Валерий Бочков, с которым мы знакомы уже многие годы, не престает меня удивлять. Всякий раз, открывая его новую книгу, я поражаюсь: «Неужели это он написал?» Понимаю, сколь многих озадачит и рассмешит мой вопрос.

Представить, что вот этот красавец-мужчина, артистично откидывающий со лба золотистую прядь, поправляющий небрежно повязанный шарф цвета берлинской лазури, — писатель, очень трудно. Актер. Артист. Ну ладно — художник (что правда). Богемный (что неправда).

Ан нет: писатель, да еще какой писатель! Он из тех, кто создает новую реальность. Не фантастическую — реальность вымысла, которая правдивее, чем наша жизнь, интереснее, чем самое фантастическое фэнтези. И дело не только в знании мастером эстетических законов о пропорциях. Дело — в поцелуе Бога.

Валерию Бочкову многое дано. С него и спрос особый. Потому, наверное, так придирчивы к нему бывают литературные критики. Зато читатель Валерия Бочкова не из сутяг — ждет с нетерпением каждую книгу автора, пишет восторженные рецензии; всякий раз, точно так же, как и я, замирает, охваченный трепетом, над страницами его произведений.

О писательских новинках, литературе, книжном рынке нам удалось побеседовать с Валерием Бочковым путем взаимной переписки.

«Гамлет» как ожог

Человек — существо детерминированное: генетически, социально. Писатель — существо, детерминированное вдвойне: порой всю жизнь во всех своих сюжетах, во всех своих героях он отражает ожоги, полученные от соприкосновения своей нежной души со средой или кровной предопределенностью. Валерий, это наблюдение в твоем случае верно? Есть ли почерпнутые из истории твоей семьи сюжеты, мотивы, образы?

Писатель, а уж тем паче писатель русский, практически запрограммирован нашим общим генетическим кодом, нашей общей историей, набором культурных догм и табу — ни одна другая европейская нация не тащит на себе бремя фатума с упрямством русского. Мы образец фатализма. А поскольку писатель, как любой художник, является одновременно барометром и термометром общества, то есть он измеряет и в то же время предсказывает, то на писателе лежит серьёзная ответственность за каждую строчку: читатель ищет в книге не столько развлечения, сколько ответов на вечные русские вопросы — что делать и кто виноват?

Пожалуй, одной из главных моих тем и является вот это столкновение «русского фатализма» с западной концепцией «свободы воли» — когда герой вырывается на свободу и вынужден делать выбор вне зависимости от обстоятельств, как внешних, так и внутренних. А после ещё и нести моральную ответственность за свои действия. «Гамлет» Шекспира я считаю одной из самых важных книг западной цивилизации: конфликт души, духа и тела выражен там с удивительной силой и ясностью. Кстати, я прочитал «Гамлета» в десять лет и, вполне возможно, это и было первым ожогом моей нежной души.

Безусловно, мой жизненный опыт находит отражение в моих текстах. Как без этого — никак! Однако я глубоко убеждён, что художественная литература должна в первую очередь оставаться художественной, а именно «фикшн», то есть выдумкой, параллельной реальностью, идеально сконструированной вселенной (идеальность тут определяется не качеством бытия внутри, а безукоризненностью логики конструкции). Сравните любительское фото вазы с цветами и натюрморт малого голландца вроде Амброзиуса Босхарта — вот такая должна быть разница. Поэтому реальные истории и люди попадают на страницы моих книг в виде квинтэссенции моей боли от их бед и страданий. Реальность — это та глина, из которой художник лепит прекрасную амфору идеальных пропорций.

Расскажи, пожалуйста, о своей семье.

Тут нам снова придётся вернуться к теме русского фатума. Вектор моей судьбы был задан сто лет назад, когда мой дед, тогда восемнадцатилетний, «порвав со своим классом» — классный штамп (мой прадед — его отец — владел в Петербурге рестораном на Садовой и парой доходных домов), «принял революцию всем сердцем» — вот вам ещё один штамп. Дед окончил школу красных командиров и в сорок лет уже носил генеральские погоны. После сорок первого — начало войны он встретил на фронте — его назначили в ставку верховного главнокомандующего. Где он и прослужил до победы. Мой дед отвечал в Генштабе за формирование Польской армии, кроме польского креста у него несколько орденов Ленина и Красного знамени.

Разумеется, у моего отца не было выбора — он окончил лётное училище и лейтенантом ВВС успел застать самый конец войны. Его лётная часть базировалась в Германии, в Ютербоге, оттуда его перевели в Прибалтику — в городишко Крустпилс, где я и появился на свет.

Латвия, а именно Латгалия, стала моей родиной — почти прусский аскетизм, костёл под черепичной крышей, вековые дубы, лесные озёра, замки крестоносцев и заброшенные кладбища; в часовне рядом с нашим домом была живьём замурована неверная жена немецкого барона, и её призрак лунной ночью гулял по глади озера. А с другой стороны — рёв двигателей двадцать первых «мигов», аэродромная гарь жжёного керосина, бесшабашный быт молодых лётчиков — рыбалки и охоты, застолья и вечеринки. Моими игрушками были стрелянные гильзы и пулемётные ленты. На моей новогодней ёлке висели гирлянды, которые отец смастерил из разноцветных лампочек щитка управления истребителя.

В семь лет меня отправили в Москву к деду с бабкой. Было решено, что образование нужно получать в столице, и я начал учиться в немецкой спецшколе на Таганке, в десяти минутах от нашего дома на набережной. Эту школу окончил мой отец, а позднее — его сестра, моя тётка, причём её золотая медаль стала причиной бесконечных упрёков в мой адрес от учителей, которые преподавали у неё и застали меня. Дед умер от сердечного приступа в шестьдесят три, когда мне было восемь лет. Я остался один на один с безутешной генеральской вдовой — увы, это не очередной штамп. Меня спасли книги — у деда была достойная библиотека. Я читал запоем, читал всё подряд — от БСЭ до Толстого и Чехова. Вот именно тогда мне и попался «Гамлет».

Помнишь, у Пушкина: «самостоянье человека, залог величия его»… В этой цитате хочется изменить пунктуацию и написать: «самостоянье человека — залог величия его». Приходилось ли тебе восставать против обусловленности? Приходилось ли самого себя воспитывать, шлифовать, вытягивать?

Мне кажется, что именно сочетание фатализма и свободы воли, эти два полюса и рождают искру — то самое желание, нет, даже не желание, а необходимость — неизбежность — собственной перековки. Реинкарнации. Мой дед так поступил в свои восемнадцать. Мой отец — нет. Он мечтал о карьере артиста, причём, обладая всеми данными: внешность, голос, то, что называют сегодня харизма, — всё у него было. Но стал он офицером.

Я оказался перед похожим выбором: любил рисовать, и получалось у меня вполне неплохо, но из немецкой спецшколы да ещё и с такой родословной мне прямая дорога лежала в военный иняз, который готовил шпионов и военных атташе.

В английском есть фраза «reinvent yourself», которую дословно перевести можно как «заново изобрести себя». Первый раз я проделал этот трюк, когда за день до экзаменов забрал свои документы из ВИИЯ (военный институт иностранных языков) и решил поступать в Полиграфический институт на факультет художественного оформления печатной продукции. Реакция семьи оказалась вполне хрестоматийной и абсолютно предсказуемой: профессия художника виделась им диаметрально противоположной профессии офицера и располагалась на их социальной шкале где-то между уличным фокусником и профессиональным жиголо.

Следующий крутой поворот был инициирован мной лет через десять. К тому времени я состоял членом нескольких творческих союзов, включая журналистский и художников-графиков, гонорары за журнальные иллюстрации и оформление книг суммировались в министерский месячный оклад — да, советский режим заботился о людях, работавших в сфере культуры; но именно эта сытая стабильность и пугала меня. Как художник-иллюстратор к тридцати годам я упёрся в какой-то профессиональный потолок: я мог оформить ещё дюжину книг, мог нарисовать ещё сотню иллюстраций и обложек к журналам, мог сделать ещё несколько плакатов — но всё это ощущалось не просто как топтанье на месте, мне казалось, я безвозвратно теряю что-то важное в себе. Возможно, самое важное.

И тогда я отключил телефон и начал работать. Иллюстрации обычно делаются в размер страницы, может, чуть больше. Я начал рисовать на метровых планшетах, придумывал новые технические приёмы — монотипию сочетал с аэрографом, использовал текстуры и фактуры, коллаж и шелкографию. Освободившись от диктата текста, — любая иллюстрация в той или иной степени привязана к словам, — я ощутил абсолютную свободу. Надо мной больше не было редактора или арт-директора издательства.

Я делал, что хотел и как хотел.

Гёте абсолютно прав: «…когда ты решишься полностью посвятить себя своему делу, Провидение оказывается на твоей стороне. Начинают происходить такие вещи, которые не могли бы случиться при иных обстоятельствах… На что бы ты ни был способен, о чем бы ты ни мечтал, начни осуществлять это. Смелость придает человеку силу и даже магическую власть. Решайся!»

Буквально через год мои графические работы экспонировались на персональной выставке в рамках Эдинбургского фестиваля искусств. Тогда же я был приглашён на фестиваль будущего года, заключил контракт на выставку в Амстердаме и подписал контракт с арт-агентством, которое впоследствии представляло меня в Европе и Америке.

Ты получил художественное образование. И это проявляется не только в том, что твое имя фигурирует в афишах галерей и музеев мира, но и в прозе: многие твои герои наделены творческими профессиями, разбираются в изобразительном искусстве, а то и вовсе художники («Обнаженная натура», «Латгальский крест» и др.). Что для тебя дизайн, живопись?

Изобразительное искусство, равно как и литература, есть форма существования творца. Художественная подготовка стала фундаментом и трамплином моего писательства. Писать начал я всего лет десять-двенадцать назад. К слову — стоящую прозу может писать человек после сорока, всё остальное — имитация и симуляция. Да, были исключения, но они и остались ими.

Пришёл я не с пустыми руками, в текстах использую весь профессиональный опыт — иллюстратора, дизайнера, художника. Как выяснилось, алгоритм творчества визуального искусства мало чем отличается от писательского. Идея, композиция, ритм, визуализация, разработка деталей с одновременным вниманием к общей картине — всё крайне похоже. К тому же я знаю, как называются краски: краплак, стронций, кадмий и, конечно же, ультрамарин. Грех не использовать такие преимущества!

Гигантский глаз, циклопическое ухо, необъятная душа

В какой момент оказалось, что литература — такая же потребность, как изобразительное искусство?

Сейчас буду говорить выспренне — прошу простить заранее. Дело в том, что я занимаюсь «творчеством» практически всю свою сознательную жизнь. Гонорары за иллюстрации я начал получать на первых курсах худ-графа, мне не было и двадцати. Творчество для меня — это не столько профессия или способ заработка, это квинтэссенция меня самого. Это моя суть. Возможность творить — поистине божественная благодать, щедрый дар небес, дар, ни с чем не сравнимый.

Как художник я никогда не делал ничего «ради денег» — никогда! Даже когда работал в рекламе (это, кстати, ещё одна из моих «реинкарнаций», несколько лет я проработал креативным директором одного из крупнейших агентств, сначала в Москве, после в Нью-Йорке).

В каждый проект я вкладывал всё: душу, талант, время, азарт — всего себя. Я нарисовал десятки тысяч иллюстраций — я не шучу — от журнала «Юность» до «Плейбой» и «Нью-Йорк Таймс». Был арт-директором на проектах канала «Дискавери» и «Форбс», разрабатывал концепцию рекламных кампаний сигарет «Вог» и кроссовок «Найк». Работал с «Нейшнл Джиографик» и Вашингтонской оперой. И в какой-то момент понял, что могу выдавать креативный продукт, не подключая к процессу душу. Работать с холодным носом — как землекоп. Мне стало по-настоящему страшно.

Литература снова спасла меня, как тогда, в раннем детстве, когда я остался один на один с овдовевшей бабкой. Писательство постепенно заполнило вакуум внутри меня.

Получается, что ты вот так сел за стол, написал и сразу же оказался тем, кем сейчас являешься — лауреатом международных литературных премий?

Не совсем. Пришлось поработать. Но судьба с руки сдала мне сразу несколько тузов: алгоритм писательства оказался идентичен художническому — те же правила, те же принципы, тот же порядок работы — от идеи к наброскам композиции, от общего к частному и обратно.

Второе: художество приучило меня к упорству и усидчивости.

И третье: я начал писать взрослым человеком с причудливой коллекцией шрамов и ожогов на душе — я много путешествовал, встречал бездну интереснейших людей на том и другом полушарии, меня любили женщины, и я их любил (одна из них даже пыталась меня убить — шрам от молотка до сих пор на затылке). Меня предавали, и я предавал. Я прощал, и меня тоже прощали — я всё это пропустил сквозь себя. Опыт боли, опыт потерь, смерти друзей и близких, стыд и раскаяние — всё это руда, из которой выплавляется живая, жгучая проза. Когда я сел за стол, я был готов.

Но ведь наверняка были какие-то штудии писательского мастерства? И, наверное, не российские, а американские?

В Америке такого рода мероприятия — семинары, курсы, мастер-классы — проводят, как правило в старых отелях, окружённых буколическими пейзажами, что-то вроде «Приюта Зачарованных Охотников» из «Лолиты». Ковры и дубовая мебель, кресла, обтянутые шоколадной кожей, джин-тоник после обеда. Лекторы ласковые, говорят тихо, обстановка напоминает сеанс массового гипноза. Через пару часов все уже ощущают себя настоящими литераторами.

Увы, толка мало: больше всего процесс напоминает психотерапевтический сеанс или сеанс гипноза. Помню, дело было в Вашингтоне, творческий семинар проходил в старом «Мариотте», с утра до позднего вечера, под занавес устроили фуршет с шампанским и диск-жокеем. Когда я вышел на улицу, мираж рассеялся и в тот миг я точно мог сказать, что ощущала Золушка по дороге домой после бала.

Меня часто спрашивают на моих мастер-классах: «А можно ли научить писать прозу?» Отвечаю честно — научить нельзя. Но можно научиться. Лишь личная жажда понять и постичь, упорство и дисциплина дадут результат. Почитайте раннего Чехова, раннего Набокова, сравните со зрелыми текстами. Посмотрите работы молодого Дали. Компоненты творческого успеха — талант плюс труд. Титанический и ежедневный труд. Я не знаю исключений — ни в прозе, ни в изобразительном искусстве. Мастер, даже гениальный мастер, не может состояться без виртуозного ремесленника. А ремесло — это упорная работа. И тут я полностью согласен с Даниэлем Орловым: «Формула литературного успеха — это произведение удачи на сумму труда и таланта. Сейчас стало модно заявлять, что при определенных условиях писателем можно сделать любого, мол творческие способности есть у всех. Нет. Это ересь. Талант — всегда константа. Без таланта не бывает писателя, художника, композитора. Бывают только имитаторы и жулики.

Про американскую критику

Играет ли заметную роль в литературном процессе США критика? Влияет ли литературный критик на книжный рынок?

Давай начнём с родных литературных просторов, а уж после и за океан перенесёмся — хорошо? Современной русской литературе навязана абсолютно ей не свойственная функция спортивного состязания. Наша литература, вместо территории абсолютной свободы превратилась в гладиаторскую арену. Победитель торжествует, остальные порублены на куски.

Получается, что лишь одна книга и лишь один автор достойны внимания — остальное макулатура. Такое ощущение возникает у постороннего читателя. Не говоря уже о том, что и бой-то на арене оказывается фикцией. Победителя легко определить до начала состязания, стоит лишь посмотреть, кто издал книжку.

К сожалению, критики тоже принимают участие в гладиаторских боях. Лишь немногие остались верны профессии и продолжают информировать читателей о книгах, исходя из своих эстетических и моральных устоев. Другие (фамилий называть не стану, многие догадаются и так) имитируют критику, на деле занимаясь нехитрым маркетингом. Третья группа критиков — вольные стрелки. Этим важней всего скандал, свара и ругань. На волне дебоша и безобразия они пытаются выскочить повыше, стать заметнее и именитей. И уже после этого пополнить группу критиков-маркетологов.

А что происходит на Западе, в Америке, например? Тут, безусловно, есть развитый институт литературной критики — серьёзной и глубоко профессиональной. При университетах и культурных фондах. Критика подобного рода большее отношение имеет к философии, лингвистике и филологии, нежели к книжному бизнесу.

Для обычного читателя пишут другие критики. Они — вот этот момент крайне важен — эти критики являются составной частью литературного процесса и элементом издательского рынка. Их задача — донести до читателя новость о книге, ярко и заманчиво представить новинку на рынке. Ты скажешь — это же как наши критики-рекламщики. Не совсем — во-первых американский критик сам выбирает книгу, о которой он будет писать, а во-вторых, платит ему не автор, и не издатель, а тот печатный орган, где будет опубликован материал.

Русские любят корить американцев за «показушную дружелюбность» — все эти улыбочки и «хаудуюду». А вот мы, мол, люди прямые — правду-матку режем, бьём не в бровь, а в глаз и нам чужды телячьи нежности вашего либерального фасона. Мы хамим в лицо, но зато от души. Без вашего политкорректного лицемерия.

На деле американская улыбчивость абсолютно прагматична и является результатом практического опыта. Вы знаете об этом из вестернов: ответом на хамство часто была пуля в лоб. Думаю, если бы в России оружие продавалось так же свободно как в Штатах, то через несколько лет оставшиеся в живых русские начали бы улыбаться похлеще американцев.

Но вернёмся к литкритике. Обычный культурный американец получает информацию о книгах из еженедельника «Нью-Йоркер» (78 полос, цвет), из «Нью-Йорк ревью оф букс» (ежемесячник, 48 полос), из воскресного «Книжного обозрения» (36 полос) приложения к «Нью-Йорк таймс». Такие же книжные обзоры прилагаются к каждой крупной воскресной газете — в Лос-Анжелесе, Бостоне, Филадельфии, Вашингтоне и т.д.

Я читаю «Нью-Йоркер» и воскресное приложение к «Нью-Йорк таймс». Помимо обычной рекламы книг, списка бестселлеров недели (по четырём категориям — фикшн и нон-фикшн, бумажные книги и электронные) половину газетной площади занимают эссе, где один писатель рассказывает о новой книге другого автора. Не ругает и не критикует, а доброжелательно информирует читателя. Да, с той самой американской улыбкой, столь ненавистной правдорубам на Руси. И таким образом читатель получает информацию сразу по двум писателям — автору эссе и автору книги.

Американец — он прагматик. Американский писатель понимает, что устраивая прилюдную стирку грязного белья коллеги, он пятнает репутацию писательской гильдии. А заодно и свою репутацию. Я ни разу не читал, чтобы один американский автор назвал другого графоманом. Ни разу.

А теперь просто для сравнения зайдите на русский писательский форум.

Ты — между двух культур: российской и американской. И очень прихотливо сочетаешь в своем творчестве традиции и той, и другой. От русской классической литературы ты взял глубокий психологизм, обращение к «больным» вопросам человеческой жизни, от американской — экшн, кинематографичность и, мне кажется, четкое понимание, что в пару «писатель и его творенье» нужно обязательно включить еще один член — читателя: «писатель — сочинение — читатель». Расскажи, пожалуйста, об этих двух прививках. Кто, что повлияли на твое творчество.

Вот тут мы можем застрять надолго. Я как писатель и как художник есть сумма всей моей жизни, всего моего опыта: бессонных ночей (я действительно неважно сплю, почти как Набоков, кстати, он один из главных богов моего культурного Олимпа), музыки — классика, джаз, рок — или случайного разговора, полной луны, застрявшей в тумане, тени быстрой птицы на воде… Я уж не говорю про книги, фильмы, музеи и выставки. Жизнь невозможно симулировать, опыт может быть только личным, если тебя не били под дых, ты никогда не сможешь об этом написать. Назовём всё это чувственной коллекцией души.

Вторая часть — рациональная — это сумма всех знаний. Иностранные языки и арифметика, застрявший в памяти закон Бойля-Мариотта и имена фараонов, Ветхий Завет и Евангелия, география Москвы и Амстердама, аркбутаны и контрфорсы — название архитектурных компонентов готического собора. Знания, кажущиеся интеллектуальным мусором… Но именно они и наполняют бездонный ларец, из которого в нужный момент вдруг извлекается сокровище. Ведь если ты не читал «Эллинство и пессимизм» Ницше, тебе трудно будет понять разницу между двумя типами эстетического переживания — аполлоническим и дионисийским. И тогда, скорее всего, в своих книгах ты будешь вымучивать постную историю своего соседа-сантехника, обитающего в убогой и скучной вселенной, а после убеждать читателей, что книга отражает реальную жизнь реального человека.

Писатель обязан быть интеллектуалом и интеллигентом. Русский писатель обязан быть гуманистом, стоять всегда на стороне слабых и обиженных — всегда. Он должен пропускать сквозь себя чужую боль, чужие страх и смерть. Он гигантский глаз, циклопическое ухо, необъятная душа. Но реальность ещё не литература, в категорию искусства она может попасть лишь пройдя почти волшебную трансформацию — так в русских сказках Иванушка-дурачок превращается в Иван-царевича.

На твой вопрос про читателя отвечу кратко — я его люблю. Поскольку я и сам читатель. Да и пишу я такие книги, которые сам бы прочитал с удовольствием. Тут есть элемент здорового эгоизма, но от этого выигрывают все.

Книга — это своего рода контракт между автором и читателем. Автор гарантирует качество, читатель платит за него. Причём платит не столько деньгами, сколько своим временем — своей жизнью. А к таким категориям я отношусь ответственно и щепетильно.

Взахлёб, до утреннего света

Как только твой первый роман появился на российском книжном рынке, литературные критики пропели тебе осанну: наконец-то явился автор мидл-литературы, того самого мейнстрима, который объединяет и аудиторию высоколобых читателей, ищущих в литературе смыслов, и читателей простых, ищущих в литературе развлекательности. Тебе не обидна эта отнесенность к мейнстриму, к беллетристическому началу?

Нынешняя русская критика сама себя запутала. «Где граница масслита и большой литературы?» — вопрошают критики. А граница в художественной литературе пролегает между книгами скучными и книгами, от которых не оторваться.

Писать именно так, чтобы тебя читали взахлёб, до утреннего света, — это профессиональная обязанность писателя. И если читатель зевает над твоей историей, то это означает, что ты недотянул текст, недоработал.

Никакая «великая идея» или «глубочайший смысл» не оправдывают скучной писанины. И на моей стороне вся великая русская литература — Гоголь и Пушкин, Достоевский и Толстой, Набоков и Бунин, Булгаков и Довлатов. Сочетание великих смыслов с мастерским сюжетом и живыми характерами и есть художественная литература. «Братья Карамазовы» и «Преступление и наказание» запросто отнести к детективному жанру, «Анну Каренину» — к любовной драме, к «Лолите», не долго думая, можно прилепить ярлык «эротическая проза»… И все вышеназванные авторы относятся именно к литературе, написанной для читателей, — к мейнстриму. Так что, если меня и сочтут писателем мейнстримным, я вовсе не прочь оказаться в такой компании. Сочту за честь.

Ты имеешь возможность наблюдать отношение к литературе, писателю, издательским стратегиям в России и в Америке. Расскажи, в чем сходство и отличие книжных рынков.

Главное отличие в том, что в Америке книжный рынок есть, а в России его не существует. Родина ещё недавно «самого читающего народа в мире» задавлена монополизмом самого откровенного и хищнического пошиба. Это убивает не только русского писателя, но и российского читателя. За последние 15 лет современная русская литература в западных книжных магазинах переместилась в пыльный угол этнической литературы из экзотических стран; призёров «Большой Книги», «Нацбеста» и «Ясной поляны» можно найти между книжками из Пакистана и Сомали. Я ничего не имею против литературы этих стран. Но традиции, которые есть в русской…. Авторов, которые в России получают гонорар, позволяющий жить, дай бог дюжина. Все остальные зависят от роялти с продаж книг. Дай бог, получают 5000 рублей в квартал.

Средний доход американского писателя — $ 64 000 в год. Для сравнения: средний доход американской семьи из трёх человек — $ 108 000. В той же Америке, например, издательских холдингов, вроде «Эксмо-Аст», пять. Пять! Это ведёт к тому, что компании-гиганты соревнуются за внимание читателей, соревнуется за писателей, пытаясь перекупить авторов через агентов, дают большие авансы и гонорары. Писатель среднего калибра получает порядка ста тысяч долларов аванса с обязательством написать за год новую книгу. Сумма авансов и гонораров у звёзд, вроде Кинга или Францена, во много раз выше.

Российские истории про глобальный кризис книжного бизнеса, мол, не только у нас плохо — у них ещё хуже, — это беспардонное враньё. В Европе и Штатах продажи бумажных книг не снижались, спрос стабилен. В Америке очень живой книжный рынок, там много читают, причём, преимущественно бумажные книги. Сначала книга выходит в твёрдом переплёте, в большом формате, на качественной бумаге и стоит около $ 25-30. По прошествии некоторого времени выпускают карманный формат по $7-12.

Разумеется, вся эта райская жизнь касается лишь писателей, которым удалось преуспеть профессионально. Но их не десять, как в РФ, их сотни и тысячи.

А на нашей богоспасаемой родине сегодня тиражи книг меньше тех, что были в России девятнадцатого века. О чём главный книжный начальник с гордостью заявил на последней ярмарке «Нон/фикшн»: «Вы знаете какой тираж был у «Евгения Онегина»? Тысяча экземпляров! И это у великого Пушкина!»

В первых твоих романах — «К югу от Вирджинии», «Медовый рай» — героини были американки русского происхождения. Почему такой интерес к носительницам двух культур?

Начнём с главного: они — женщины. Для меня как писателя женские характеры гораздо интересней мужских. Да, я считаю мужчин гораздо примитивней женщин и, в первую очередь, примитивней эмоционально. Допущу музыкальное сопоставление: скрипка и барабан — что-то вроде того.

Продолжим музыкальную тему: «К югу от Вирджинии» можно сравнить с симфоническим концертом для виолончели с оркестром, что-то в стиле Шуберта или Прокофьева. А «Медовый рай» — скрипка, солирующая в концерте Баха или Вивальди.

К тому же я последовательно развиваю исконно русскую традицию. Триумфом нашей классической литературы стали женские образы, оживлённые гением Толстого, Достоевского, Булгакова. Пастернака. Анна Каренина и Настасья Филипповна, Сонечка Мармеладова, Лара Гишар и Маргарита — этих женщин знает весь просвещённый мир.

Искусство — это укрощение хаоса

В последующих романах действие переместилось из Америки в Россию — появился цикл антиутопий: «Харон», «Коронация зверя», «Брат мой Каин». И эти романы, я знаю, дались тебе не легко. В «Дружбе народов», помнится, сомневались, не опасно ли печатать «Коронацию…». После выхода в журнале и публикации в виде книг часть литературных критиков, до этого момента вполне благосклонных, отвернулась от тебя. А на «Нацбесте» вообще разгорелся скандал. Отчего так?

Критиков моих нужно разделить на секции. Секция первая — «профессиональные либералы». Я-то наивно полагал, что уж эти меня поддержат. Ничуть: очевидно, критика режима — вполне доходная работа, чтобы пускать туда чужаков вроде меня, да ещё из Вермонта.

Вторая секция — «патриоты». Эти с классовой яростью объявили меня антисоветским писателем и русофобом. Первый ярлык приму с гордостью: оказаться в компании с Войновичем, Солженицыным, Зиновьевым — большая честь. Характерно высказывание судьи из жюри «Нацбеста»: «Роман написан почти идеально, но видно сразу, что писатель враг». На следующий год на «Нацбест» был выдвинут мой роман «Берлинская латунь», текст без особой политической составляющей. Книгу номинировал на премию писатель Герман Садулаев. Петербуржец, приятель и земляк ответственного секретаря «Нацбеста» Левенталя. Пост этот чисто технический, секретарь отвечает за соблюдение правил и регламента. Очевидно, последний такого поворота не ожидал, он опубликовал на сайте «Нацбеста» открытое письмо, в котором оскорблял меня, мою книгу, писателя Садулаева, моих издателей и моих читателей. Один из членов жюри простодушно написал, что он теперь даже боится рецензировать мой роман — вдруг ему книжка понравится. Я потребовал увольнения Левенталя с поста оргсекретаря премии «Нацбест». Его уволили лишь спустя год. А в том году, разумеется, я не попал даже в шорт-лист.

Как приходят идеи романов? Что является запускающим механизмом?

Искусство — это укрощение хаоса. Творчество — единственная божественная черта в человеке. Каждый мой роман не только схватка с самим собой, но и попытка достичь эстетического идеала. Стремление создать идеальную гармонию. Взгляни на кленовый лист, на вечерний туман, что плывёт над озером, или на штормовые волны, бьющие о скалы, на узор пера иволги, на облако или извержение вулкана — вот идеал. Трагедия рождается из борьбы хаоса и гармонии. И поле битвы — душа художника. Без этой схватки не может быть произведения искусства. Конфликт — начало всех начал.

Идеи романов сами находят меня, я их не ищу. Иногда новый текст является продолжением предыдущего — идейным продолжением. Так в «Латгальском кресте» тема сексуального насилия второстепенна, в «Горгоне» она становится фундаментом трагедии, альфой и омегой истории.

Человек пишущий должен быть локатором жизни. Чутким, вроде того что пытается поймать сигналы из космоса. Интуиция играет огромную роль. На самом деле хорошо написанная книга подобна маленькому чуду — ворожба, чистой воды ворожба! Иногда я натыкаюсь в рецензиях на цитаты из моих книг и не могу их узнать, думаю: господи неужели я действительно так могу? На самом деле без помощи свыше ничего бы не получилось.

Ты награжден премией Эрнеста Хемингуэя. За какой роман?

За роман «Харон». Книга была переведена на английский и польский, выходила в Германии и в Америке, только в Украине тираж был десять тысяч.

История написания «Харона» необычна: после вручения Русской премии был фуршет — как положено, шампанское, водка и всё остальное. Ко мне подошёл мужчина, поздравил, мы чокнулись-выпили. Разговорились. «Ты, — говорит, — пишешь классно, но не про то. Кого в России твои истории про американские приключения зацепят? Ты вот напиши про боль русскую, про мечты тайные. Про нас напиши и про себя тоже».

Я вернулся в Вермонт, тот разговор, сперва казавшийся национально-традиционным трёпом под водочку, не отпускал. При очевидной банальности, мысль имела верный вектор. Собравшись с духом, я нырнул в себя. Как те сумасшедшие, что ищут клады на затонувших кораблях. Среди обломков воспоминаний, надежд и страхов я пытался найти то заветное сокровище, которое бы стало отправной точкой истории. И нашёл. Стержнем романа стала русская неискоренимая вера в справедливость. Не в суд или закон, а именно в справедливость. Вопреки реальности, абсолютно иррациональная, почти религиозная вера, когда вершение этой справедливости поднимается до уровня библейского деяния и переходит в разряд чуда.

Да, кстати, тот мужчина с фуршета оказался Леонидом Бахновым из журнала «Дружба народов». Именно там вышло продолжение «Харона» — «Коронация зверя». Вышло с боем и скандалом, но это другая история.

В издательстве «Эксмо» вышло девять твоих книг. Но ты ушел из издательства. Что стало причиной расставания?

Причиной стало моё нежелание работать с новыми людьми, которые пришли на смену команде Первой редакции современной русской прозы. Об этом конфликте я уже много говорил, к началу двадцать первого года ситуация в «Эксмо» стала ещё более сюрреалистичной. На эту тему можно написать небольшое эссе или рассказец в духе Кафки, но сейчас тратить время читателей я не буду.

Так звучит симфонический оркестр

Мифологические аллюзии — константа в твоем творчестве. Скажи, обращение к мифу — это общий тренд в современной мировой литературе?

Не думаю. Я внимательно слежу за англоязычными новинками — ничего похожего там не заметил. К слову — я стараюсь избегать трендов и модных тем. Любая идея, размноженная и растиражированная, становится пошлостью.

Каждый свой роман я стараюсь сделать многослойным и полифоничным — так звучит симфонический оркестр. Симфонизм нужно понимать как раскрытие художественного замысла с помощью последовательного и целеустремленного музыкального развития, включающего противоборство и качественное преобразование тем. Одной из таких тем я часто выбираю мифологию, часто ветхозаветные или евангельские истории — без этого нашу цивилизацию невозможно понять.

Я смешиваю быт и бытие, низкое и высокое, современное и мифологическое. В центре моего нового романа «Горгона» — история современной женщины, претерпевшей насилие. Мало кто помнит миф о Медузе Горгоне, изнасилованной Посейдоном в храме Афины и… наказанной этой же богиней. Посмотрите, какое количество веков тому назад был задан вектор — наказать не насильника, а его жертву! Мне важно было показать за счет мифа историческую ретроспекцию, глубину заблуждений, поведенческую модель.

В издательстве «Т8 RUGRAM» в линейке литературного агентства «Флобериум» выходит твоя новая серия — «MAINSTREAM. EROS & THANATOS». Расскажи поподробнее о ее концепции.

Реабилитация мейнстрима. Возвращение прозы, от которой невозможно оторваться. Как в детстве, когда читали с фонариком под одеялом. Пару лет назад я наткнулся в сети на фото обложки моей книги «Обнажённая натура». Незнакомая девица по имени Ольга жаловалась, что из-за моей книги она сгорела на пляже — легла и начала читать, забыв про крем, зонтик и шляпу. Читала, пока не перевернула последнюю страницу. Вот такие книги будут в этой серии.

Каких новинок ждать в ней?

Мы подписали контракт на восемь книг. Откроет серию «Горгона». Затем будут переизданы «К югу от Вирджинии», за которую я получил «Русскую премию» и которую критик Лев Данилкин назвал триллером года, «Медовый рай», «Берлинская латунь». Впервые выйдет в виде книги мой роман «Возвращение в Эдем».

Следующие три книги — три сборника рассказов и повестей: «Сады Казановы», «Мужчины настоящие и другие, которые так себе» и «Сахарный бес». В них вошли тексты, которые публиковались в толстых журналах, а также новые повести, написанные совсем недавно.

Обычно издатели, книготорговцы просят редакторов или авторов назвать 5 причин, почему нужно читать и покупать ту или иную книгу. Какие пять обязательных причин ты назвал бы для чтения нового романа «Горгона»?

Если продолжить наши музыкальные метафоры, то «Горгону» я бы сравнил с симфоническим концертом для урагана с оркестром в тональности ре-минор. Хорошая книга структурирует пространство эпохи, в романе эта структура замыкает реальность от античности до наших дней . Надеюсь, читатель оценит «Горгону», это моя двенадцатая книга и на мой взгляд она удалась.

Кормите доброго волка!

Наблюдал ли ты, как строится кампания продвижения новой книги известного автора в США? Ведь книгу мало издать — нужно обратить не нее внимание.

В Америке книжный рынок работает как швейцарские часы. Почему? Всё построено на законах рынка: спрос и предложение, плюс контроль государства за честной игрой участников. Логика и здравый смысл лежат в основе издательского бизнеса. Все приёмы давно известны, рецепты раскрутки и продвижения опробованы миллион раз — всё работает. Писатели пишут, издатели издают, читатели читают. Единственная премия, на которую читатель обращает внимание — Нобелевская.

В воскресной газете «Нью-Йорк Таймс» выходит книжное обозрение на тридцати шести полосах. С обзором новинок, критикой и рейтингами. Выходит это приложение еженедельно. Такие же обозрения выходят и в Вашингтоне, и в Чикаго, и в Лос-Анжелесе. И ещё в десятке крупных городов. Причём каждое книжное обозрение не копия нью-йоркского — нет, это самостоятельные издания. Есть «Ревью оф букс» — толстая газета таблоидного формата — это для настоящих книголюбов. Для людей попроще — книжные обзоры и критика в «Нью-Йоркере», «Таймс», «Роллинг Стоун» и других журналах.

Почему, как ты думаешь, в России продвижение строится иначе?

Частично я уже ответил раньше: в России просто не существует книжного рынка. Это имитация. Единственным способом продвижения книг в России стали премии. Это главный маркетинговый инструмент, которым пользуются именно как инструментом. Премии в современной русской литературе, на мой взгляд, явление крайне негативное. Во-первых — и это главное, никаких других критериев оценки у нас не осталось. Только премии. Именно они сигнализируют читателю, что надо читать. Во-вторых, институт литературной критики практически уничтожен. Далее — литературные журналы, которые отчасти были ориентирами в книжном море, умерли или находятся в коме.

Каким образом за тридцать лет нам удалось превратиться в полуграмотную страну, где тираж в две тысячи экземпляров считается вполне пристойным, а писателям стыдно называть вслух суммы гонораров? — вопрос вовсе не риторический. Кто виноват и что делать — вопросы тоже вполне практического толка, которые тоже будут заданы.

Как ты считаешь, культура чтения сегодня у русских и у американцев похожи?

Да. Только у читателей в России нет денег на книги. А те, у кого есть деньги, перестали покупать книги даже под цвет обоев. Читатель книг в России — вымирающий подвид человека разумного. И в этом главная беда русского писателя. Что бы мы ни говорили, мы пишем для него — для читателя.

Как ты думаешь, что изменится в книжном рынке после пандемии?

Книжный рынок России может изменить лишь коренная смена курса: уничтожение монополий и протекционизма; возвращение к здоровому рынку со здоровой конкуренцией, которая спасёт и писателей, и читателей.

Над чем ты сейчас работаешь?

Как обычно со мной бывает, новая тема вытекла из предыдущей. Так «Харон» родил «Коронацию зверя», из «Латгальского креста» появилась «Горгона», а из «Горгоны» рождается новая книга с рабочим названием «Я у мамы дурочка». Ненавижу жанровые ярлыки (поскольку хорошая книга должна быть многожанровой, собственно, как наше бытие), но если давать какие-то ориентиры, то я в новом тексте смешиваю психологический триллер с криминальным, добавляю эротику и немного фантастики, разумеется, экшн — действие стремительное, изображение трёхмерное. Как всегда, стараюсь сделать живое кино.

А теперь — блиц-вопросы:

главная ценность в жизни Валерия Бочкова — это…?

Любовь. Она залог и квинтэссенция всего живого. Учитесь любить — это никогда не поздно. Феллини за день до смерти сказал: «Как бы хотелось влюбиться…». Это крылья, это счастье, это бессмертие.

главное условие плодотворного творчества Валерия Бочкова — это…?

Здоровье. Физическое и духовное. Нравственное.

У индейцев чероки есть притча про двух волков, которые живут в душе каждого человека — один злой волк, другой добрый. Волки эти постоянно дерутся. А какой победит, зависит от того, какого из волков ты будешь кормить — мыслями, словами и поступками.

Кормите доброго волка и будьте здоровы!

главная книга Валерия Бочкова, которая твой «век переживет и тленья избежит» — это…?

Надеюсь, она ещё не написана.

Беседовала Ольга Аминова, специально для журнала «Этажи»

Январь 2021

Валерий Бочков — прозаик, автор двенадцати книг, лауреат «Русской Премии» за роман «К югу от Вирджинии» (2014). Роман «Харон» стал победителем премии имени Эрнеста Хемингуэя (2016). Сборник рассказов «Брайтон Блюз» получил звание «Книга года» немецкого издательства «Za-Za Verlag» (2013). Роман «Латгальский крест» стал финалистом премии имени Николая Гоголя (2019). «ЭКСМО» выпускает персональную серию Валерия Бочкова «Опасные игры» с 2015 года. В декабре 2020 года вышел новый роман «Горгона», открывающий персональную серию Бочкова «Эрос и Танатос». 

Ольга Аминова — кандидат филологических наук. С 1991 по 2002 —преподаватель кафедры литературы УлГПУ. С 2002 по 2006 — специалист в области редакционно-издательской деятельности (генеральный директор «Издательского дома «Гамма», руководитель редакции журнала «Лицейское и гимназическое образование»). С 2006 по 2018 — сотрудник издательства «Эксмо», в котором с 2010 возглавляла отдел современной российской прозы, была редактором В.Н.Войновича, Л.С.Петрушевской, Д.И.Рубиной, В.О.Пелевина, В.М.Сотникова, А.Берсеневой, А.М.Мелихова и многих других. Лауреат премии имени Н.И.Новикова за вклад в литературно-издательскую деятельность. С 2018 — директор литературного агентства и школы «Флобериум».