву — она оставалась в Москве без денег, без жилья, ее принц оказывался подлецом. Но я считала, что это абсолютный хэппи-энд. Потому что героиня из растерянной, ничего о себе не знающей девочки становилась человеком, который понимает, чего он в жизни хочет, а еще важнее, категорически не хочет, чего он не сделает ни при каких обстоятельствах. Мне казалось, это важнее, чем золотая карета.

Издателям тоже так казалось?

Издатели продали тираж за три дня — а тиражи тогда, при нешироком книжном ассортименте, были огромные, — и им этого показалось вполне достаточно. Они мне сказали: мы будем издавать все, что вы захотите написать. Вообще, это очень важный момент… Тогда постоянно приходилось слышать стенания по поводу того, что разрушена прекрасная советская издательская школа, что книги издает черт знает кто, что магазины завалены макулатурой и прочее в том же духе. Что новые издатели были готовы издавать все, что приносит прибыль, это факт. Что они не жаждали тратить деньги на редакторов, потому что не очень понимали, чем хорошие редакторы отличаются от плохих и зачем вообще нужны те и другие, — тоже факт. Только вот не надо забывать, что советская издательская школа — это не только и не столько хорошие редакторы, сколько адова идеологическая цензура, и произраставшая из нее система издания только «своих», и иезуитские интриги, на которых стоял издательский мир. И все эти «опытные редакторы», сплоченно контролировавшие каждую щель, чтобы без их соизволения не просочился какой-нибудь неудобный автор вне зависимости от его таланта, — угробили не одну писательскую судьбу. Причем делали они это не менее эффективно, чем партийные идеологи. В 90-е годы же бездуховное стремление к прибыли разрушило эту отвратительную систему. Критерий был один: книгу хотят читать? издаем! И только кажется, что критерий этот ущербен. В условиях свободы — но именно настоящей свободы, а не ее имитации — он работает идеально. Поскольку вся история нового книгоиздания прошла у меня на глазах и при моем активном участии — а впоследствии я не только писала книги, но и на протяжении многих лет рецензировала огромный самотек «Эксмо» и видела, как принимаются и реализуются решения о публикации, — я знаю, о чем говорю. Да, сначала издавались только боевики и детективы, потому что читатели, лишенные жанровой литературы на протяжении всех советских лет, готовы были покупать их в любых количествах и любого качества. Но это довольно быстро привело к тому, что остросюжетной литературы стало издаваться слишком много — и издатели немедленно заметили, что сама по себе принадлежность книги к детективному, например, жанру не делает ее тираж большим. Еще через некоторое время они заметили, что тиражи Людмилы Улицкой, которую они издали с неохотой и даже с опаской, сравнялись с тиражами детективов и начинают их превосходить. И уже совсем скоро это привело к тому, что издатели начали издавать литературу самого широкого ассортимента, при этом очень профессионально мониторя продажи. Они вообще довольно быстро приобрели профессионализм, причем тоже новый, современный, ориентированный на общемировые тенденции, а не на указания из руководящих органов и интриги окололитературных деятелей, жаждущих пасти литературные народы. Это было так, и когда сейчас я вижу, что все снова монополизируется, возвращается к советскому корыту, на государственный подсос, мне это очень горько. Хотя, конечно, удивляться нечему: как в стране в целом дела обстоят, так и в книжном мире.

Ваши сыновья тоже выбрали своей профессией литературное творчество?

Они оба журналисты. Старший работает в немецкой медиакомпании Deutsche Welle, а младший в медиа «Проект», которое занимается расследовательской журналистикой. Не могу передать, как я рада, что они оба выбрали работу по призванию и не изменили ей, не стали лгать и заниматься имитацией профессии в те времена, когда в российской журналистике появился государственный идеологический запрос именно на ложь.

Художественное мышление

Какие предметы вы преподаете в Литературном институте? Сколько лет там работаете?

Ох, даже сказать страшно! Тридцать лет уже. Я читаю лекции переводчикам художественной литературы по истории перевода и спецкурс о переводческой работе крупных русских поэтов — Цветаевой, Пастернака, Заболоцкого и других художников такого разряда. У нас вообще замечательная кафедра, и я счастлива, что жизнь дала мне возможность работать вместе с Виктором Петровичем Голышевым, Евгением Михайловичем Солоновичем, другими мастерами. И еще я занимаюсь на подготовительных курсах с абитуриентами — в течение года веду у них творческие мастерские по прозе, поэзии и другим направлениям, по которым они собираются поступать в Литинститут.

Как вы думаете, можно ли научить писательскому мастерству?

У любого преподавателя Литинститута ответ на этот вопрос уже от языка отскакивает, так часто его задают. Конечно, если остановить на улице прохожего и предложить «а давай-ка научу тебя писать книжки», то вряд ли это начинание увенчается успехом, разве что по счастливой случайности. Но человеку, который чувствует потребность в творчестве и обладает определенными к нему способностями, может быть, талантом, — такому человеку можно помочь это в себе разглядеть, осознать и развить. Тем более за пять лет общения с ним во время творческих семинаров, и при том, что он одновременно получает полноценное филологическое образование, ориентированное именно на человека с художественным мышлением.

А студенты ваши меняются ли от года к году?

У меня нет однозначного ответа на этот вопрос. С одной стороны, невозможно не замечать, что студенты с каждым годом становятся всё свободнее. И невозможно, кстати, этому не радоваться, потому что в российском обществе, в стране на протяжении тридцати лет моего преподавания волнами происходило как возрастание свободы, так и ее оскудение, принимающее сейчас уже просто чудовищные формы и стремящееся к тоталитаризму. С другой же стороны, по моим наблюдениям, заряд творчества — это какая-то неизменная величина. Он так сильно определяет собою личность и образ жизни, что студенты, с которыми я работаю сегодня, понятны мне ничуть не меньше, чем были понятны в те времена, когда студентом Литинститута был мой муж и мы жили в знаменитом общежитии на Добролюбова. Это внушает оптимизм несмотря даже на то, что я помню слова Чехова о том, что из ста человек, подающих надежды, всего лишь не то шестеро, не то трое (цитирую сейчас по памяти, но порядок такой) эти надежды оправдают.

Много ли времени у вас уходит на написание книги?

Смотря как считать. Если с того момента, когда я сажусь за компьютер и пишу первую фразу, то примерно полгода. Но эта первая фраза пишется после того, как я года примерно два-три кручу замысел в голове. Он за это время насыщается не только подробностями, хотя и ими тоже, но, главное, тем смыслом, без понимания которого я не могу ничего написать.

Вы пишете последовательно или фрагментами?

Только последовательно, по-другому у меня не получается. Дело в том, что каждая новая фраза, поворот сюжета, диалог определяют собою фразу, поворот и диалог следующий. Эти следующие элементы, как и характеры героев, могут меняться очень существенно в зависимости от элементов предыдущих. Поэтому мне необходима последовательность. Но это совсем не обязательно должно быть так — кто-то пишет именно отдельными эпизодами, разбросанными по всему тексту, и потом собирает их воедино.

Устоять под ветром времен

В художественной литературе вы работаете исключительно в жанре романа? Почему не рассказа? Повести?

Все это разные типы мышления и повествования. Мне свойствен именно тот, который выражается в форме романа. Видимо, в моем изложении производит воздействие на читателя то, что я представляю ему развернуто, на длинных временных отрезках. Писателю, который мыслит метафорами, свойственно, наверное, писать рассказы. Повесть для меня — лично для меня, я не имею в виду определения жанров — это временной кусок, взятый из более обширной действительности, и мне жаль бывает брать часть, когда можно показать целое.

А как создается роман? Вы заранее продумываете все перипетии сюжета, характеры героев? Или все происходит спонтанно?

Для начала мне надо понимать не сюжет и даже не характеры, а именно… даже не знаю, как это правильно назвать… Видимо, я должна сформулировать вопрос, который сама себе задаю, потому что ответ на него представляется мне жизненно важным. И ответ этот, в моем понимании, не может быть однозначным — люди отвечают на него своими жизнями со всеми их противоречиями. Так, например, когда я начинала писать первую книгу трилогии «Любовный фарфор», открывавшейся романом «Звезда по имени Эстер», этот вопрос был: что позволяет людям устоять под ветром, которым жизнь сбивает их с ног — воспитание, традиции семьи, гены, обстоятельства, личное усилие? Вот вся эта трилогия и есть ответ на него, я не могу ответить иначе. И так это происходит с каждым романом. Сначала — существенный для меня вопрос, потом — характеры людей, которые в состоянии на него ответить всеми своими жизнями, потом — обстоятельства, в которых эти характеры проявляются наиболее отчетливо, то есть сюжет. Эта структура выстраивается у меня в голове, конечно, не так методично, но интенция примерно такая.

Можете вспомнить историю возникновения замысла какого-нибудь романа?

Да любого могу. Но в связи с тем, что я говорила о времени работы над текстом, характерно, может быть, то, как это происходило с трилогией «Ермоловы». Я однажды была на конгрессе ЮНЕСКО в Салониках, и в самолете рядом со мной оказалась московская художница, которая всю дорогу словоохотливо рассказывала о себе. Это жизнеописание было малоинтересно, кроме одного обстоятельства, связанного с ее прадедом. Он был инженером и славился тем, что производил неотразимое впечатление на женщин — легко влюблял в себя любую. В 1919, кажется, году Дзержинский привлек его к выполнению поручения, для которого требовалось именно это качество. Один крупный киевский промышленник успел после революции выехать за границу, спрятав в родных местах не просто большую, а гигантскую сумму в золотых монетах. Знал о месте, где она хранилась, его бывший управляющий, и он же знал, какого числа промышленник тайно приедет за этим кладом. У управляющего была юная дочка. И вот красавец-инженер по поручению Дзержинского отправился в Киев, подружился с управляющим, влюбил в себя его дочку, женился. И наивная влюбленная молодая жена по его просьбе узнала у отца, где находится клад и когда промышленник за ним явится. Операция не удалась лишь отчасти, так как чекисты перепутали даты старого и нового стиля. Но клад ими был захвачен — он составил десятую часть бюджета страны за тот год. Управляющего и его дочь расстреляли. Инженер вернулся в Москву, получил личную благодарность от Дзержинского и другие житейские блага. Уцелел и во время репрессий, и в войну, умер в своей постели, окруженный родными и близкими. Его правнучка рассказывала об этом с гордостью за предка. А когда я спросила, не считает ли она его поступок чудовищным, прозвучал предсказуемый ответ, что тогда было такое время. Мне же эта история благополучия, основанного на подлости, просто не давала покоя. И я написала о том, как за грехи отцов наказываются дети до третьего и до четвертого колена. В «Ермоловых» и сама история несколько изменена, и место действия. Да и характеры героев я придумала сама. Но суть того, что в этих книгах происходит — поколения семьи, одно за другим, несчастны без всякой своей вины, отвечая таким образом за то, что натворил их предок, и несчастны именно в любви, потому что он страшным образом обманул полюбившую его женщину. Вот с того момента, когда я услышала ту историю, до того, когда села за первый роман трилогии, прошло почти три года. Все это время она наполнялась образами, обстоятельствами, подробностями. География у нее — от Падуи до Таджикистана, время действия — почти целый век. Потом я написала по ней сценарий и получился отличный сериал, в котором сыграли прекрасные актеры.

В центре «Ермоловых», как практически по всех ваших произведениях, герои интеллигентные, имеющие прочные и глубокие семейные корни. Сюжеты, с ними связанные, как правило, основаны на конфликтах внутренних. Можно ли сделать роман увлекательным, если в противоборство вступают интенции одной личности?

Конечно. Более того, если в романе нет внутреннего противоборства, то все противоборства внешние окажутся бесполезны. Создать это внутреннее напряжение — самое сложное и самое необходимое. А сюжетные перипетии приложатся.

Гены предков

«Соблазн частной жизни», роман, который совсем недавно появился на книжных полках, тоже о внутренних противоречиях героев?

Они в нем, безусловно, есть. Но все-таки я думала о другом, когда писала этот роман. О том, как человек может противостоять подлости, которую ему ежеминутно предлагает совершить действительность, в которой оказались сейчас люди в России.

Как появилась идея написать «Соблазн частной жизни»? Ведь это третья книга всенародно известной, экранизированной дилогии, состоящей из романов «Слабости сильной женщины» и «Ревнивая печаль».

Пожалуй, из всех моих книг идея этой появилась самым неожиданным образом. Два романа, о которых вы упомянули, я написала в 1996 году. Кстати, именно перед их изданием мне захотелось убрать псевдоним. Не потому, что предыдущие книги я писала спустя рукава, но потому что именно в связи с этой дилогией поняла: занятие, которое я предприняла главным образом от избытка энергии и от любопытства — а что у меня получится? — и которого сначала вообще стеснялась — а может, не получается ничего? — это занятие стало для меня тем, без чего я не мыслю своей жизни. Я всем своим героям раздаю себя понемножку, без этого вообще невозможно, по-моему, но у этой героини, Леры Вологдиной, «частиц меня» особенно много. Речь не о совпадении каких-то внешних обстоятельств — я не выросла в московском старом Центре, не училась истории искусств в МГУ, не бросила в 90-е годы аспирантуру и не стала челночницей, чтобы выжить самой и дать возможность выжить своим близким… Но история самореализации в очень непростое в смысле физического выживания и очень счастливое в смысле свободы время — абсолютно моя. Я то время помню очень хорошо, в подробностях, поэтому, кстати, когда сейчас появляется из-под пера каких мутных личностей претендующая на художественность пропагандистская писанина про «ужас-ужас», мне ее читать просто смешно. Помню я и тот ужас, и то счастье. Да, так вот — мне очень дороги те две книги, и я их постоянно переиздавала, не меняя в них ни слова. И вдруг года три назад получаю письмо от читательницы, которой они попались впервые. Кроме слов, приятных любому автору, в нем содержался вопрос: а не собираюсь ли я написать продолжение об этих героях? У меня такого даже в мыслях не было, и я уже начала писать ответ… И вдруг поняла, что для меня нет ничего важнее, чем написать именно о них — о Лере Вологдиной и Мите Гладышеве. Мне важен именно их «рецепт» поведения во время торжества лжи. Рецепта-то никакого нет, конечно. И частная жизнь, соблазн уйти в которую очень велик, выходом на самом деле не является — хотя бы потому, что ложь и подлость доберутся до частной жизни тоже. В общем, это важная для меня книга, действие которой происходит здесь и сейчас, и я рада, что написала ее. И отзывы важных для меня людей появились буквально через несколько дней после ее выхода. Я и не представляла, что они так быстро прочитают, так точно и горячо откликнутся.

Таким образом дилогия стала трилогией. У вас вообще много романных циклов — пенталогия «Капитанские дети», трилогии «Ермоловы», «Три дочери», «Любовный фарфор», «Женщины да Винчи», дилогия «Стильная жизнь» и многие другие. Почему вырастают именно они?

В какой-то момент я почувствовала, что мне необходимо понять и написать, как мой герой стал тем, кем стал. Кто его воспитывал. В чем он соответствует традициям своей семьи, а в чем разрушает их. Как влияют на него мерцающие во тьме прошлого гены предков, о которых он, скорее всего, даже понятия не имеет. Тогда и стали получаться романные циклы. «Капитанские дети» был первый из них. А иногда все это у меня помещается в один роман, так тоже бывает.

Литература и кино

Пятнадцать ваших романов экранизировано. Пишете ли вы с оглядкой на кинематографистов?

Никогда. Мне вообще кажется, если писатель исходит из чего угодно другого, кроме того, что связано со внутренним смыслом текста, из чего угодно внешнего — требований времени, читательских запросов, интереса кинематографистов, — то он занимается халтурой и обречен на неудачу.

То есть отношения с кино начинаются после того, как роман закончен?

Да.

А как это происходит? Как строится, например, совместная работа писателя и продюсера? Пишете ли вы сценарии к фильмам?

Эта работа началась двадцать лет назад, во время такое же свободное и бурное для кинематографа, как и для литературы. Я сейчас говорю именно о возможностях — они были огромны. Продюсеры действительно искали авторов, а не имитировали поиск, в том числе перед самими собой, как это большей частью происходит сейчас. Ко мне пришли продюсеры кинокомпании GP-Film, основу которой составляли сотрудники журнала «Искусство кино» — Нина Зархи, Валентина Михалева, Лев Карахан. В отличие от продюсеров, с которыми я встречалась до них, они не сказали «нам нравятся ваши книги, мы пойдем искать деньги на их экранизацию» и не пропали после этого навеки. От них я впервые услышала «мы нашли деньги, и нам нравятся ваши книги — давайте мы их экранизируем». Одновременно они спросили, не хочу ли я написать сценарий, на что я честно ответила, что, может, и хочу, но понятия не имею, как это делается. Продала права на экранизацию и стала с нетерпением ждать, что получится. И вот продюсеры без всяких обязательств, из чистой доброжелательности, прислали мне сначала поэпизодник, очень толковый, а потом драфты первых серий. И тут я поняла, что несколько поторопилась с утверждением о том, что не умею писать сценарии… Сценаристов было несколько, и некоторые из них явно были уверены в своем профессионализме без всяких на то оснований. Тут я попросила дать мне возможность написать кусочек сценария. Мне дали две серии из восемнадцати, и я, как дети говорят, фишку поймала. С тех пор стала учиться — читать все, что возможно, ходить на всяческие семинары для сценаристов, ходить на съемочные площадки, разговаривать с режиссерами, смотреть, как они работают, что могут и что не могут сделать актеры и что происходит на съемочной площадке в сравнении с тем, что происходит у меня в голове. Когда уже другие продюсеры предложили мне продать права для сериала «Слабости сильной женщины», я довольно нахально сказала, что сделаю это только в том случае, если писать сценарий буду сама. Сейчас вижу ошибки, которые допустила по неопытности, но вижу и то, что сериал получился хороший. Ну а потом уже я была сценаристом всех экранизаций своих книг, а потом мы вместе с мужем Владимиром Сотниковым стали писать и оригинальные сценарии — «Орлова и Александров», «Личные обстоятельства», «Вангелия», «Куприн». Все восторги этой работы — когда ты воочию видишь воплощение твоего замысла, и все ее разочарования — когда в результате коллективного труда от твоего замысла остаются рожки да ножки, мы узнали на собственном опыте. Как впоследствии узнали и то, о чем я уже упоминала — когда творческий поиск в кинематографе почти полностью сменился пошлейшей его имитацией.

Работа над каким телесериалом вам показалась наиболее интересной?

В каждом случае было интересно по-своему. Мне было очень интересно работать с Владимиром Аркадьевичем Краснопольским — он снимал часть сериала «Ермоловы», и это была очень профессиональная работа. Вадим Клавдиевич Дербенев экранизировал «Гадание при свечах», и работать с ним было счастьем вследствие профессиональной же точности и человеческой деликатности его отношения к материалу. К тому же я ездила на съемки этого сериала в Париж — отдельно приятно, что локацию не заменили какой-нибудь попроще. Да и на многие съемки ездила с разными съемочными группами. Думаю, сценаристу это необходимо, иначе ничему не научишься.

Известно, что роман «Вангелия» возник после того, как вы с Владимиром Сотниковым написали сценарий к одноименному сериалу и этот сериал уже был снят. Но ведь обычно бывает наоборот — сценарии пишутся по книге?

В случае с «Вангелией» мы писали именно сценарий, это было предложение продюсера. А когда сериал уже вышел и стало понятно, что он получился увлекательный и его охотно смотрят, издатели попросили перевести его в романную форму. Это я сделала уже одна, основываясь на общем нашем сценарии. Работать над книгой вдвоем, как Ильф и Петров, у нас с мужем не получается, мы слишком по-разному пишем. Кино же по определению творчество коллективное, поэтому совместная работа над сценарием вполне естественна.

Помнится, многие актрисы отказывались от исполнения роли Ванги в этом сериале. А вам самой не страшно было обращаться к мистическому материалу?

Когда пришло предложение написать сценарий о Ванге, я несколько оторопела, потому что не люблю касаться некоторых тем, мистики, в частности, из нежелания на них спекулировать. Однако предложение все же было очень заманчивое, и я стала читать все, что можно было найти о Ванге. К счастью, это было в то время, когда ее еще не додумались использовать в целях пропаганды и не плели чушь о том, как она предсказала явление светлого лидера по имени Владеющий Миром, который поведет Русь прямиком к счастью. И вот, прочитав множество текстов о ней, посмотрев множество видео, я поняла, что в отличие от большинства «ясновидящих», которые являются абсолютными шарлатанами, Ванга в самом деле соприкасалась с явлениями, с которыми, скажем осторожно, обычный человек не соприкасается. Я решила, что прикасаться к этому не хочу категорически, и сказала мужу, что лучше нам от этого интересного и престижного проекта отказаться, с чем он и согласился. Собиралась позвонить продюсеру утром. Ночью мне ничего не снилось. Утром я проснулась с твердой уверенностью, которая прозвучала у меня в голове в виде фразы — буквально: «Мы напишем отличный сценарий, получится отличный фильм, для нее это будет хорошо». Я позвонила продюсеру и без тени сомнения сказала, что мы возьмемся за эту работу. Ровно, по тем словам, и вышло.

А в вашей жизни много мистики?

В моей жизни, как и в жизни каждого человека, есть явления не вполне объяснимые. Мистика это или нет, я стараюсь не думать.

Правильный выбор

Всегда очень любопытно, как закладывается писательская судьба. Было ли ощущение в детстве, что станете писателем?

Скорее, уже в довольно раннем детстве прислушивалась к себе с мыслью: а кем я хочу стать? Сейчас сама удивляюсь, но я как-то всегда чувствовала, что от понимания этого очень многое зависит. Может быть, потому что у нас в семье все без исключения выбирали профессию по призванию. Я помню, как родители вечерами за ужином горячо обсуждали что-то по работе. Поскольку они были инженерами-связистами, я не понимала в этих разговорах ни единого слова, там были сплошь специальные термины, они даже схемы какие-то на листочках чертили. Но ощущение, что речь идет о чем-то лично важном, чрезвычайно их волнующем, было у меня очень острым. Мама всегда была отличницей, а папа в школе был довольно разгильдяистым мальчишкой, но работу свою они оба любили одинаково сильно. И у бабушки, которую я помню уже только пенсионеркой, тоже загорались глаза, когда она рассказывала о своей работе. А она была главным бухгалтером кожевенного завода в Чернигове — не много, казалось бы, романтики. Я ее однажды даже спросила: неужели тебе это нравилось? Она не обиделась, хотя стоило бы, а объяснила, что ей было интересно даже просто сдавать экзамен по окончании бухгалтерских курсов. Надо было развернуть бухгалтерию вновь открывающегося предприятия, а потом ее свернуть, как если бы предприятие закрывалось. Меня тогда удивило, с каким увлечением бабушка об этом рассказывала. Когда она была уже на пенсии, к ней приходили бывшие сослуживицы, и она им помогала в каких-то производственных вопросах, а я играла рядом. Это очень раннее впечатление, уже гораздо позже я поняла, насколько значимым оно было. Из-за таких впечатлений все детство, все отрочество у меня было ощущение, а потом и понимание, что выбор профессии — огромная, важнейшая вещь. Меня даже страх пробирал: а что будет, если я сделаю этот выбор неправильно, как же я стану жить?

 И как вы нашли свое призвание? Повлияла на это семья? Школа?

В своих тех детских размышлениях я всегда рассматривала что-то необыкновенное. Балериной хотела быть, потом актрисой. Причем каждый раз, приходя к той или иной идее о будущей профессии, «пробовала» ее. Когда я выдумала про балерину, то моя вторая бабушка — а она работала кассиром в Театре оперы и балета в Душанбе — подарила мне настоящие балетные пачки из списанных театральных костюмов. Я в них наряжалась и пыталась танцевать. Но это быстро прошло. А актрисой я хотела быть почти все свои школьные годы, поэтому три раза в неделю ходила заниматься в театральную студию минского Дворца пионеров. Играла месяц Апрель в «Двенадцати месяцах», какие-то травестийные роли, увлечена была очень. Читала о театре бесконечно, пьесы читала тоже. Летом приезжала к бабушке в Чернигов, и там у нас сразу организовывался дворовый театр, для которого я пьесы уже и сочиняла. А заодно придумывала истории, которые рассказывала всей дворовой компании. Но у меня и в мыслях не было, что это может стать моей профессией. Это было для меня так органично, что я не отдавала себе отчета в том, что этим занимаются далеко не все. А друзья моего детства сейчас мне говорят: да мы никогда не сомневались, что ты будешь писательницей, ты же постоянно что-то придумывала. Ну и, конечно, писала стихи, потом рассказы про дружбу и любовь в пионерском лагере или про каких-нибудь исторических персонажей, о жизни которых прочитала в книгах. В общем, писала то, что пишет большинство не имеющих никакого опыта девочек из хороших семей.

То есть все-таки выбрали профессию уже в детстве?

Ну, поскольку я не только писала, но и очень много читала, мне довольно быстро стало понятно, что способность выдумывать увлекательные истории еще не свидетельствует о наличии литературного таланта. Кстати, очень удивляюсь тому, что абсолютному большинству современных авторов это не понятно до сих пор. А профессию я искала такую, которая давала бы возможность жить не скучно, много ездить, общаться с незаурядными людьми и реализовать все способности, которые у меня обнаружатся. Таким образом пришла к мысли о журналистике. К тому же среди моих разнообразных занятий, кроме театральной студии и курсов немецкого языка, был еще клуб юных репортеров при минской молодежной газете «Знамя юности» и такой же клуб при республиканском радио. Вели эти клубы отличные, очень профессиональные журналисты. И именно это повлияло на мое решение поступать на журфак Белорусского университета.

Как объяснить рыбе, что человек дышит воздухом

Это была интересная учеба?

Да. Правда, теория советской журналистики нам и преподавалась по-советски, так что мы просто пропускали эту информацию мимо ушей. А литература, в том числе зарубежная, и русский язык, и белорусский преподавались очень хорошо. И была прекрасная человеческая атмосфера, яркие однокурсники, с которыми хорошо было взрослеть. Советская журналистика в силу своей идеологичности и догматичности всего, включая жанры и стилистику, была чрезвычайно примитивной. Но мы ведь и вообще жили в ограниченной советской парадигме, нам не с чем было сравнивать. Однако в этих тесных рамках все, у кого была потребность и способность, как-то чуяли и выбирали лучшее. Конечно, если бы советская власть надолго продлилась в мою взрослую жизнь, все было бы не так радужно и в конце концов идеологическое убожество меня бы, несомненно, сожрало. Хотя скорее я попыталась бы уехать из СССР. Но я окончила журфак в 1985 году, пришел Горбачев, и вскоре жизнь переменилась более чем полностью. Время наступило абсолютно мое, потому что свобода стала неотъемлемой частью жизни. Это трудно объяснить людям — а таковых у нас в стране, к сожалению, очень много, — для которых свобода не является абсолютной ценностью. Все равно как объяснять рыбе, что человек должен дышать воздухом, а под водой выжить не может просто физически. Рыба — физиологически другое существо, и «разум» у нее другой, и понять это она не в состоянии. Но те, для кого свобода и есть жизнь, думаю, меня понимают. Я восприняла ее не как возможность безнаказанно убивать людей, а как возможность честной самореализации.

Ведь вы встретили перестройку уже в Москве?

Да. И не в последнюю очередь поэтому самореализация получилась полной.

Вообще, у вас было много перемещений — родились в Грозном, университет окончили в Минске, уже тридцать пять лет живете в Москве. Чем обусловлена эта география?

На взгляд со стороны это кажется необычным. Мне же изнутри собственной жизни все казалось само собой разумеющимся. Мой папа родом из Чернигова, учился в Одессе, в институте познакомился с мамой. Она приехала учиться из Душанбе, куда жизнь привела ее родителей довольно случайными путями. Все это было очень свойственно бурному, взвихряющему жизнь веку. Мои родители поженились на последнем курсе института и получили распределение в город Грозный. Родили там меня, отработали положенные годы и уехали — сначала в Киев, поближе к папиной родне, а потом в Минск, где открылся проектный институт, в котором им предложили работу. Так что в Минске я прожила с пяти лет до окончания университета, там родился мой старший сын, и Беларусь — это часть меня. За год до окончания университета мой муж — а мы вместе учились на журфаке - отправил свои рассказы на конкурс в Литературный институт и поступил в семинар прозы под руководством Владимира Маканина. Я окончила университет и приехала вместе с двухлетним ребенком к нему в Москву. Через год поступила в аспирантуру Литинститута по теории литературы и теории перевода.

Случайностей не бывает

Вы более тридцати лет в браке, Владимир Сотников — известный писатель. А когда вы познакомились, он уже писал прозу?

Он начинал ее писать, и его первые рассказы меня совершенно потрясли. Когда мы познакомились на первой студенческой «картошке», мне было семнадцать лет. Я была беспредельно наивна в житейском отношении, так как выросла среди абсолютно порядочных людей и лишь отвлеченно догадывалась, что не все человечество состоит из таковых. С реальностью столкнулась уже во взрослой жизни, в Москве, и это было для меня большим потрясением… Но в литературном смысле я в семнадцать лет была не самая глупая девочка, поэтому ясно поняла, насколько незаурядно то, что пишет молодой человек, с которым у нас возникла взаимная любовь. И сейчас понимаю ровно то же самое, это не изменилось с годами. Я уверена, что написанное им — это то, что останется от нашего времени.

А как вы думаете, что позволяет сохранить любовь на многие годы? Уберечь ее от девальвации в семейном быту?

Да у меня как-то и не было необходимости искать способы сохранить любовь. Хотя наш московский быт с двумя детьми в течение многих лет был настолько тяжел, что выдержать это помогала только молодость. Но мы были погружены в то, ради чего и приехали в Москву, за что ее и полюбили — в мощный культурный поток. Вероятно, этот непростой город принял нас потому, что счел достойным внимания то, что мы могли ему предложить.

Предложить в литературном смысле?

В человеческом, смею думать. Хотя для мужа — и в литературном тоже, сразу. А я ведь начала писать прозу позже, в тридцать лет.

Как это произошло?

Случайно. То есть, конечно, случайностей такого рода не бывает, но это ведь теперь понятно. А тогда я закончила аспирантуру, написала диссертацию, начала преподавать в Литинституте, много писала критических и литературоведческих статей для литературных журналов и энциклопедических изданий… И полагала, что это занятие будет для меня единственным. А роман попробовала написать только потому, что мне это предложило издательство «Эксмо». То есть, вернее, я ему предложила написать «что-нибудь». Тогда, в 1994 году, это был не монополист отечественного книжного рынка, а трое молодых людей, только-только, с нуля, начавших издавать книги. Одну из таких книг я увидела на уличном лотке, пролистала и очень удивилась: это издают? и покупают? Решила, что точно напишу не хуже, и предложила это сделать. Основатели «Эксмо» тогда были не просто открыты, а распахнуты для предложений такого рода и охотно согласились. Они попросили написать какую-нибудь историю, в которой была бы любовь. Например, историю Золушки, которая приезжает в Москву из маленького городка. Ну, любовь есть практически в каждом произведении мировой литературы, так что это не вызвало у меня возражений. Девочек, приехавших в Москву из самых разных городков, я знала множество. Придумать сюжет и характеры не составляло труда. Но вот то, что издатели полагали, что им нужен любовный роман… Ни до, ни, кстати, после этого я не прочитала ни единого любовного романа — все попытки это сделать заканчивались на десятой странице. Это ведь не просто «чтобы в книге была любовь», а определенная конструкция, своего рода «Лего»: вы видите вроде бы птичку и вроде бы домик, но при этом сразу понимаете, что перед вами не птичка и не домик, а именно «Лего». Я понимала, что любовный роман написать не смогу, потому что не хочу. К счастью, издателей интересовала не чистота жанра, а прибыль, поэтому они сказали: пишите что хотите, лишь бы людям было интересно. И тогда же я интуитивно, уже по ходу дела догадалась о том, что и до сих пор сознаю как главное: людям будет интересно читать только то, что интересно писать и читать тебе самому. Это не достаточное, но абсолютно необходимое условие.

У вас было желание написать так, как пишет кто-то из любимых вами авторов?

Трудно сказать… Я понимала, что, как ни люблю Чехова и Толстого, но никогда не напишу так, как они. И не только потому, что я меньше Чехова и Толстого, это-то само собой понятно, но и потому, что тип моего мышления другой. А, вот! Если я на кого-то ориентировалась, то на Ремарка. Мне хотелось, чтобы в моих книгах чувства выражались прямо, но не примитивно. Чтобы мысли в них соответствовали чувствам и сюжету.

Это удалось в первой книге?

Удалось или нет, не знаю, но написала я ее с большим воодушевлением и на одном дыхании. Кстати, все издатели знают, что обольщаться первой книгой не стоит. Написать ее могут многие — выплескивается личный опыт, без особого усилия реализуется потребность высказаться… Написать вторую книгу уже труднее. Число же тех, кто поймет, как в течение многих лет, может быть, всей жизни подбрасывать дрова в этот костер у себя внутри, — очень невелико.

Моих читателей волнует то же, что и меня

Вы и ваш муж — постоянные участники книжных ярмарок. Книжный фестиваль на Красной площади, Московская международная книжная ярмарка, Белградская, Франкфуртская, Лондонская… Как вы считаете, не устарел ли этот формат?

Совершенно не устарел. Это огромный, очень живой праздник, а праздников не так уж много в жизни вообще и в жизни литераторов в частности. Я люблю книжные ярмарки и с нетерпением жду окончания коронавирусных локдаунов. Жду, чтобы жизнь возобновилась в лучших ее формах, в том числе и в этой.

На встречи с вами приходит много поклонников. И по мере вашего выступления их становится все больше и больше. Знаете ли вы своих читателей? Кто они?

Читатели и приходят на встречи, и пишут — я рада общению с ними в любых формах. Это настолько разные люди, что иногда чувствую просто изумление. Не только женщины приходят, кстати. Довольно много бывает мужчин, и это меня радует, потому что всегда радует разрушение стереотипов. Однажды пришли мальчики школьного возраста — оказывается, прочитали книгу, которая лежала на столе у мамы, и решили посмотреть, кто эту книгу написал. Вот этот визит меня изумил и развеселил невероятно! Сейчас собираются принять и, не сомневаюсь, примут закон, запрещающий не санкционированную начальством просветительскую деятельность. Причем определение этой деятельности дано такое, что можно будет забыть о встречах с читателями даже в книжных магазинах, не говоря о библиотеках. Все нормальные люди, конечно, надеются, что этот закон можно будет обойти, но сама мысль о том, что между мною и людьми, которые хотят читать мои книги, считают себя вправе стоять какие-то ничтожества, кажется мне оскорбительной.

У вас хорошая издательская судьба: большое количество авторских книжных серий, многочисленные переиздания. Меняется ли, на ваш взгляд, издательский мир?

Если вести отсчет от 90-х, то есть от начала нового книгоиздания, то этот мир изменился разительно. С одной стороны, издательства стали работать очень профессионально и за счет этого полноценно вошли в единый мировой издательский бизнес, это не может не радовать. С другой — монополизм, воцарившийся в России за последнее десятилетие, добрался и до издательского бизнеса. В этом залог деградации крупных и жалкого существования небольших издательств, к сожалению. Но до тех пор, пока он остается именно бизнесом, пока в стране существует книжный рынок, будут находиться новые пути и формы для его развития. Пока что они находятся.

Литературная премия по средам

Два года назад вы придумали у себя в фейсбуке рубрику «Моя литературная премия по средам». Теперь она существует и как еженедельная колонка в «Новых Известиях». Как возникла идея ее создания?

Да просто однажды я поразилась тому, насколько российские премиальные списки не совпадают со списком книг, которые лично я воспринимаю как значительные. А я-то все-таки не самый неподготовленный читатель. Но поскольку сама присутствую в литературном мире как автор, с моей стороны было бы неэтично заявлять, что писатель Н., к примеру, бездарен. Однако сказать, что писатель М. написал замечательную книгу, достойную премии — почему бы и нет? Вот я и стала «вручать» свою литературную премию книгам, которые с удовольствием читаю сама, сознавая их незаурядность.

Являются ли литературные премии «маршрутизаторами» для читателей? Или в большинстве своем это писательско-издательский междусобойчик?

Маршрутизаторами являются, но не всегда объективными. Не столько из-за того, что премиальный процесс является междусобойчиком, о котором вы сказали — хотя и это, безусловно, есть, — сколько потому, что премий очень мало, а значит, они слишком зависят от вкуса очень небольшой группы людей. Эти люди, как и любые другие, безусловно, имеют право на собственный вкус. Просто их, людей этих и групп, должно быть гораздо больше, тогда и сбоев будет меньше, и списки будут объективнее просто в силу большего охвата имен. Но для всего этого нужна бурная общественная жизнь, а не мертвеющее болото, в которое эту жизнь сейчас стремятся превратить те, кому важна не литература, а власть любой ценой.

Можете ли вы назвать три книги, которые произвели на вас самое сильное впечатление за последние два-три года? Были ли они из тех, что удостоены престижных литературных премий?

Поскольку я пишу колонку раз в неделю, и всегда о книгах, которые производят на меня впечатление, то за три года их было очень много. Были среди них, конечно, и те, которым присуждались премии, были и не многими замеченные, но очень, на мой взгляд, достойные тексты. Для меня главными книгами были три романа Владимира Сотникова — «Улыбка Эммы», «Холочье», «Она». Это своего рода трилогия, хотя в сюжетном отношении они друг от друга отдельны. И говорю я о них не из родственных соображений, конечно, а потому что они, говоря словами Толстого, написаны огненными чертами. В них нет ни одного пустого слова, они о том, что составляет нерв и суть жизни.

Есть ли у вас рецепт счастья?

Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Думаю, надо сохранить в себе способность быть счастливым, то есть не повредить своей душе. Этого достаточно.

Беседовала Ольга Аминова, Москва, ноябрь 2020

Специально для журнала «Этажи»

Анна Берсенева (настоящее имя Татьяна Сотникова) окончила факультет журналистики Белорусского государственного университета и аспирантуру Литературного института им. А.М. Горького. Кандидат филологических наук, доцент кафедры художественного перевода Литературного института. Критические и литературоведческие статьи публиковались в журналах «Континент», «Знамя», «Вопросы литературы» и других. Автор монографий для школьников о Маяковском и Чехове. Автор более 40 книг, написанных в жанре психологического романа. Их совокупный тираж превысил 5 миллионов экземпляров. Является сценаристом экранизаций своих романов и, в соавторстве с писателем В. Сотниковым, автором оригинальных сценариев. Член Международного ПЕН-клуба. Романы переведены на болгарский и словацкий языки.

Ольга Аминова — кандидат филологических наук. С 1991 по 2002 —преподаватель кафедры литературы УлГПУ. С 2002 по 2006 — специалист в области редакционно-издательской деятельности (генеральный директор «Издательского дома «Гамма», руководитель редакции журнала «Лицейское и гимназическое образование»). С 2006 по 2018 — сотрудник издательства «Эксмо», в котором с 2010 возглавляла отдел современной российской прозы, была редактором В.Н.Войновича, Л.С.Петрушевской, Д.И.Рубиной, В.О.Пелевина, В.М.Сотникова, А.Берсеневой, А.М.Мелихова и многих других. Лауреат премии имени Н.И.Новикова за вклад в литературно-издательскую деятельность. С 2018 — директор литературного агентства и школы «Флобериум».