литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Татьяна Веретенова

Трагедия несоветского человека

11.11.2023
Вход через соц сети:
05.03.20233 329
Автор: Павел Матвеев Категория: Литературная кухня

Дыхание Чейн-Стокса

Похороны Иосифа Сталина. Москва, 9 марта 1953 года.  Лаврентий Берия, за ним — Клим Ворошилов, Никита Хрущёв, Михаил Суслов 

Фрагменты из неизданной книги «Убить Сталина»

 

 

От автора

 

Данное эссе представляет собой попытку историко-литературоведческой — или, если угодно, литературно-исторической — реконструкции событий, происходивших в Москве и её окрестностях в течение первых пяти дней марта месяца 1953 года. Хронологически оно охватывает период с позднего вечера 28 февраля до раннего утра 6 марта — то есть те примерно 126 часов, когда в столице Союза Советских Социалистических Республик происходили получившие всемирную известность события. Те самые, благодаря которым дальнейшая история человеческой цивилизации на планете Земля изменила своё течение и пошла совершенно иным, до того абсолютно непредставимым, путём. События эти явились нагляднейшим доказательством максимы, гласящей, что историю творят отдельные выдающиеся личности, а никакие не «многомиллионные народные массы», как утверждали учебники по обществоведению для советской средней школы. Поскольку этим самым массам всегда, во все эпохи и при всех формах государственного устройства, и в первую очередь при тоталитарных диктатурах и мафиозных тираниях, предназначена только одна роль — безропотного подчинения сильным личностям и обслуживание их материально-финансовых интересов.

Вся фактическая информация об обстоятельствах, связанных с течением смертельной болезни Иосифа Сталина, почёрпнута из конфиденциальных источников, в том числе и в пересказе вторыми лицами, и не претендует на то, чтобы считаться непреложным историческим фактом.

 

 

Холодная зима Пятьдесят третьего

 

Конец зимы 1952/1953 года в Москве был отмечен сильными морозами. В первых числах февраля по ночам термометры показывали до минус 33-х градусов; в середине месяца в ночные часы температура колебалась от 20-ти до 24-х мороза; в конце малость полегчало, и столбик заоконного градусника уже не опускался ниже минус 22° C. Днями было, естественно, теплее, но не особо. Снегопадов в течение третьего зимнего месяца в столице Советского Союза почти не было, и снег на обочинах улиц, во дворах, в скверах и на крышах домов лежал январский и декабрьский, то есть частично прошлогодний.

Однако в последний зимний день, 28 февраля, в небе что-то треснуло, грязно-серые тучи пришли в движение, и на закоченевший город повалил обильный снег. Температура, как это всегда бывает в подобных случаях, стала быстро повышаться, менее чем за сутки скаканув вверх сразу почти на пятнадцать градусов. Измученные длительными холодами москвичи с надеждой вглядывались в низкий, без просвета, небосвод, мечтая о том, что, быть может, в ближайшие дни начнётся оттепель. О том, что до начала Оттепели остаётся ещё три года, никто из них в тот момент не догадывался. Равно как, впрочем, и о том, что до окончания климатического террора осталось всего пять суток. И не только климатического.

 

 

Накануне

 

В ночь с 28 февраля на 1 марта Москва спала. Спала, как и во все предшествующие ночи, тяжёлым, беспокойным, чутким сном. К этому она была приучена вот уже пятнадцать лет — со времён Большого террора конца 1930-х. Тогда, укладываясь спать, обитатели столичных коммуналок и отдельных квартир одним ухом прижимались к подушке, другое же — настороженное — служило им локатором, чутко фиксировавшим появление урчащего звука въезжающей во двор машины и малейшие шорохи на лестнице, где в любую минуту могли раздаться шаги энкавэдистов. Теперь, в начале 1950-х, их, сталинских карателей, называли уже по-другому — эмгэбэшниками или просто гэбистами, но суть от перемены названия ничуть не изменилась. Разве что масштабы террора несколько снизились и из беспредельного он превратился в вялотекущий. Однако этот факт не давал советско-подданным никаких оснований для утешения: кому-кому, а уж им-то было хорошо известно, как устроена жизнь в империи, в которой им не повезло появиться на свет. Мало кто из них не испытывал сомнения в том, что стремительно приближается новый Тридцать седьмой, и само это ощущение наполняло сердца и души москвичей неописуемым ужасом. Тем более что свидетельствующие об этом знаки множились с каждым днём.

 

 

Нарыв созрел

 

Это началось 13 января 1953 года. В тот день в газете «Правда» — главном печатном рупоре большевистской пропаганды — была помещена редакционная (то есть неподписанная) статья под названием «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей». В ней сообщалось, что недавно в СССР была разоблачена группа врачей-вредителей, которая по заданию американской разведки посредством преступных методов лечения «залечивала» высших руководителей СССР — в частности, Александра Щербакова и Андрея Жданова — и готовила покушение на других вождей. При этом подавляющее большинство из перечисленных в статье фамилий арестованных «врачей-отравителей» — Коган, Вовси, Фельдман, Гринштейн, Этингер — свидетельствовало об их еврейском происхождении. Тем самым читателям прямо давалось понять, что национальность разоблачённых «врачей-вредителей» является отягчающим для их преступной сущности обстоятельством.

Читавшие этот параноидальный бред простые советские человечки не могли знать, что его автором является один из новых персональных фаворитов Сталина — Дмитрий Чесноков, главный редактор журнала «Коммунист» и заведующий Отделом высших учебных заведений ЦК КПСС. (Сорокадвухлетнему Чеснокову, которого Сталин в октябре 1952 года не только ввёл в состав ЦК, но и назначил членом высшего партийного руководства — новообразованного Президиума ЦК КПСС, в планах Генералиссимуса была отведена важнейшая роль — именно он должен был заниматься идеологическим обоснованием и оправданием новой волны массового террора, которому предстояло захлестнуть Советский Союз в самое ближайшее время.) Не знали они, разумеется, и о том, что редактором опубликованного в «Правде» гнусного антисемитского пасквиля был не кто-нибудь, а сам Отец Народа и Гений Всего Прогрессивного Человечества — как было принято именовать Сталина, чей культ к началу 1950-х годов развился до абсолютно непредставимых за пределами Советской империи размеров. Понять из данной публикации можно было только одно: ползучая кампания государственного антисемитизма, проводившаяся в СССР с 1949 года под названием «борьба с безродными космополитами», отныне перестаёт быть скрытой и становится официальной. Из этого сам собой следовал вывод о том, что в Советском Союзе неизбежно предстоит «окончательное решение еврейского вопроса» и что до начала его решения остаются считанные дни.

Февраль подходил к концу. Массированная антисемитская кампания с каждым днём набирала обороты. Одновременно с нападками на евреев в тех же газетах и журналах публиковались истерические пасквили, призывающие советский народ ещё теснее сплотиться вокруг сталинского руководства и самоотверженно бороться с происками международного империализма и его внутренней агентуры — шпионов, диверсантов и вредителей. Паранойя хлестала чрез край. Людям, в чьих головах были не опилки, а мозги, было совершенно ясно, что правители готовят народ к чему-то невыразимо страшному, чего прежде в этой многострадальной стране никогда ещё не происходило. Те же, в чьих головах были именно опилки, залив за воротник, рвали на себе рубахи, завывая в звериной ненависти: «У-у-у, жы-ды-ы-ы! Мало вас Гитлер дави-ил!..» — и грохотали кулаками по столам, за которыми пьянствовали в компаниях себе подобных выродков.

В стране стремительно назревал чудовищной силы нарыв, который должен был прорваться. Вопрос был только в одном — когда это произойдёт и чем оно кончится.

 

 

Последняя шутка

 

В пятом часу утра гости разъезжались с Ближней по домам.

В этот раз Хозяин был в хорошем настроении, много шутил, ни над кем не издевался. Микита пел украинские песни, Николай рассказывал, чем дышит опальный маршал Жуков, Георгий отмалчивался. Желая повеселить гостей, Хозяин прочитал им письмо, недавно полученное от американского лакея и предателя Тито:

«Сталин! Перестаньте подсылать ко мне убийц. Мы уже поймали пятерых, одного с бомбой, другого со снайперской винтовкой, третьего с ядом… Если вы не перестанете их присылать, то я пошлю в Москву одного и мне не придётся посылать второго».

Возмущению Лаврентия не было предела. «Праститутка! — восклицал он, сверкая стёклышками пенсне. — Бози мамадзаглия[1], мамой клянусь!» — «У тебя была мать? — изумился Хозяин. — Нэ пахоже»[2].

В общем, посидели хорошо.

Когда полковник ГБ Иван Хрусталёв, начальник дежурной смены охраны, проводил гостей, Хозяин сказал: «Я иду отдыхать. Вы тоже отдыхайте. Скажите сменщикам, вызывать не буду. Завтра кто дежурит? Старостин?» — «Так точно, товарищ Сталин, — ответил Хрусталёв. — Старостин и Туков». — «А за Орлова кто?» — «Лозгачёв». — «Хорошо, — чуть помедлив, произнёс Сталин. — Так им и скажите».

По-видимому, это были последние слова, произнесённые Генералиссимусом в его земной жизни.

Похороны Иосифа Сталина. Москва, 9 марта 1953 года  

 

Лозгачёв

 

Мог ли 22-летний крестьянский паренёк Петька Лозгачёв, ставший в 1934 году бойцом Рабоче-крестьянской Красной армии, предполагать, что два года спустя, отдав долг советской родине, он не вернётся в родимую деревню Березники, что в Московской области, а станет городским жителем и работать будет не где-нибудь, а в большевистской тайной полиции — ОГПУ, за время его армейской службы сменившей название на НКВД?

Мог ли в 1939 году 27-летний сержант ГБ Петя Лозгачёв, сотрудник 1-го отдела Главного Управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД, предполагать, что не пройдёт и семи лет, как он превратится из сержанта в майора и будет занимать ответственные посты в системе Главного Управления охраны (ГУО) Министерства государственной безопасности СССР?

Мог ли в 1946 году 34-летний капитан ГБ Пётр Лозгачёв помыслить о том, что ещё через шесть лет он получит назначение на должность заместителя коменданта Объекта № 1 ГУО МГБ СССР, в просторечии именуемого не «Объектом Номер Один», а «Ближней дачей» — той самой дачей в подмосковном Кунцеве, на которой в последние годы жизни советский диктатор Иосиф Сталин проводил большую часть своего времени, когда находился в Москве, а не разъезжал по другим своим дачам, разбросанным по Черноморскому побережью Абхазии?

Мог ли, наконец, в начале 1953 года 41-летний гэбист Пётр Васильевич Лозгачёв, получая новенькие подполковничьи погоны, даже помыслить о том, что именно ему, Лозгачёву, будет суждено стать первым в мире человеком, собственными глазами увидевшим товарища Сталина, лежащим в парализованном виде на полу в луже собственной мочи? И что произойдёт это не далее как месяц с небольшим спустя?

Нет, нет, нет и ещё раз — нет.

Однако же произошло всё в жизни Петра Лозгачёва именно так — и в 1936-м, и в 1946-м, и в 1952-м, и в 1953-м. Поскольку человек, как известно, предполагает, а Бог — располагает. Вот Он и расположил каждого из них на своём месте: Генералиссимуса Советского Союза И. В. Сталина — на полу, в обоссанных кальсонах, а подполковника ГБ П. В. Лозгачёва — склонившимся над ним с выпученными от ужаса глазами и срывающимся голосом повторяющего один только вопрос: «Что с вами, товарищ Сталин?.. Что с вами?..»

Ответа на свой вопрос подполковник Лозгачёв так и не дождался. И не потому, что Генералиссимус был таким невоспитанным человеком, что не желал отвечать на вопросы собственной челяди, но потому, что при всём желании сделать этого уже не мог. Поскольку разговаривать товарищ Сталин разучился вот уже примерно двенадцать часов как. Произошло это между где-то десятью и одиннадцатью часами утра, сразу же после того, как к нему пришёл непонятно каким образом просочившийся сквозь три кольца охраны никогда им прежде не виданный гражданин. По имени Кондратий, но не серб и уж тем паче не хорват.

 

 

Гнетущая тишина

 

В течение всего дня 1 марта на Ближней царила гнетущая тишина.

После пересменки, произошедшей в девять утра, в караульном доме на пост заступила дежурная смена охраны в составе подполковников ГБ Михаила Старостина и Василия Тукова. К исполнению обязанностей коменданта Ближней приступил подполковник Пётр Лозгачёв, заместитель коменданта по хозяйственной части; его начальник, полковник Иван Орлов, отправился домой — отсыпаться после суточного дежурства. Уехал и отдежуривший своё Иван Хрусталёв. Штатские из числа обслуги — кастелянша Матрёна Бутусова, повара, истопник, садовник, библиотекарь и прочие — также находились на положенных им местах. Все ждали момента, когда Хозяин проснётся и начнёт звонить, требуя еду, почту и давая разные распоряжения.

По годами устоявшейся традиции это начинало происходить между десятью и одиннадцатью часами утра. Но в этот день ни в десять, ни в одиннадцать, ни в полдень в служебных помещениях дачи ни одного звонка не прозвучало. Датчики слежения, густо понатыканные внутри Ближней, также свидетельствовали об отсутствии там какого-либо движения. Где именно — в какой из пяти комнат первого этажа — находится Сталин — было непонятно. Почему он не обнаруживает признаков жизни — тем более.

Перед тем, как покинуть Ближнюю, Хрусталёв передал смене Старостина указание Хозяина — не беспокоить его без надобности. Это было немного странно, но это было передано от имени Сталина, и не кем-нибудь, а его персональным фаворитом, занимавшем в охране Генералиссимуса совершенно особое, исключительное по степени близости к тому положение. Поэтому ни Старостин, ни Туков, ни Лозгачёв ни на мгновение не усомнились в правдоподобности слов Хрусталёва. И, имея их в виду, не волновались по поводу такого необычного поведения Сталина. Сказано: не беспокоить — значит не беспокоить. И точка.

Между тем час проходил за часом, а Хозяин себя не обнаруживал. Тревога стала постепенно охватывать охрану и челядь. Следовало бы сходить и посмотреть, что происходит внутри, но каждому, служившему на Объекте Номер Один, было прекрасно известно, что без вызова к Хозяину ходить категорически запрещено. А если вдруг такая необходимость и возникнет, то прежде, чем идти, следует ему позвонить, объяснить, что произошло, и получить согласие на визит. В противном случае как минимум можно было потерять погоны и место, а как максимум — и голову.

В половине шестого начало смеркаться. Солнце заходило. Сгущались сумерки. Сталин не объявлялся. Тревога начала расползаться по территории дачи, как газовая гангрена по обмороженной ноге. Охрана понимала — надо что-то делать, но что именно надо делать — понять не могла. И терпеливо продолжала ждать.

Между шестью и семью часами вечера в помещении малой столовой вдруг вспыхнул свет. В ту же секунду у охраны и обслуги вырвался вздох облегчения — Хозяин жив! Сейчас начнёт вызывать! Но спустя несколько мгновений свет погас, словно и не включался. Прошло пять минут, десять минут, пятнадцать… Сталин никому не позвонил и никаких распоряжений не отдал. Тревога стала нарастать с новой силой.

Охрана понимала: надо идти к Сталину и смотреть, что с ним произошло. Но идти никто не хотел, потому что у холопов своя рубашка всегда ближе к телу, чем хозяйская.

 

 

Замкнутый круг

 

Прошло ещё три часа. В течение этого времени Лозгачёв, Старостин и Туков, сидя в караулке, препирались по поводу того, кому из них идти к Хозяину. Разговор происходил примерно по такой схеме:

Старостин: Петя, надо идти. Надо, понимаешь?

Лозгачёв: Понимаю. Надо. Иди.

Старостин: Почему я? Ты иди.

Лозгачёв: А почему я? Ты — старший, ты и иди.

Старостин: Я не могу.

Лозгачёв: Почему?

Старостин: Я… боюсь.

Лозгачёв: Ага! Ты, значит, боишься. А я, значит, герой. Так, да?

Старостин: Да. Так.

Лозгачёв: Нет, Миша, не так. Я не герой. Герой у нас здесь один — ты.

Старостин: Ну и гад же ты, Лозгачёв… (Тукову.) Вася! Пойдёшь?

Туков: Не пойду.

Старостин: Почему?

Туков: Ноги не держат.

Старостин: Обделался, что ли?

Туков: Да пошёл ты… Сам иди!

Старостин (Лозгачёву): Я счас Игнатьеву позвоню! Он тебе прикажет — и пойдёшь! Понял?

Лозгачёв: Звони. А когда Хозяин спросит, кто этот шухер устроил, я скажу, что ты. А Васька подтвердит. Знаешь, что с тобой будет?

Старостин: Сука ты, Лозгачёв. Как есть сука.

Лозгачёв: От суки слышу.

Пикантность ситуации заключалась в том, что все трое гэбистов были в одном чине — подполковник. Так что ни один из них не мог приказать другому на правах старшего по званию. Но Старостин был старшим по должности и формально таким правом обладал. Однако он не мог не понимать, что если он действительно позвонит министру госбезопасности Семёну Игнатьеву и доложит о том, что происходит на объекте, то тот наверняка прикажет идти к Сталину именно ему — Старостину. Поскольку инициатива всегда наказуема. Понимали это и Лозгачёв с Туковым, и могли себе позволить дерзить, не опасаясь за свои погоны.

Это был замкнутый круг, из которого не было выхода.

А время шло.

 

 

Восемнадцать секунд

 

Стрелки часов приближались к половине одиннадцатого, когда на Ближнюю приехал курьер из ЦК — с пакетом, на котором значилось: «Тов. И. В. Сталину. Лично в руки».

Передавать такие пакеты по существующей инструкции обязан был или комендант дачи Орлов, или его заместитель Лозгачёв. Разумеется, делалось это также после предварительного звонка. Теперь у Лозгачёва были веские основания побеспокоить Хозяина. Он снял трубку, нажал вызов и долго слушал длинные гудки. К телефону никто не подходил. Делать было нечего. Пришлось идти.

От здания охраны до собственно помещений дачи по крытому коридору — примерно 25 метров. Это расстояние преодолевается размеренным шагом за 18 секунд. Что чувствовал подполковник Лозгачёв, идя хорошо ему знакомым маршрутом в окружении полнейшего мрака и абсолютной тишины, — не сможет узнать никто и никогда. Но то, что забыть эти 18 секунд он не смог до самого конца своей очень долгой жизни, не подлежит ни малейшему сомнению.

Похороны Иосифа Сталина. Москва, 9 марта 1953 года  

 

Кондратий налицо

 

Обнаружив Сталина в непредставимом положении, Лозгачёв кинулся к телефону и вызвал дежурку: «Все ко мне! — закричал он. — Мигом!»

Минуты не прошло, как прибежали Старостин, Туков и кастелянша Бутусова. Вчетвером они подняли Хозяина и попытались положить его на кушетку, находившуюся в малой столовой. Та оказалась для этого коротка. Тогда они перенесли его в большую столовую и положили на кожаный диван. Снимать со Сталина кальсоны не решились и вместо этого укрыли его пледом, чтобы он не мёрз. То, что он пролежал на полу долго, было заметно по тому, насколько ледяными были его конечности, когда они его переносили.

Старостин позвонил Игнатьеву, доложил обстановку и попросил указаний. Выслушав его, министр госбезопасности приказал проинформировать о случившемся Берию и Маленкова и действовать в соответствии с указаниями, полученными от них. Старостин набрал номер Берии. Долго слушал гудки. К телефону никто не подошёл. Тогда он позвонил Маленкову. Тот, судя по голосу, был или очень сонный, или впал в шоковое состояние от услышанного. Он невнятно промычал, что попробует найти Берию, и повесил трубку. Минут через десять Маленков перезвонил и сказал, что разыскать Берию ему не удалось. «Ищите его сами», — буркнул он и оборвал разговор. Старостин снова позвонил Берии. И снова долго слушал длинные гудки.

Охранники стояли возле дивана, на котором лежал утративший сознание Хозяин, и не знали, что им делать.

Наконец раздался звонок. Старостин снял трубку. Звонил Берия. «Что там у вас стряслось?» — как показалось Старостину, не то раздражённым, не то злобным тоном спросил Лаврентий. Выслушав доклад, Берия через небольшую паузу произнёс: «О болезни товарища Сталина никому не звоните и ничего не говорите. Головой отвечаете. Ясно?» — и, не дав Старостину и слова вставить, повесил трубку.

 

 

Явление Лаврентия

 

Наступила полночь. Пошёл первый час ночи, потом второй, третий… Лозгачёв сидел на стуле рядом с диваном, на котором лежал Сталин, и тупо считал убегающие в никуда минуты. Он не понимал, что происходит, и не знал, чем может помочь Хозяину. Все остальные пребывали в точно таком же положении.

Наконец около трёх часов ночи послышалось урчание мотора. К даче подъехал автомобиль. Лозгачёв подумал, что приехали врачи. Но он ошибся. Спустя пару минут в комнату вошли Берия и Маленков. Лозгачёва поразило то, что Маленков шёл в одних носках, а ботинки держал в руке. Однако обстановка этой ночью вокруг него сложилась такая, что удивляться чему бы то ни было просто не было сил.

Берия подошёл к дивану, нагнулся и стал внимательно вглядываться в лицо Сталина. Затем повернулся и злобно прошипел: «Лозгачёв, ты что панику наводишь? Ты разве не видишь — товарищ Сталин крепко спит. Ты его не тревожь и нас не беспокой!» И, не обращая внимания на поражённого этими словами Лозгачёва, круто повернулся и направился к выходу. Маленков, потоптавшись на месте, пошёл за ним.

В вестибюле Берия наткнулся на Старостина. Здесь он себя уже не сдерживал. «Ты кто такой, а?! — заорал он, глядя на подполковника как на таракана. — Тебе кто позволил панику разводить?! Ты зачем министру звонил?! Мне зачем звонил?! Я с тобой — знаешь, что сделаю? Я вас всех разгоню!»

Перестав орать, Берия вышел во двор. Хлопнула дверца. Заурчал мотор. Машина отъехала.

А подполковник Старостин как стоял навытяжку, подобно соляному столпу из библейской притчи про Лотову жену, так и продолжил стоять. В его пустой, похожей на чугунный горшок голове, непонятно откуда взявшись, заиграла торжественная патетическая музыка, и сами собой зазвучали известные каждому сотруднику «органов» рифмованные строки: «Суровой чести верный рыцарь, народом Берия любим… Страна советская гордится бесстрашным маршалом своим… В нём сердце смелое, большое для дел больших и для побед… Любимый доблестной страною, он дружбой Сталина согрет…»[3]

 

 

Явление Никиты

 

Лозгачёв не помнил, когда провалился в сон. Очнулся он от звука открываемой двери. Бросил взгляд на часы. Стрелки показывали половину девятого утра.

Дверь отворилась, в проёме стоял Никита Хрущёв.

Лозгачёв вскочил со стула.

«Сидите, сидите! — замахал руками Хрущёв. — Можно войти?»

«Входите», — позволил Лозгачёв, продолжая стоять.

Хрущёв вошёл.

«Здравствуйте, товарищ Лозгачёв, — поздоровался он. — Как самочувствие товарища Сталина?»

Лозгачёв посмотрел на Сталина.

«Без изменений. — И стал задавать встречные вопросы: — Товарищ Хрущёв, что происходит? Почему не едут врачи?»

«Едут, едут! — снова принялся жестикулировать Никита. — Скоро будут, совсем скоро! Ах ты, горе-то какое!..»

Он был явно и неподдельно расстроен. Лозгачёв обратил внимание на то, что у Хрущёва красные опухшие глаза, и понял, что тот недавно плакал. Это его тронуло. Контраст с поведением Берии был разительный.

Между тем Хрущёв проявил заботу и о нём.

«Вам бы отдохнуть надо, Пётр Васильевич, — сказал он, рассматривая опухшую физиономию Лозгачёва. — Лица на вас нет…»

«Пока не приедут врачи, с дежурства не уйду!» — ответил Лозгачёв. Сказано это было тоном, не допускавшим полемики.

Хрущёв посмотрел на решительное лицо дежурного коменданта, с опаской взглянул на лежащего на диване Сталина и, утирая рукавом выступившие на глазах слёзы, повернулся и пошёл к выходу.

 

 

Диагноз: не жилец

 

Первые врачи появились на Ближней около девяти утра. Среди них были профессор Павел Лукомский, главный терапевт Министерства здравоохранения СССР, профессора Коновалов, Мясников, Тареев и другие. Возглавлял группу медиков сам министр здравоохранения СССР Андрей Третьяков, занимавший эту должность ещё менее двух месяцев.

На то чтобы установить диагноз, им потребовалось не более пяти минут. Клиническая картина была настолько очевидной, что не подлежала никакому сомнению: обширный инсульт, кровоизлияние в левое полушарие головного мозга, с параличом правой половины туловища и потерей сознания и речи. Принимая во внимание возраст, а также общее физическое состояние пациента, прогноз по возможному развитию болезни мог быть только одним — смерть неизбежна. Но как скоро она наступит, было непонятно.

Кто-то из врачей спросил, когда именно с товарищем Сталиным случилось это несчастье. Ему тут же было наврано, что случилось это минувшим вечером, не ранее семи и не позже половины одиннадцатого. Что, дескать, это известно наверняка, поскольку дежурный офицер охраны видел Сталина около семи вечера живым и здоровым, а видел он его сквозь замочную скважину, когда заглянул в неё, проходя мимо комнаты по коридору.

Для чего они так нагло врали? Это совершенно понятно и легко объяснимо: каждому причастному к этой истории лично хотелось сделать всё возможное для того, чтобы прикрыть собственную задницу. Ни Лозгачёв, ни Старостин, ни Туков, ни кто-либо ещё из охраны и обслуги Ближней не исключал проведения служебного расследования их деятельности в течение 1 марта, и заранее старался обезопасить себя от возможных подозрений в умышленном неоказании помощи заболевшему Хозяину. Никого из этих людей нельзя этим попрекать, тем более осуждать — виноваты в том, что всё произошло именно так, а не иначе, были не столько они как винтики огромной казённо-бюрократической машины, сколько сама эта машина, под управлением которой жизнь в Советской империи была превращена в выморочное существование, не имеющее ни смысла, ни оправдания. Говоря максимально коротко, советский диктатор Иосиф Сталин пал жертвой системы, которую своими же руками и создал. И в этом была та внешне выглядящая парадоксально, но на деле совершенно логично, истина, которая никогда не берётся в расчёт диктаторами. Поскольку диктаторы вообще не способны учиться на ошибках — ни на чужих, ни на собственных.

 

 

Пролонгированная агония

 

Что было дальше — хорошо известно каждому, кто знает историю страны, в которой ему не повезло родиться.

Дальше была агония, продолжавшаяся в течение ещё 85-ти часов. Были попытки находившихся на Ближней врачей делать вид, что они пытаются спасти Сталина от неизбежной смерти. Была ложь «Правительственного сообщения о болезни Председателя Совета министров СССР и Секретаря Центрального комитета КПСС товарища Иосифа Виссарионовича Сталина» («В ночь на 2-е марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве в своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг <…>»[4]). Были публикации бюллетеней о состоянии его здоровья в прессе — в одном из них абсолютное большинство советско-подданных впервые узнало о существовании явления под названием «Чейн-Стоксово дыхание».

 

Было величайшее смятение умов в так называемых «широких народных массах», за три с половиной десятилетия большевистской диктатуры доведённых до состояния, при котором в сознании людей просто не вмещалась самая мысль, что живой бог может оказаться смертным…

Но всё это было только флёром, под покровом которого они начали делёжку власти.

 

 

Переформатирование гадюшника

 

Делить власть приспешники Сталина начали с первых же минут после того, как им стало известно, что он прекратил функционировать в привычном для них качестве.

Первым следствием личного сговора Берии, Маленкова, Хрущёва и Булганина стало заключение между ними «пакта о ненападении», вторым — снятие опалы с тех членов «сталинской гвардии» (Молотова, Ворошилова и Микояна), которых сам Сталин намеревался пустить в расход во время предстоящего нового Большого террора. Пятым участником сговора, несомненно, был министр госбезопасности Игнатьев, без привлечения которого его было бы сложно провернуть. За это ему пообещали должность секретаря ЦК КПСС по кадрам — и обещание выполнили. Ну, а то, что на этом посту товарищ Игнатьев сумел пробыть всего лишь один месяц, после чего его безжалостно выкинули на помойку — так это, как говорили в таких случаях большевики, было следствием марксистско-ленинской диалектики. Что в переводе на нормальный человеческий язык означало: «Никому не верь — а поверил, так и не обижайся».

Процесс делёжки был завершён вечером 5 марта 1953 года. В тот момент Сталин формально ещё был жив, но Смерть должна была прийти за ним с минуты на минуту. Оставив у одра помиравшего Генералиссимуса Булганина и наказав тому немедленно звонить, если всё произойдёт во время их отсутствия, Берия, Маленков и Хрущёв отправились в Кремль, где было собрано чрезвычайное заседание Центрального комитета КПСС и Президиума Совета министров СССР. На то, чтобы осуществить крупнейшее за весь период сталинской диктатуры в СССР переформатирование структуры государственного управления, им потребовалось всего 40 минут. За это время они перераспределили между собой принадлежащие Сталину властные полномочия, разогнали сформированный по его инициативе на XIX партийном съезде в 1952 году Президиум ЦК КПСС и ликвидировали Министерство государственной безопасности посредством поглощения его Министерством внутренних дел, главой которого стал Лаврентий Берия. Должность председателя Совета министров СССР занял Георгий Маленков, став, таким образом, наследником Сталина на диктаторском троне. Партийный идеолог Михаил Суслов, которого Генералиссимус готовил на место своего преемника, мог разве что в бессильной злобе кусать свои тонкие бескровные губы и сверкать исполненными безмолвной ярости глазами: он для Маленкова и Берии был «не та фигура», чтобы на него следовало обращать внимание. Да и вообще никто из «сусликов», как цинично именовал за глаза своих холуёв-приспешников сам Сталин, даже не пикнул.

Покончив с переформатированием имперской вертикали, троица высших сановников бросилась обратно на Ближнюю — втайне надеясь, что к их приезду Сталина уже не будет в живых. Надежда, однако, не оправдалась — Хозяин был ещё жив. Судьбе было угодно сделать так, чтобы они стали свидетелями последнего акта трагедии под названием «Смерть Сталина» — пьесы, которую мог бы написать разве что один только Михаил Булгаков. Но того уже тринадцать лет как не было в этом мире.

 

 

Начало новой эры

 

Примерно без четверти десять вечера диктатор неожиданно для всех, кто столпились вокруг его одра, пришёл в себя и открыл глаза. Взгляд его жёлтых тигриных глаз был совершенно ясен. В них горело неугасимое пламя какой-то абсолютно инфернальной, жуткой, дьявольской ярости, смешанной с болью и отчаянием. Вынести этот взгляд было невозможно. Вслед за тем Сталин медленно поднял левую руку — ту самую, которую в нормальном состоянии не то что поднять, а и согнуть в локте едва мог по причине её сухорукости, ставшей следствием полученной в детстве травмы, — и не то указал на что-то видное лишь ему одному, не то погрозил — всем им вместе и каждому в отдельности. Все замерли от охватившего их ужаса. Берия уронил с носа пенсне и побледнел, как мел. Спустя несколько секунд рука Сталина упала на постель, глаза закатились. По телу тирана пробежала сильная судорога и он испустил дух.

В комнате воцарилась мёртвая тишина. Однако продолжалась она недолго. Со свистом выпустив застрявший в лёгких воздух и набрав нового, Берия нацепил пенсне на нос и с явным грузинским акцентом, будто передразнивая кого-то ему одному известного, воскликнул: «Карифей всэх наук!.. Кусок мяса!..» И, повернувшись, бросился к выходу в коридор, на ходу крикнув: «Хрусталёв, машину!»

Это были первые слова, прозвучавшие на планете Земля после наступления постсталинской эры.

 

 

Тотальная ментальная

 

На рассвете 6 марта 1953 года в Советском Союзе произошла тотальная катастрофа. Случилось нечто поистине страшное. А именно: в головах десятков миллионов советско-подданных, которые до этого дня были неколебимо убеждены в том, что такие понятия, как Сталин и помер, — абсолютно несовместимы, эти два слова вдруг совместились. А совместившись, вызвали в их мозгах эффект, сравнимый с эффектом, возникающим при втыкании изготовленной из канцелярской скрепки скобы в находящуюся под напряжением розетку. То есть с коротким замыканием в электросети.

Как следствие, повсеместно повылетали пробки — от Бреста на западе до Магадана на востоке и от Воркуты на севере до Сталинабада на юге. И огромная Советская империя погрузилась в то, что по другую сторону Атлантического океана называется термином «blackout» — в значении «mind eclipse». Полное, то есть, затмение мозгов.

Десятки миллионов советских человечков, в одночасье поражённых этим страшным недугом, так и не смогли от него оправиться до конца их собственных жизней. Страшная опасность ментального blackout’а была ещё и в том, что люди, оказавшиеся его жертвами, приобрели способность передавать его — на генетическом уровне — своим потомкам. Последствия этого кошмара не изжиты в России до сих пор. Её население из года в год, из десятилетия в десятилетие продолжает плодить новые и новые поколения упоротых сталинистов. То есть людей, для которых образ Иосифа Сталина, с рождения закладываемый родителями в их головы, олицетворяет собой не только крепкую руку правителя — хотя и неимоверно сурового, но ведь и справедливого, — но также и поистине чудовищную в своём оголтелом идиотизме установку — про то, что с нами, русскими, иначе обращаться просто нельзя. Поскольку мы, дескать, из всех возможных форм управления понимаем только одну — кнут, кнут и ещё раз кнут. И никаких пряников и прочей империалистической белиберды — ибо «это всё не нашенское, а жыдовское и американское». Ну и так далее.

Прямое следствие болезни, называющейся «сталинизм головного мозга», каждый из вас имеет возможность лицезреть своими глазами и слышать собственными ушами. Достаточно лишь подключиться к какому-либо источнику непредвзятой информации, которые всё ещё существуют, в том числе и в нынешней, неосоветской России.

 

 

Ходынка на Трубе,

или Упыри хоронят вурдалака

 

Он и мёртвый продолжал хватать живых.

О жуткой давке, случившейся в Москве 6 марта 1953 года и вошедшей в историю Советского Союза под названием «Ходынка на Трубе», — давке, жертвами которой стали сотни, а быть может и тысячи москвичей и иногородних, приехавших в столицу СССР, чтобы проститься с трупом диктатора, выставленным на всеобщее обозрение, — написано уже столько, что повторяться не имеет смысла. Единственное, что имеет смысл, — это обнародовать наконец точные цифры погибших в тот день советских граждан. Но ни в постсоветские, ни в неосоветские времена власть предержащие этого отчего-то упорно делать не желают. Логического объяснения этому странному факту не существует. А то, которое существует, имеет откровенно оккультно-эзотерический характер и может устраивать только мистиков и оккультистов, которые всё же составляют ничтожную часть от общего числа желающих узнать правду о тех трагических событиях.

Но были жертвы не только безвестные, от которых не осталось ничего кроме галош, развешанных на следующий день после давки на Трубной по ветвям окрестных деревьев.

Вскоре после кончины Гения Всех Времён социалистический гулагерь постигла ещё одна подобная неприятность. 14 марта из Праги пришло сообщение о внезапной смерти лидера чехословацких коммунистов Клемента Готвальда. Товарищ Готвальд, один из наиболее верных сталинских приспешников среди иностранных коммунистов, имел неосторожность приехать в Москву на похороны Отца и Учителя, не озаботившись надлежащей по сезону экипировкой. И, простояв всю траурную церемонию на злом московском ветродуе в лёгком демисезонном пальтеце, схватил воспаление лёгких, справиться с которым его 56-летний организм не сумел.

Не прошло и пары дней, как недобитые враги и слухачи[5] драматическим шёпотом гнусавили новейшую антисоветскую частушку:

 

Померли Сталин и Готвальд Клемент.

Настал ис-клю-чи-тель-но сложный момент!

Застыли когорты стальные:

Когда же помрут остальные?!

 

Из «остальных» тогда никто больше, увы, не помер. До знаменитой эпохи гонок на лафетах 1982–1985 годов было ещё очень далеко. Но начало было положено именно тогда, в марте 1953-го.

[1] Мегрельское ругательство.

[2] Отсюда и далее: прямая речь реальных персонажей является реконструкцией, осуществлённой по различным мемуарным, в том числе и беллетризованным источникам, и не претендует на полную историческую достоверность.

[3] Александр Лугин (Бейленсон). «Кантата о маршале Берия» (1946). Цитата намеренно неточная.

[4] Правда. 1953. № 63. 4 марта.

[5] На тогдашнем гэбистском жаргоне — советские граждане, слушавшие передачи зарубежных антисоветских радиостанций и пересказывавшие содержание услышанного своим знакомым.

Павел Матвеев — редактор рубрики Exegi Monumentum в журнале «Этажи», литературовед, эссеист, публицист. Сферой его интересов является деятельность советской цензуры эпохи СССР, история преследования тайной политической полицией коммунистического режима советских писателей, литература Русского Зарубежья периода 1920–1980-х годов. Эссеистика и литературоведческие статьи публиковались в журналах «Время и место» (Нью-Йорк), «Новая Польша» (Варшава), «Русское слово» (Прага), «Знамя» (Москва), а также в интернет-изданиях. Как редактор сотрудничает со многими литераторами, проживающими как в России, так и за её пределами — в странах Западной Европы, Соединённых Штатах Америки и в Израиле. Лауреат премии журнала «Этажи» 2020 года за лучшее эссе.

05.03.20233 329
  • 18
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться