интервью с Александром Ивановичем Зориным, поэтом, переводчиком, публицистом

Википедия говорит о более чем десятке опубликованных книг автора, скупо перечисляя основные жизненные вехи: родился, окончил, состоял. И умалчивает о пересечении судеб Александра Ивановича с отцом Александром Менем, Арсением Тарковским, Львом Аннинским. Читателю нашего интервью предлагается живая беседа о становлении личности поэта, о встречах на литературном пути, о событиях, которые можно назвать «признаками жизни».

Мне в 90-х годах, тогда не знающей что делать со стихотворными строчками, преследующими днем и ночью, буквально не дающими жить прежней жизнью нормального человека — довольного обывателя, посоветовали обратиться к руководителю поэтического кружка при «Керосинке» (институте им.Губкина). Что я с радостью и сделала в поисках вердикта. Диагноз был тотчас поставлен: «Поэтическое вдохновение. Но писать со временем вы будете прозу». Занятия кружка в течение двух лет проходили в тесных аудиториях, в институтском музее, в конференц-зале, где у свободного микрофона читали свои вирши подражатели Бродского, и даже в пристройке храма «Космы и Дамиана» в Шубине, что соседствует с памятником Юрию Долгорукому. И мы, «кружковцы», едва ли тогда осознавали с личностью какого масштаба и глубины обсуждаем свои нелепые опусы.

Александр Иванович, факты вашей биографии мы узнаём из доклада на Конференции в Риме, посвящённой блаженному Хосемарии Эскрива (2002 г.). «Я родился в начале второй мировой войны, в Москве, в семье служащих: отец — художник, мать — учительница музыки и географии. Стихи начал писать в дошкольном возрасте, примерно тогда же, когда научился читать. Первыми моими текстами были газеты, постеленные на столах в детском саду вместо скатертей, и уличные вывески. Отрывал кусок газеты и в мёртвый час, когда всех укладывали на послеобеденный сон — я не спал, а под одеялом в щёлочку света складывал буковки в слова». А кто вас буковкам-то учил?

Мама, на улице. Весь букварь перед глазами. «Аптека», «Булочная», «Вино». Буквы большие, да ещё озвученные родным голосом. Легко запоминались.

Мама была вашим первым учителем. А кто вторым? Кто из писателей или ярких личностей оказал большое влияние?

Писателей было много, а из личностей, самой центральной — священник Александр Мень.

Если поставить его, свидетеля Христова, в центр моей жизни, то путь к центру для меня был весьма путанным и прерывистым. Я не уверен, впрочем, что центра достиг и достигну в оставшиеся земные сроки. Не уверен, всё ли мне открылось в личности этого человека, несомненно повлиявшего на меня в жизни более чем кто-либо.

Но, судя по количеству звёздных имён и названий в ваших стихах, центр пребывает где-то в небесных сферах.

Не совсем так. Иммануил Кант вывел, как формулу: «Две вещи восхищают меня — это звёздное небо над головой и нравственный закон внутри нас». Это две составляющих одного целого. Человеческая цивилизация развивается, постигая их взаимозависимость. Но, разрешите, начну издалека.

Учась в Литературном институте заочно, я был предоставлен сам себе и постигал учебный курс хаотично. Приходилось где-то работать, выкраивая время на самостоятельные занятия. Работал я и сторожем, и дворником, и заправщиком электрокары на автобазе, и разнорабочим в Крымской обсерватории, и в многочисленных геологических экспедициях. (После школы окончил геологический техникум). Из литературного заработка подкармливали переводы иноязычных поэтов, в основном эстонских. Словом, выбирал работу, оставлявшую необходимый досуг для чтения. И в эти счастливейшие досуги открывал для себя и русскую, и советскую, и зарубежную классику. Назову в приблизительной последовательности имена писателей, судьба которых была для меня не менее важной, чем их литература. Из русских писателей это Чехов, Лесков, Достоевский, Пушкин(!), Толстой, Есенин, Блок, Павел Васильев, Цветаева, Волошин, Бунин, Андрей Платонов… Заболоцкий… С Заболоцкого начался серьёзный интерес к астрономии. Он переписывался с Циолковским. Открыв для себя Циолковского, я погрузился в его жизнь и натурфилософские сочинения. После Циолковского философ-утопист Николай Фёдоров, после Фёдорова снова Толстой. Этот «матёрый человечище» казался мне тогда Иисусом Христом, неузнанно посетившем Землю во втором пришествии. Я ещё не касался Евангелия. А когда прикоснулся и многое переписал оттуда в толстую тетрадь, о Толстом я уже так не думал.

Повторяю, писатели, которых я перечислил, важны были для меня и своим творчеством, и подвижнической жизнью. Им сопутствовали (в мои молодые годы) американец Генри Торо, француз Ален Бомбар… Торо поселился в 1845 году вдали от цивилизации на берегу лесного озера Уолден. Это был для меня заразительный пример пустынножительства, свободного от религиозных канонов. Многие годы (с мая по сентябрь-октябрь) я жил на хуторе в Латвии, на берегу Рижского залива. Хозяева, Аболтиньши, поселили меня в баньке, где я сочинял стихи, читал запоем Библию и блуждал по звёздному небу с помощью телескопа, который привёз туда из Москвы. («И, если бы… купить бы телескоп! Уж не такая роскошь для поэта…») Купил и привёз в Куйвижи. Учение Генри Торо и американских философов его круга, трансценденталистов, пленили меня романтической идеей: «Бог ближе к людям в лесах и горах, чем в городах».

Французский врач Ален Бомбар — в одиночку на шлюпке переплывший Атлантический океан, чтобы доказать людям, потерпевшим кораблекрушение, что они могут спастись — тоже был заразительным примером. На рыболовецком траулере я ушёл в море, подрядившись простым матросом. Северные акватории в Атлантическом океане, доступные для Российского флота, тогда ещё были промысловыми. Я испытал то, о чём мечтал: побывал в самом узилище стихий, когда шторма вздымали на гребень волны старенькое судёнышко и рушили его вниз. Волна стояла у меня перед глазами, как мутная стена, до которой, казалось, можно было дотянуться рукой. При этом была видна бездна, куда я проваливался вместе с палубой и со всей своей восторженной жизнью. Вцепившись в поручни, в тот раз я не уходил с палубы, пока капитан не заметил меня из рубки и не прорычал по громкой связи, чтобы я убирался в каюту.

 «Есть упоение в бою,

 И бездны мрачной на краю,

 И в разъярённом океане

 Средь грозных волн и бурной тьмы…»

 Эти рисковые порывы на грани безумия Пушкин считал, может быть, залогом бессмертия… С этим, пожалуй, не соглашусь. Да и Пушкин не уверен: «может быть…» «Но счастлив тот, кто средь волненья // Их обретать и ведать мог». Это правда, мгновенное счастье сопряжено с риском…

Здесь надо бы сказать, как попали ко мне эти книги. «За бортом по своей воле» (Ален Бомбар) купил мой отец. Он, выйдя из заключения после смерти Сталина и вернувшись в семью, стал собирать библиотеку, которая спасла меня от улицы, от уголовного мира. В девятом классе, я расстался с дворовыми дружками и каждый день до двух часов ночи просиживал за очередным томом. Еженощное уединение — кухонька в общей квартире, тусклая лампочка под потолком…

Уже учась в институте, я написал письмо Алену Бомбару. Точного адреса я не знал, но письмо дошло, что свидетельствовало о колоссальной популярности этого человека во Франции. Бомбар мне ответил. Он стал символом спасения гибнущего человечества. Теряя веру в Истинного Спасителя, люди теряют и волю к спасению. Позже он возглавил общество бывших чемпионов, бывших победителей на своём поприще и «сошедших со сцены». Их надломленная жизнь оказалась куда более опасной, чем та, когда они боролись за первенство. Нечто подобное испытал и Бомбар, одолевший Атлантический океан и столкнувшийся с океаном вражды и недоверия на суше.

А Генри Торо я купил на дальнем севере. Мы с моим другом Евгением Винниковым провели зиму 1965-66 года в Архангельской области, в приморской деревне Кушерика. И вот, возвращаясь, оказались в Онеге, районном городишке, зашли, разумеется, в книжный магазин. И там Женя ткнул меня носом в это сокровище. Сам бы я не заметил, имя американского философа мне ничего не говорило.

Евгений Соломонович Винников (настоящая фамилия Хаимов), одно время был моим просветителем, ревностным поводырём в советских потёмках, и не только моим. Человек гениальных способностей, широко и памятно начитанный, он подавал надежды как молодой писатель. И был замечен известными мастерами слова — Львом Славиным, Юлианом Семёновым… Стал печататься… Но главные свои вещи, остроконфликтного содержания, опубликовать не мог. Не это ли его подкосило?.. Писательство кончилось, началась беспорядочная жизнь, засасывающая в болото. Мне тогда казалось, что наша действительность не даёт возможности ему по-настоящему раскрыться. Что она мелковата для него, как затхлая лагуна, для океанского лайнера с глубокой посадкой. Что он не плывёт, а стоит на месте, черпая по дну.

Отчасти так и было. Сколько подлинных талантов загубили себя в нашем злонамеренном мелководье. Особенно из тех, кто не услышал слова Спасителя: «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир». (Ин. 16:33)

Астрономия не уводила вас от литературы, от врождённого призвания поэта?

Напротив. По-своему разворачивала к центру. Наблюдение звёздного неба притягательно для меня и сегодня. Чтение астрономической популярной литературы, конечно же, ставило вопросы, на которые ищешь ответа. Как у меня в стихах тех лет: «Но кто мы, и откуда, и куда?..»

В Бюракане (Армения) в сентябре 1971 года собралась первая международная конференция, посвящённая проблемам связи с внеземными цивилизациями. Я участвовал в ней как пристрастный слушатель и читатель. В то время стали просачиваться в прессу статьи, заметки уфологического содержания. Соблазнительны были «сведения» о неопознанных летающих объектах, о пришельцах из иных миров. Братья по разуму в соседней галактике! Но от явлений космического масштаба меня всё-таки разворачивало к проблемам земным, реальным. А нет ли их поближе, братьев по разуму и по духу? Разве не могут быть братские отношения между людьми?

Этот вопрос мне задала моя мама, когда однажды мы с ней возвращались с какой-то лекции о космических пришельцах. Она была учительница. В молодости закончила Гнесинское музыкальное училище. Слушала лекции в Государственном институте музыкальной культуры, где методику фортепьянной игры читал Григорий Петрович Прокофьев, брат композитора. По окончании Гнесинки маму оставляли преподавать в училище. И учиться дальше по классу композиции. Она любила импровизировать, сочиняя музыкальные пьесы. И в 20-х годах, как известный тапёр, зарабатывала деньги на сеансах немого кино, сопровождая своей музыкой беззвучные ленты. Послереволюционная жизнь диктовала свою жёсткую программу. И мама поступила учиться в педагогический институт, и, закончив, преподавала географию в школе, а вечерами — музыку, ходила по домам к ученикам, чтоб не попасть фининспектору в лапы. Добрейший человек, она всегда бескорыстно помогала людям и не хотела верить, что наша судьба зависит от каких-то инопланетян…

И как будто отвечая на эти вопросы, мне были посланы книги отца Александра Меня. Ходившие в Самиздате, перепечатанные на машинке «Сын Человеческий» и первые тома его Истории религии «В поисках Пути, Истины и Жизни». Это была не просто вероучительная литература. Это были исторические повести, я бы назвал их поэмами. По чистоте и богатству русского языка, по безбрежности смыслового контекста, переведённые сегодня на десятки иностранных языков, они являются русской классикой. Узнав, что автор этих книг православный священник, я, не откладывая, поехал в Пушкино, в Новую деревню, где в храме Сретенье Господне служил отец Александр Мень. Это был сентябрь 1975 года.

Опуская некоторые предпосылки на пути к Истине (романтическое мировосприятие, звёздное небо, чтение Библии), встреча с Менем стала началом моего обращения. Я попал в братскую, культурную, творческую среду: регулярные общения со священником, исповеди, зачастую в виде доверительной беседы, книги, которыми из своей библиотеки отец Александр щедро делился. Делились и мы между собой зарубежными изданиями. Это была не только вероучительная литература, но и философская, и художественная, и историческая. С тех пор и до перестройки я восполнял своё образование исключительно литературой, приходившей из тамиздата.

Община в Новой деревне была для меня универсальной жизненной школой, о чём я попытался рассказать в книге об отце Александре «Ангел Чернорабочий». Не оставляет мысль, что проживи он хотя бы ещё лет 10-15, его убили в 1990-м году, Россия была бы другая! Её развитие пошло бы по иному курсу. Не случайно же сказано: «много может усиленная молитва праведника» (Ик. 5:16). А беспримерная деятельность и сила молитвы отца Александра сказались не только в судьбах многих людей, но и в состоянии русской православной Церкви, жизнетворные процессы которой сегодня пока ещё едва заметны.

Не было дня, чтобы я не думал о двух людях: о маме, ушедшей в 2002 году, и о нём. Перечитываю, слушаю лекции, проповеди. Он предчувствовал, что грядущий век чреват угрозой международного терроризма. Он говорил, что «мы стали свидетелями мировой гражданской войны всех «детей Адама», терзающей его единое тело. Эта война не утихает ни в дни боевых действий, ни в дни «мира». Террор и ненависть не знают перемирий». Мир стремительно меняется. Меняется и культурный фон в мире. Он считал, что должен меняться и язык Церкви в отношениях с миром. В 1989 году ему довелось выступать на симпозиуме в Итальянском городе Бергамо. «Уверяю вас, — сказал он, — без нового религиозного ренессанса человечество способно погибнуть за очень короткий срок, потому что, овладев огромными разрушительными силами, потеряв нравственную ориентацию, потеряв то, что действительно питало корни культуры, человек пойдёт по пути самоубийства… Или мы возвратимся к звериному состоянию, вооружённые техникой, или вернёмся к тому, что дано нам изначально, именно к образу и подобию Божию».

Вы были знакомы с Арсением Тарковским. Он рекомендовал вас в Союз писателей. В статье о нём, о его поэтике, вы пишете о соприкосновении духовных и материальных начал.

Да, поэзия Арсения Александровича вещественно ощутима. Стиль соответствует личности — динамичной и целостной, как загадочная планета-океан из фильма Тарковского-младшего. Она сверхчувствительно реагиру­ет на внешний мир, и зона контакта сплошь и рядом оказывается зоной конфликта. Но эта глубинная реакция вписывается в общее динамическое равновесие. Мелочи жизни гармонии не разрушают.

Полярность ощущений заметна уже по словарю. У Тарковского возвышенная лексика уживается с низовым обиходом.

Человек — связующее звено в мироздании, мост, соединивший два космоса: мириады инфузорий и мириады звезд.

Кстати говоря, он увлекался астрономией. Татьяна Алексеевна, его супруга, шутя, рассказывала, что в их медовый месяц где-то на юге, ночами он пропадал возле дома, разглядывая и изучая созвездия.

Впервые я приехал к нему в Голицыно познакомиться с поэтом и с его телескопом. Знал, что на даче у них большой телескоп. Но, увы, телескоп понуро стоял в большой комнате не под раздвигающимся куполом, а под дощатым потолком.

Арсений Александрович подарил мне карту звёздного неба. Она по сей день висит у меня дома. В самый центр, в полярную звёздочку я прикрепил маленький крестик, распятие, как знак, соединяющий Небо и Землю.

Не многим выпадает на жизненном пути такое количество встреч с незаурядными людьми. Уместно было бы перечислить здесь их имена. Это Лев Озеров, Лев Аннинский, Татьяна Бек, Владимир Леви, Зоя Масленикова, Александр Нежный, Лариса Миллер, Борис Крячко, Мариэтта Чудакова, Ольга Постникова… О всех в журнальном интервью, конечно, не скажешь, ну, хотя бы о некоторых.

С Аннинским были дружеские отношения с давних пор. Помню его биографию в самиздате, которая тогда не могла быть опубликована. Честная, документальная проза. Я ему, чуть ли не первому, принёс свою книгу стихотворений о Циолковском. На которую он откликнулся подробным письмом. В его книге о Лескове «Лесковское ожерелье» содержалось многое из того, что во мне только брезжило. Что я и попытался выразить в рецензии «Нить лесковского ожерелья».

Однажды, со своими дочками, он приезжал ко мне в деревню на Валдай. На известный источник за водичкой «от глаз». Мама страдала глаукомой.

К нему в начале 70-х попала на рецензию рукопись Бориса Юлиановича Крячко «Битые собаки». Лев Александрович оценил её по достоинству, но, как опытный литературный работник, предложил убрать остроконфликтные места, чтобы можно было опубликовать «Битых собак» в журнале «Дружба народов». Автор не согласился. Сейчас эта повесть и другие произведения вошли в большой том «Избранного» Крячко (издательство Геликон, Петербург, 2020-й год).

С Борисом Крячко меня связывала многолетняя трепетная дружба. Как писатель, при жизни он был мало известен. Вот что пишет о нём в предисловии к вышедшему тому Дмитрий Быков: «Проза Бориса Крячко — самый нужный витамин после долгой изнуряющей зимы. Его языковое богатство и фонтанирующее словотворчество сравнимо разве что с лесковским, он великий мастер в передаче чужой речи, а собственный его голос органичен и узнаваем, настолько уверен и гибок, что мало кого из современников можно поставить рядом с ним».

Владимир Львович Леви — обладатель множества талантов: учёный, писатель, поэт, композитор… Его книги, учебники по психологии, им самим иллюстрированные, в одинаковой степени научные и художественные произведения. Мне кажется, они давно и широко популярны ещё и потому, что написаны оригинальным художником.

Александр Нежный — прозаик, потрясавший в перестроечные годы читающую Россию своей огненной публицистикой. А его роман «Там, где престол сатаны» многим открыл глаза на советскую церковь. Да и вся его последующая проза обнажённо правдива к мерзостям жизни, которыми изобилует наша действительность.

Поэзия Ольги Постниковой с давних пор мне близка и созвучна. Впервые меня пленила её книга «Понтийская соль». Мотивы античности пронизывают всю её поэзию и прозу. Тот же Дмитрий Быков назвал стихотворение Ольги «Радуйся» гениальным.

Но, действительно, обо всех не расскажешь в краткой беседе. С каждым столько связано…

Были у вас перерывы в творчестве? Не в публикациях и изданиях, а именно в общении с Музой. Википедия указывает последним по хронологии ваш сборник «Жертвоприношение Авраама», 1999 год.

Это неточность. Она исправлена. После 1999 года у меня вышло три книги прозы и четыре сборника стихотворений. Последний «Март отзывчивый. Март безутешный» (Новый хронограф, 2018 г.) Что же касается Музы, то у меня с ней прихотливые отношения. Известно, «служенье муз не терпит суеты»…

И вместе с тем, вы в докладе о Хосемария Эскрива утверждаете, что повседневность свята. Где же тут святость, если обстоятельства так безжалостно теснят поэта?

Если считать, что твоя жизнь под покровом Всевышнего, значит каждое её мгновение освящено. Эскрива говорит, что быть христианином не значит жить, как обыватель, и лишь в воскресенье на пару часов где-то возноситься духом. Быть христианином, значит быть им всегда, повседневно, в самых обычных ситуациях и вещах. Повседневность значима и также отражается в творчестве.

Вы говорите: «Христос пришёл к апостолам не в «сон золотой», а застал их за работой. Их начальная школа — ручной труд. Христос тоже владел ремеслом. Плотскость мировосприятия. Познавать мир наощупь». Вам ведь тоже ручной труд знаком?

Да, апостолы были простыми людьми. Откровение Божие доступно и на этом уровне. Потом при общении с Ним сознание их развивалось, и они могли выразить, казалось бы, невыразимое.

Поэт тоже, чуть ли не физически, ищет невыразимое. Перелопачивает, как Маяковский, «тысячи тонн словесной руды». По себе скажу: ощущая, лепишь слово руками… Жест — вспомогательный способ выражения речи. Замечали, как поэты читают с эстрады? Есенин весьма выразительно помогал себе правой рукой — вот-вот взлетит.

В нашем храме служил священник Георгий Чистяков — уникальный филолог, знаток древних литератур. Его проповедь, насыщенная богатейшим содержанием, воспринималась, ещё как сценическое действо. Жест входил в её арсенал. Значение Евангельской истины он лепил у нас на глазах.

Поэт чувствует материал, осознаёт его наощупь в те счастливые мгновения, когда соприроден земной и духовной сущностям.

Это не значит, что он должен вкалывать за токарным станком, «познавая жизнь». Меня, например, не приняли с первого раза в Литературный институт: не хватало производственного стажа.

Книга стихотворений Арсения Тарковского, не владевшего ни сверлом, ни лопатой, называлась «Земле — Земное». Материальный мир, пронизанный неведомой энергией, парит, каким бы весом и массой ни обладал.

Художник, как никто другой сомневается в полезности своего труда, своего творчества, как никто бывает одинок и никем не услышан. Вы переживали подобное?

Разумеется. И всё-таки «Смысл творчества — самоотдача, а не шумиха, не успех». (Пастернак) Опасно сравнивать себя с другими. Мандельштам предупреждал: «Не сравнивай, живущий не сравним». Одиночество — преходящее состояние для мыслящего человека, если он находит поддержку Свыше.

Несколько лет вы при храме Космы и Дамиана занимались сбором книг и распространяли их по тюрьмам и сельским библиотекам. Какую пользу это принесло вам как поэту?

Отрадно было знать, что кому-то это приносит пользу. Общество «Древо Добра» за три года распространило более 300 000 книг. Была среди них и религиозная литература, книги отца Александра Меня. Завязывались знакомства, переписка. С некоторыми бывшими сидельцами я переписываюсь до сих пор. А один из них, Алексей Гиршович, стал профессиональным писателем. Он издаётся в Израиле.

Подборки ваших стихотворений печатались в журналах «Дружба народов», «Москва», «Юность», «Континент», «Новый мир», «Огонёк», «Знамя». Публикацию в каком из этих достойных изданий вы могли бы назвать значимой, поворотной?

При советской власти я печатался крайне мало. А в конце 80-х, когда цензура ослабла, посыпались публикации. Каждая из них была подарком. Одну, пожалуй, запомнил особенно. «Новый мир», 1989 год. №7 открывался моей большой подборкой стихотворений, а следом шёл «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Первая часть. Что говорить, почётное соседство.

Что вы цените в поэтическом произведении?

Правду и красоту.

Стихотворение, как письмо. Кому оно адресовано? Конкретному человеку, человечеству, себе? Для кого вы пишете?

Пишу, потому что не могу не писать. Думаю, что на необитаемом острове, не имея ни интернета, ни WhаtsApp, всё равно бы писал.

Беседовала Галина Калинкина, специально для журнала «Этажи»

Сентябрь, 2021

Подборка стихотворений А. Зорина в "Этажах"

Александр Зорин — поэт, родился в Москве в 1941 году. Учился в Геологическом техникуме и Литературном институте. В 1979 году принят в Союз писателей. Первая книга «Яблоневый день» вышла в 1979 году. Работал в строительных бригадах (шабашках), в геологических экспедициях на Севере, в Сибири, в Якутии, на Камчатке, матросом на рыболовецком сейнере. Переводил поэтов из бывших союзных республик (в основном эстонских). При советской власти печатался мало. Главные книги опубликованы после перестройки.

Калинкина Галина родилась и живет в Москве, окончила РГГУ. В настоящее время редактор прозы и нон-фикшн сетевого критико-литературного журнала «ДЕГУСТА.РU». Публиковалась в журналах «Юность», «Этажи», «Новый Свет», «Textura», «Литературный Вторник», «Клаузура», «Культурная инициатива», «Север», «7 искусств», «ГуРу АРТ», ОРЛИТА и в интернет-журнале «Чайка». Член жюри Международной литературной премии ДИАС-2021 им. Д.Валеева (Татарстан) и V Международной премии «Волга-Перископ» — 2021. Лауреат нескольких международных литературных конкурсов.