литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Татьяна Веретенова

Трагедия несоветского человека

11.11.2023
Вход через соц сети:
07.05.20235 018
Автор: Борис Фабрикант Категория: Литературная кухня

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

М.В.Розанова и А.Д.Синявский. Середина 80-х гг. Из личной коллекции М. В. Розановой
По просьбе редакции литературного журнала «Этажи» Борис Фабрикант побеседовал с Ефимом Гофманом — человеком, который многие годы занимается исследованием эссеистики Андрея Донатовича Синявского. В интервью Ефим Гофман вспоминает о своём знакомстве с семьёй Синявских, встречах в Москве и в их парижском доме в Фонтене-о-Роз, об общем круге знакомых и общении с Г.С. Померанцем, Е.Г. Эткиндом и др., рассказывает «три анекдота о любви» из истории своего общения с Марьей Васильевной Розановой и о неожиданной встрече с М.С. Горбачёвым на кухне за общим столом с диссидентами.

 

Вы по профессии музыкант, но тридцать пять лет назад вы открываете для себя литератора Синявского и ищете с ним встречи. Почему?

 

Действительно, по образованию я музыкант. По совокупности обстоятельств, отчасти — сугубо личных, отчасти — обусловленных непростыми особенностями позднесоветского времени, так вышло, что я не имел возможности получить филологическое образование. Но литература для меня с юных лет бесконечно много значила. Не просто какое-то любимое занятие, но — часть жизни, без которой не представляю своего существования: чтение и переживание прочитанного, размышление над прочитанным. А потом, значительно позже, всё это переросло в занятия литературной критикой, публицистикой, эссеистикой и литературными исследованиями.

Так вышло, что чрезвычайно важным стимулом для этих моих занятий, для ухода из музыки в литературу явилась фигура Андрея Донатовича Синявского. Или, точнее говоря, то впечатление, которое произвели на меня его личность и творчество.

Знакомство моё с книгами Синявского произошло в 1988 году. Сразу скажу, что ещё с первой половины 80-х самиздат, тамиздат — всё это было существенной частью моего чтения. Несмотря на трудности, с которыми удавалось добывать такого рода литературу, многое из неё ещё в те годы прочесть мне удалось… А вот именно Синявский — не попадался. Более того, я ведь даже весьма туманно в то время представлял себе, какой характер носило творчество Синявского.

Знал я тогда, но очень поверхностно, о знаменитом процессе Синявского и Даниэля — первом политическом процессе брежневских времён, суде над теми, кого называли диссидентами. Кроме того, Синявский существовал в моём сознании как автор замечательной статьи о Пастернаке. Это была вступительная статья к тому Пастернака, вышедшему в Большой серии «Библиотеки поэта». Причём, поразительно, что вышел ведь этот том в 1965 году, буквально за считанные месяцы до того, как Синявского арестовали. Потом во многих интеллигентских домах предметом гордости было обладание этой книгой — не только из-за специфического, в достаточной мере опального статуса Пастернака, но и из-за статьи Синявского, чьё имя и вовсе нельзя было произносить вслух. А ведь даже из библиотек книга не была изъята. Для того времени — случай очень редкий.

Вернусь, однако, к истории моего знакомства с неподцензурным Синявским. Тогда, летом 1988-го, я провёл несколько недель в квартире моих московских приятелей, у которых было много самого разного тамиздата. Там-то мне и попались две книги, относящиеся к числу главных у Синявского: «Голос из хора» и «Прогулки с Пушкиным».

Дух свободы. Именно это по-особому впечатлило меня тогда в книгах Синявского, а позднее, когда довелось познакомиться, и в личности автора.

Предельно необычным, не укладывающимся ни в какие привычные форматы показался даже сам по себе жанр книг Синявского. Эссеистическая проза или, как сам писатель это называл, фантастическое литературоведение. То есть, ощущение было такое, что мы имели дело с некоей другой литературой, отличающейся от привычной, и ведущей, если угодно, некое параллельное с ней существование.

 

А в чём было это отличие? В чём особенность «фантастического литературоведения» Синявского?

 

Ну вот, например, разговор о том же Пушкине в «Прогулках…» ведётся в настолько раскрепощённом ключе, что выходит подчас в предельно эксцентричную, игровую стилистическую плоскость. При этом Синявский ведёт речь о вещах серьёзных, но рассматривает их в предельно нетривиальном ракурсе. Вводит в книгу рисунок — то есть заменяет изысканное отточие, на котором обрывается пушкинская «Осень», графической абстракцией: точки-точки-точки-точки-точки… Или затевает подобие стрельбы с помощью одной-единственной буквы «п»: «как ему еще Прикажете Подыхать, Первому Поэту, кровью и Порохом вПисавшему себя в историю искусства?»

Или же «Голос из хора» — совершенно необычная книга-коллаж. Она основана на материалах писем Синявского жене из лагерей, и по тональности существенно отличается от «Прогулок с Пушкиным», тоже написанных в лагерях. «Голос из хора» — книга задушевная, исповедальная по своему строю. Временами даже некоторые её фрагменты — вроде бы никакого отношения к поэзии не имеющие, воспринимаются как стихи.

При этом, книга построена на предельно неожиданных стыках абсолютно разных пластов. О чём только автор здесь не размышляет: о Шекспире и Рембрандте, Ахматовой и Мандельштаме, мифах Океании и чеченских народных песнопениях… И одновременно ощущается некое напряжённое стремление Синявского постичь, дать своё, предельно индивидуальное толкование основополагающих категорий бытия: будь то любовь, жизнь, смерть, Бог. Или искусство. Разговор о нём проходит через всю книгу и носит отнюдь не формально-теоретический характер, ведётся с помощью живых, впечатляющих метафор.

Причём, всё это причудливо сопрягается с диковатыми, косноязычными репликами уголовников, с которыми автор сталкивался на лагерных пересылках, или простодушных заключённых из крестьян. И мы видим, что все эти люди пытаются на своём уровне искать ответы на те же самые вечные, изначальные философские вопросы, волнующие самого Синявского.

Или блатные песни. Ими Синявский интересовался, как своеобразной, возникшей в двадцатом веке, формой фольклора. Кстати говоря, мы ведь помним, что псевдоним Абрам Терц, под которым выходили все неподцензурные произведения Синявского, сознательно заимствован был из блатной песни: «Абрашка Терц, карманщик всем известный»…

Кстати говоря, такая же точно эссеистическая раскрепощённость была присуща общей стилистике журнала Синявских — «Синтаксиса». Подобный дух, отличавший этот журнал от других изданий тогдашнего русского зарубежья, был притягателен для ряда авторов, которые стремились именно там, в «Синтаксисе», напечататься.

Ефим Гофман с журналами "Синтаксис"  

А как сложилось ваше личное знакомство с Андреем Донатовичем?

 

Собственно говоря, именно увлечённость и огромный мой интерес к фигуре Синявского побудил меня к знакомству с писателем.

Познакомиться с Синявским и с его супругой, Марьей Васильевной Розановой, мне удалось в 1992-м году. Я специально приехал в Москву, где Синявские в тот период часто бывали.

В тот раз — если мне не изменяет память, это было 1-го марта — мы посидели примерно часа полтора на кухне квартиры покойного Юлия Марковича Даниэля, близкого друга Синявского, который был вместе с ним, как мы помним, на скамье подсудимых. В то время Синявские, когда приезжали из Парижа, останавливались именно там. А вечером того же дня в Центральном Доме литераторов была презентация литературного детища Синявских, журнала «Синтаксис», я на ней тоже был.

К близким знакомым Синявского причислять себя не смею. Вместе с тем, с 1992 по 1995 год мне довелось видеться с Андреем Донатовичем шесть раз, а также три раза слушать его публичные выступления. Всё это удавалось в случаях, когда сроки моих поездок в Москву совпадали с временем пребывания Синявских. Наши встречи носили характер либо разговоров на кухне, либо застолий, в которых принимали участие и другие люди, приходившие Синявских навестить. В середине 1996 года Андрей Донатович серьёзно заболел и с тех пор в Москве уже не был. Не стало Синявского в феврале 1997-го…

 

Вас приглашали в гости, значит вы стали, что называется, своим человеком в их кругу?

 

Я ни разу не ощущал, что мне делается большое одолжение, когда оказывался с Синявскими за столом, хотя безусловно, круг общения Синявские фильтровали, и случайных людей, как правило, на тех посиделках не бывало. Чрезвычайно ценным представляется мне то, что абсолютно отсутствовал со стороны Синявских какой бы то ни было элемент напыщенности, высокомерия. Чувствовалось, что совершенно не существенен для Синявских внешний статус человека, всякого рода регалии, звания, учёные степени. Никакого снобизма, никакой ориентации на общение с людьми успешными со стороны Синявских не ощущалось. Все разговоры велись всегда в режиме на равных.

По-особому ценно для меня то, что Синявские, в отличие от многих людей, с которыми приходилось в тот период сталкиваться — совершенно не требовали от меня каких-либо достижений, и не укоряли за их отсутствие. Должен сказать, что в 90-е годы я в моральном отношении ощущал себя чрезвычайно неуютно — в отличие от второй половины 80-х, времени горбачёвской перестройки, когда я, как и множество тогдашних соотечественников, испытывал эйфорию и подъём. К тому же, я тогда ещё только искал себя — чувствовал, что мне неохота заниматься музыкой, и тянуло совершенно к другому: читать, размышлять, рефлексировать. Писать свои статьи и эссе я стал существенно позже, а в то время — не был ещё уверен в собственных силах.

Вот и было трогательно для меня, что Синявские воспринимали как совершенно нормальное явление моё тогдашнее неспешное существование — в том смысле, в каком Милан Кундера употребляет в своём произведении понятие «неспешность»: пренебрежение избыточно-деловитой активностью и суетой. Точно так же, кстати говоря, воспринял мою ситуацию и другой замечательный человек, Ефим Григорьевич Эткинд — друг Синявских.

 

Что вас привлекло в эссеистике Синявского, вы уже рассказали. А — в личности? Каким он был человеком?

 

Личность Синявского для меня по-особому важна, поскольку в ней предельно рельефно и наглядно проявились черты интеллигента как такового. То есть, человека, чья позиция носит предельно независимый характер, чьей органической чертой является склонность к рефлексии. Или, иначе говоря, к тому, чтобы подвергать самостоятельному осмыслению, осознанию любые события и обстоятельства.

Проявилось это не только в несовместимости Синявского с линией тоталитарного советского государства — что, в итоге, и привело к аресту и нашумевшему политическому процессу — но и в принципиальном нежелании ориентироваться на любые догмы, в неприятии любой «партийности». Нормативно-«антисоветские» принципы сознания так же были чужды Синявскому, как и «советские» установки. Не случайно он с горькой иронией называл себя «незаконным отцом диссидентского движения». Не случайно предельно твёрдо, неуступчиво полемизировал с Солженицыным, не случайно не находил общего языка, скажем, с Владимиром Максимовым, Владимиром Буковским — лидерами тех диссидентских кругов, которые ориентировали общественность на неукоснительное следование определённым жёстким и прямолинейным идеологическим доктринам. Не случайно и реальность постсоветских «лихих девяностых», с характерным для них духом меркантильности и триумфом суетливых тусовок, заглушающих голоса независимых личностей, была для Синявского неприемлема.

Синявский никогда не боялся очутиться в одиночестве, в отрыве от толпы, готовой безоглядно идти путём, указанным теми или иными властителями дум.

Если вернуться к непростому опыту диссидентства, к особенностям сознания этой среды, с которой Синявскому приходилось соприкасаться, то я склонен прибегать к несколько рискованной формулировке: диссиденты бывают инакомыслящие и инаконемыслящие. То есть, не думать, отказываться от самостоятельного восприятия тех или иных проблем, можно — так же, как и думать — не только каким-то привычным, распространённым способом, но и способами какими-то иными, менее распространёнными. А качество мысли при подобном, вроде бы «ином», выборе может оставаться таким же убогим.

Дом Синявских в Фонтене-о-Роз, апрель 2019 года  

Какими Синявский и Розанова были в быту?

 

Зачастую говорят, что Синявский внешне был похож на лешего, или, скажем, старичка-лесовичка. А вот мне он представляется немножко похожим, как ни странно, на Деда Мороза — только не монументально-помпезного, а, если можно так выразиться, игрушечного. Я имею в виду сочетание бороды седой, как лунь, и румяного цвета лица.

В общении Синявский был, как правило, немногословен, больше склонен был слушать, чем говорить. Охотно уступал инициативу разговора искромётной Марье Васильевне, покорно повиновался, когда она ворчливо восклицала нечто вроде: «Синявский, закрой рот!»; «Синявский, ты не то говоришь!» Собственно говоря, всё строилось в этом смысле по ехидной семейной прибаутке Синявских, которую сама Розанова любит повторять: «Если у тебя в доме есть собака, ты не обязан лаять сам».

Характерное для Синявского в светском общении состояние — некая тихая, просветлённая задумчивость, иногда носившая трогательно-чудаковатый характер. В такие моменты Синявский был похож на инопланетянина. Порой создавалось ощущение, что Андрей Донатович отключается от общего разговора, погружён в свои мысли. Но внезапно, по короткой реплике, которую вдруг мог обронить Синявский, чувствовалось, что он отнюдь не теряет нити общей беседы и молниеносно готов включиться в неё.

Иногда было ощущение, что Синявский, ценивший Серебряный Век, и сам — как будто бы пришелец из той эпохи. Я имею в виду характерную именно для такого типа мировосприятия предельную отчуждённость от всего приземлённого, бытового. Впечатляющий для меня пример в этом смысле — лекция Синявского о Хлебникове. Я слушал её весной 1995-года. В качестве иллюстрации Андрей Донатович тогда обильно цитировал тексты поэта, и — было ощущение, что у человека на наших глазах менялся тембр голоса, менялась дикция. В этом совершенно не ощущалось никакой позы, происходящее выглядело неким самозабвенным погружением в стихию хлебниковского шаманства.

 

Заметно, что встречи с Синявскими и кругом их общения оказали на вас существенное влияние.

 

Безусловно, феномен Синявского оказал существенное воздействие на направление моих размышлений и исследовательских занятий. Я имею в виду некую общую тему: судьба интеллигенции во второй половине XX века, потому что ведь именно в свете этой проблематики я рассматриваю и другие значимые фигуры этой эпохи — такие, к примеру, как Варлам Шаламов, Виктор Некрасов, Юрий Трифонов, над книгой о жизни и творчестве которого я уже длительное время веду работу. Но все подобные мои размышления над судьбами и творчеством самых разных авторов, над мировоззренческими поисками и идейными полемиками этого исторического периода идут с постоянным учётом опыта Синявского, не говоря уже о том, что начинались мои литературно-исследовательские занятия именно со статей о Синявском, его судьбе и произведениях — и работы эти остаются важными для меня самого.

 

Синявский и сам размышлял над судьбой интеллигенции и образом интеллигента во многих своих эссе…

 

Да, конечно! В эссе «Что такое социалистический реализм» железобетонному сознанию революционно-советского толка противопоставляется собирательный интеллигент, отказывающийся примыкать к тому или иному лагерю, решительно не желающий оправдывать насилие и кровопролитие во имя любой(!) идеи. В качестве примеров автор приводит знаменитые стихи Волошина:

И там, и здесь между рядами

Звучит один и тот же глас:

«Кто не за нас — тот против нас,

Нет безразличных — правда с нами».

А я стою один меж них

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь за тех и за других.

А также — стихи Цветаевой, отошедшей от «белой» идеи в направлении:

Белый был — красным стал,

Кровь обагрила.

Красным был — белым стал,

Смерть побелила.

Судя по всему, учитывалась тогда Синявским и позиция в духе пастернаковского героя — Юрия Живаго, осознанно отказывавшегося брать сторону обоих лагерей: и «красных», и «белых». Статья ведь была написана в 1957 году — именно в тот период, когда Синявский осмысливал роман Пастернака и его проблематику, и встреча его с Пастернаком состоялась в конце того же пятьдесят седьмого. Значительно позже, в 1975 году, Синявский написал выразительный мемуарный очерк о ней.

 

А с кем вы еще общались из «круга» Синявских?

 

Круг общения Синявских был чрезвычайно значим для меня, поскольку это — среда подлинной интеллигенции, не кичащаяся своим статусом, но непринуждённо и естественно живущая высокими ценностями.

Если говорить о друзьях Синявских, то яркое впечатление произвела на меня Лидия Ивановна Меньшутина. Она была вдовой друга и коллеги Синявского по Институту мировой литературы, Андрея Николаевича Меньшутина. От двух встреч с Лидией Ивановной — её, к несчастью, уже нет в живых — осталось ощущение, что это был человек предельно прямой, искренний, поразительно безыскусный.

Не могу, разумеется, обойти фигуру Григория Соломоновича Померанца — чрезвычайно значительного, глубокого мыслителя, который был одним из постоянных авторов «Синтаксиса». По выражению самой Марьи Васильевны: «Померанц — наш любимый автор». Несколько раз мне довелось бывать в его доме и беседовать с ним и его супругой, Зинаидой Александровной Миркиной — это было ещё до моего знакомства с Андреем Донатовичем, примерно между 1989-м и 1992-м годом. Увидев мою увлечённость Синявским, Померанц дал мне почитать «Спокойной ночи». Эта книга ведь также — одна из главных книг Синявского. А позднее, через много лет, в 2005-м, я встретился с Померанцем на Первых Синявских Чтениях. Так вышло, что мой доклад шёл прямо вслед за докладом Померанца, и в нём было много о «Спокойной ночи». Вот и напомнил я Григорию Соломоновичу эту историю, и публично поблагодарил его за книгу. Это была моя последняя встреча с Померанцем.

Близко общались Синявские и с преподавателем и наставником Померанца — Леонидом Ефимовичем Пинским, крупным литературоведом, исследователем Шекспира и Сервантеса. Весь 7-й номер «Синтаксиса», в порядке исключения, был посвящён одному автору. Это была перепечатка самиздатского сборника небольших и острых эссе Пинского «Парафразы и памятования». Из осторожности автор, живший в Москве, свою фамилию в этом случае заменил псевдонимом: Н. Лепин. С Пинским мне не довелось познакомиться, его не стало ещё в начале 80-х, но с его внучкой, Людмилой Дмитриевной Мазур-Пинской, я дружу, и тема общения Синявских с её дедом постоянно всплывает в наших разговорах.

Ну, и, конечно же, незабываема для меня встреча с Ефимом Григорьевичем Эткиндом, состоявшаяся в Киеве в мае 1997-го года. Эткинд приезжал тогда, поскольку участвовал в международной конференции по проблемам литературного перевода, проводившейся в Киевском университете. Узнав совершенно случайно о приезде Эткинда, я в восторге побежал на конференцию. Подошёл, представился — и, в перерыве между заседаниями, мы с Ефимом Григорьевичем смогли долго поговорить.

Одной из важнейших тем наших разговоров с Эткиндом был Синявский — замечу, что встреча наша состоялась всего лишь через три месяца после того, как Андрея Донатовича не стало. Говорили мы и о Бродском, которого Эткинд защищал на суде в 1964 году. Имя Эткинда было для меня легендарным ещё и в связи с упомянутой ситуацией. Затрагивались в нашем разговоре и острые идейные разногласия в эмигрантской среде, в ситуации которых Эткинд был с Синявским полностью солидарен. Чувствовалось, что Эткинду было приятно, что проблемы, его волновавшие, были небезразличны и для меня. Самое же главное, ощущалось, что человек этот буквально излучает дружелюбие и открытость. Сияющая улыбка Эткинда осталась навсегда в моей памяти.

Очень сожалею, что не довелось мне быть знакомым с семейством Копелевых, друживших и тепло относившихся и к Синявским, и к Эткинду. Но я хорошо знаком с Марией Николаевной Орловой — младшей дочерью Раисы Давыдовны Орловой, и, соответственно, падчерицей Льва Зиновьевича Копелева. Познакомились мы как раз на конференциях по Синявскому. Наследие Копелевых для меня, помимо всего прочего, один из предметов изучения. При моём содействии, в журнале «Знамя» состоялась публикация материалов дневников и писем Раисы Орловой, а её беседа с Виктором Некрасовым о Самиздате, проведенная в рамках цикла интервью по заказу Бременского Института по изучению Восточной Европы, была опубликована в 12-м номере журнала «Знамя» за 2021 год с нашими, совместными с историком Геннадием Кузовкиным, комментариями и предисловием.

Виктор Платонович Некрасов — очень много значащая для меня личность — не только как писатель, которого очень люблю с подростковых лет, но и как неотъемлемая часть моего родного Киева. Мне посчастливилось в 5-6 лет видеть Некрасова пару раз в доме моих близких родственников, друживших с Виктором Платоновичем.

Когда я гостил у Марьи Васильевны Розановой в Париже — точнее говоря, в доме Синявских в пригороде Парижа Фонтене-о-Роз, это было дважды: в 2009 и в 2019 году — оба раза меня разместили именно в той комнате, в которой жил Некрасов в первые месяцы после эмиграции. На двери комнаты по сей день прикреплен листок бумаги с надписью от руки: Уголок Некрасова.

На всё тех же Синявских Чтениях довелось мне познакомиться и со второй женой Высоцкого — Людмилой Владимировной Абрамовой, совсем недавно ушедшей из жизни. Людмила Владимировна подошла ко мне и сказала, что пребывает под впечатлением от моей трактовки в докладе темы: Синявский и Высоцкий.

Присутствие Людмилы Владимировны на конференции было не случайным — она поддерживала отношения с семьёй Синявских ещё с начала 60-х годов, времени, когда с Синявскими общался Высоцкий. Синявский ведь был учителем Высоцкого по школе-студии МХАТ. Высоцкий вместе с другими студентами бывал в гостях у Синявских, пел у них в доме вначале блатной фольклор — интересовавший, как я уже упоминал, Андрея Донатовича — а затем, не без застенчивости, начал показывать первые собственные песни. Именно Синявские были едва ли не первыми, кто стал делать магнитные записи песен Высоцкого.

Ещё два имени назову — людей, которые написали подробные мемуары о своём общении с Синявскими.

Людмила Георгиевна Сергеева, ученица Синявского по МГУ, литературный редактор. В связи с приездами Марьи Васильевны в Москву после смерти Синявского, мне не раз приходилось бывать в квартире Людмилы Георгиевны на Малой Филёвской. В 60-е годы там бывала Ахматова и останавливался Бродский, поскольку тогда Людмила Георгиевна была супругой известного переводчика — Андрея Сергеева. Всё это освещено в её книге воспоминаний: «Жизнь оказалась длинной». Тронут тем, что в начале книги, в числе тех, кому выражается признательность за содействие в работе, автор упоминает «всезнающих Владимира Радзишевского и Ефима Гофмана — моих преданных и скрупулёзных читателей, указывающих на ошибки».

Игорь Наумович Голомшток, близкий друг семьи Синявских, искусствовед, эмигрировавший в начале 70-х и живший в Лондоне. К сожалению, с Голомштоком (которого не стало в 2017 году) мне не довелось познакомиться. Но его книга «Занятие для старого городового». Мемуары пессимиста» представляется мне бесценным свидетельством о жизни интеллигенции послесталинского времени, и — о своей дружбе с Синявскими Голомшток пишет чрезвычайно подробно.

Марья Васильевна Розанова и Ефим Гофман. Фонтене-о-Роз. 25 апреля 2019 года. Из личной коллекции М. В. Розановой  

Как сложились ваши отношения с Марьей Васильевной после ухода Синявского?

 

С Марьей Васильевной Розановой, после того как Синявского не стало, мы много раз встречались в Москве. Ну, и о двух своих поездках в Париж, когда я гостил в доме в Фонтене-о-Роз, я уже упомянул… Хотя Марья Васильевна уже много лет болеет, я постоянно поддерживаю с ней связь. Мы разговариваем по фейсбучному мессенджеру, в чём помогают две компаньонки, которые с Марьей Васильевной живут.

Своеобразие личности Розановой, как мне кажется, безоговорочно ощущается всеми, кто так или иначе соприкасался с семейством Синявских. Взять, к примеру, материнский оттенок, проявлявшийся в отношении Марьи Васильевны к Синявскому — некоторые над этим подтрунивали, но мне как раз подобный момент чрезвычайно импонирует.

Розанова — человек чрезвычайно острый на язык, и на многих это производит шокирующее впечатление. Вместе с тем, ни мне, ни целому ряду общих моих знакомых с Синявскими, ни разу не доводилось быть объектом каких-либо недоброжелательных насмешек со стороны Марьи Васильевны. Хотя добродушного ворчания по моему адресу — особенно, когда я у Марьи Васильевны гостил — было сколько угодно… Но таков и вообще стиль беседы Розановой со всеми людьми, и я к этому нормально отношусь.

Кроме того, язвительные характеристики, которые позволяет себе Розанова, основаны на умении проницательно разглядеть определённые, зачастую сомнительные черты некоторых общественных нравов. Вот как раз в 2009-м году Марья Васильевна давала мне читать неопубликованные пока фрагменты своих мемуаров. Тогда, по крайней мере, работа над книгой воспоминаний «Абрам да Марья» продолжалась, и я не знаю — перерабатывала ли эти, показанные мне куски, Марья Васильевна впоследствии. Посвящены эти фрагменты как раз некоторым спорным особенностям атмосферы, характерной для определённых кругов диссидентского толка, и дают упомянутые зарисовки, на мой взгляд, богатую пищу для размышлений о трудности существования независимой личности в условиях засилья «партийного» и тусовочного сознания.

Артистизм — черта, органически присущая Марье Васильевне. Она проявляется во всём, что Марья Васильевна делает, в том числе, в редакторской работе, поскольку стилистика «Синтаксиса», от внешнего облика до формы подачи материалов, всегда изящна. И в нарядах, которые Марья Васильевна шила для себя, впрочем, и не только для себя, и в ювелирных изделиях. В период, когда Синявский пребывал в лагерях, Марья Васильевна работала в ювелирной мастерской…

Кстати говоря, даже кулинария у Розановой превращается во что-то вроде художественного творчества. Мне довелось быть на дне рождения Андрея Донатовича, отмечавшемся в Москве 8 октября 1994 года, и это было нечто поразительное! Блюдо на столе было одно-единственное, но зато какое! Это был запеченный в духовке поросёнок. Внешне он выглядел чрезвычайно эффектно, аппетитно-румяный такой… И при этом — мясо было вкусным, хорошо пропеченным. Но самое главное — в сознании возникали явные литературные ассоциации. Такое было ощущение, что я нахожусь за столом у гоголевского Собакевича из «Мертвых душ» — мы ведь помним роскошные описания блюд, которыми этот герой потчует Чичикова! Я впоследствии говорил Марье Васильевне о подобных своих ассоциациях, и Розанову это забавляло. Гоголь ведь всегда был одним из любимейших писателей семьи Синявских. Его красочно-гротескные образы для Марьи Васильевны — родная стихия!

Есть и ещё один момент, существенный, как мне кажется, для мировосприятия Марьи Васильевны — она умеет ценить красоту в самых разных её проявлениях. В частности, я волею судеб присутствовал при разговоре, когда один автор, писавший книгу о Пастернаке, спрашивал Марью Васильевну — какого она мнения об Ольге Ивинской, склонна ли принимать всерьёз расхожие недобрые суждения о пастернаковской возлюбленной. Марья Васильевна тогда ответила примерно так — дословно не помню, воспроизвожу смысл сказанного: «Ивинская была красавицей». Твёрдая точка, подразумевавшаяся в интонации этого ответа, лишала всякого смысла дальнейшее обсуждение темы. Подобный подход вызвал у меня сочувствие, поскольку мои впечатления от встречи с Ольгой Всеволодовной Ивинской (у которой я однажды побывал в гостях) полностью совпадали с впечатлениями Марьи Васильевны…

Что касается моего общения с Марьей Васильевной, то — здесь ведь ещё одно обстоятельство имеет значение. Сразу после того, как Синявского не стало, очень тревожило меня, что о нём мало говорят, и даже стараются эту неудобную фигуру как-то замалчивать. Я всячески тогда стремился внести свою лепту, чтобы прервать этот заговор молчания вокруг Синявского. 25 февраля 1998-го, в день годовщины смерти Андрея Донатовича, мы с Владимиром Дмитриевичем Малинковичем, правозащитником, политологом, в 80-е годы работавшим на радио «Свобода», а в 90-е и «нулевые» жившим в Киеве, провели вечер памяти Синявского. Да, это было в киевском Доме кино… Но потом ситуация несколько изменилась. Стали проходить конференции, те самые Синявские Чтения — очень важные и дорогие события моей жизни. Немало способствовало участие моё в этих конференциях, равно как и мои публикации о Синявском, сближению моему с Марьей Васильевной — хотя наши отношения и без этого были и остаются дружескими.

Позволю себе упомянуть несколько коротких шутейных моментов из истории моего общения с Марьей Васильевной. Травестируя название трёхтомника лагерных писем Синявского «127 писем о любви», я могу их назвать — три анекдота о любви.

История первая. Когда я в первый раз позвонил Марье Васильевне, и просил разрешения встретиться — это было в начале 1990-го года, и Марья Васильевна приехала в тот раз в Москву без Синявского, и встреча наша тогда не состоялась, поскольку М.В. заболела, и познакомиться мы смогли, как я уже рассказывал, лишь через два года — Марья Васильевна на мои лихорадочно-восторженные слова реагировала так:

— Не надо столько комплиментов! Я — девушка грубая, я этого не люблю.

История вторая. После вечера к 75-летию со дня рождения Синявского в клубе О.Г.И. я подошёл к Марье Васильевне, и, опять же, чересчур эмоционально стал говорить, как мне всё понравилось. А Марья Васильевна, в ответ:

— Нет, Фимочка, это потому, что вы меня любите, вы так говорите! Влюблённым юношам я не верю.

История третья. После моего доклада на Первых Синявских чтениях, когда был объявлен перерыв, Марья Васильевна торжественно подошла ко мне, и картинно-суровым — может быть, даже свирепым! — голосом проговорила:

— Я Вас люблю.

Вы мне как-то рассказывали, что однажды в гостях у Марьи Васильевны, когда она приезжала в Москву, вы встретили Горбачёва…

 

Да. Горбачёв…

Синявские познакомились с Горбачёвым после 1991 года, когда он уже был экс-президентом. Знакомство это было со стороны Синявских сознательным шагом против течения, как и вообще очень многие их шаги на протяжении всей жизни. В то время, когда многие влиятельные общественные круги относились к Горбачёву презрительно, и, совсем напротив, пребывали в восторге от Ельцина, Синявский демонстративно протянул руку и проявил сочувствие фигуре отвергнутой. Горбачёв этот шаг Синявского оценил. С тех пор у них установилось общение, и после того, как не стало Андрея Донатовича, Марья Васильевна его продолжала.

В 2001 году Горбачёв пригласил Марью Васильевну на торжественное празднование своего 70-летия. В порядке ответного жеста, Розанова пригласила Горбачёва побывать у неё в день рождения Синявского, который Марья Васильевна старалась до тех пор, пока была в состоянии, отмечать в Москве. Приглашением Марьи Васильевны Горбачёв воспользовался в 2002-м году, и — сам вспомнил, позвонил Марье Васильевне 8-го октября, и сообщил, что хочет прийти.

В тот раз Марья Васильевна останавливалась у известного режиссёра и художника Дмитрия Крымова, на улице Васильевской. Будучи тогда в Москве, я позвонил Марье Васильевне в первой половине дня и получил приглашение прийти к 8 часам вечера. Захожу в квартиру, хозяин дома учтиво приглашает меня пройти на кухню — там кухня большая, в ней может поместиться человек двадцать, или, может быть, даже больше — и вижу, что за общим столом, рядом с другими гостями и с самой Марьей Васильевной сидит… Горбачёв.

Это было воистину сюрреалистическое зрелище — Горбачёв, сидящий за одним столом с диссидентами. Среди гостей тогда были Лариса Иосифовна Богораз и сын её и Юлия Марковича Даниэля, Александр.

Чувствовалось, что Марья Васильевна получала удовольствие от подобной ситуации, и, как мне кажется, ощущала себя кем-то вроде… шекспировского Фальстафа, завлекающего принца Генриха, лицо из высшего света, в подчёркнуто-несолидную, по королевским меркам, компанию. Кстати говоря, Фальстаф с детства — один из любимых моих персонажей! Ужасно смешно было, что Марья Васильевна и Горбачёв обращались друг к другу на «ты», называли друг друга Маша и Миша. И это ведь — при условии, что Марья Васильевна крайне малому числу людей говорит «ты», в основном со всеми на «вы».

Забавно было и то, что на столе стояла огромная — может быть, даже пятилитровая — бутылка «Хеннесси», и принёс её… тот самый человек, при правлении которого проводилась драконовская антиалкогольная кампания. Между прочим, по поводу неё Горбачёву задавали тогда вопросы. Не в связи с принесенным «Хеннесси», а просто потому, что многим из присутствующих хотелось нечто сенсационное по этому поводу услышать из первых уст. И — показательно, что поначалу Горбачёв, как ему, бывало, нередко свойственно, пытался уйти от этого разговора с помощью пространных, расплывчатых фраз. Но когда некоторые гости, что называется, припёрли его к стенке, кое-что всё же рассказал. Горбачёв делал упор на то, что подобного рода постановления и указы Политбюро планировало на много лет вперёд. Соответственно, поставлен на рассмотрение этот вопрос был ещё при Брежневе, и — Горбачёв тогда не мог этого рассмотрения отменить. При этом, говорил, что считает алкоголизм серьёзной бедой, с которой надо бороться. Но — не такими методами.

Чувствовалось, что Горбачёв в какой-то мере ощущал себя не в своей тарелке, поскольку — очень отличалась среда, с которой на сей раз пришлось ему соприкоснуться, от той среды, в которой он варился на протяжении всей своей жизни. Временами казалось, что более комфортен для него режим чего-то вроде пресс-конференции, в которой он — главное действующее лицо, и он охотно переводил общую застольную беседу именно в такое русло. Иными словами, было ощущение, как будто я нахожусь внутри телевизора. То есть, абсолютно такая была у Горбачёва в эти моменты интонация, как во всем нам известных телевизионных выступлениях.

Тем не менее, впечатлило меня, что при всей внутренней неуверенности и зажатости, Горбачёв сделал шаг навстречу совсем другой, непривычной ему, свободной среде. Условно говоря, было ощущение, что не Синявские пошли на поклон к Горбачёву, а — Горбачёв пришёл к Синявскому. И это уже само по себе вызывает уважение.

 

Беседовал Борис Фабрикант, специально для журнала «Этажи»

Апрель, 2023

 

Ефим Гофман – критик, публицист, эссеист, автор литературно-исследовательских работ. Родился в 1964 году в Киеве. В 1986 году окончил Горьковскую (Нижегородскую) государственную консерваторию им. М.И. Глинки. Печатается в журналах «Знамя», «Звезда», «Дружба народов», «Нева», «Крещатик» и др. Ранее публиковавшиеся работы этого автора, наряду с другими его статьями разных лет, вошли в книгу «Необходимость рефлексии» (2016). Участник Первых, Вторых и Третьих Синявских Чтений (2005; 2008; 2011); международных научных конференций «Лев Копелев: фронтовик, писатель, учёный, гражданин» (2012); «Закон сопротивления распаду». Особенности прозы и поэзии Варлама Шаламова и их восприятие в начале XXI века» (2013) и др. С 2016 года — член Международного ПЕН-клуба. Живёт в Киеве.

 

Борис Фабрикант родился во Львове, окончил Политехнический институт, живёт в Англии. Публикации выходили в журналах: «Крещатик», «Новый журнал», «Новый свет», «Интерпоэзия», «Южное сияние», «Лиtеrrатура», «Этажи», «Эмигрантская Лира», «Золотое руно», «45-параллель», «Новые известия», «Литературный Иерусалим», «Дальний Восток», «Сура» и др. Семь поэтических книг, из последних: «Крылья напрокат», изд-во «Алетейя», «Еврейская книга», изд-во «Стеклограф», «Ты меня обними», изд-во «Печатный двор Олега Фёдорова», «Багажные наклейки», изд-во «Время». Член СРП.

07.05.20235 018
  • 1
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться