* * *

Странно, что люди ходят с открытым лицом и прикрытым телом. Если и есть что-то неприличное в человеке, то это лицо, на котором ясно читается его история, его нынешнее состояние, и бывает это так неприлично, что безмолвная задница по сравнению с этим – верх целомудрия. Разве что все надеются на то, что грамотных мало?

* * *

Сегодня увидел на улице, как рассмеялся кретин, почти дебил (он кого-то увидел), как озарилось его лицо, и понял, что в этих точечных вспышках эмоций мы все равны. Мы не равны в «контексте»: в умении вести себя, в предугадывании реакций других людей, в понимании чего-либо. Но ведь это уже не жизнь, это мир, выстроенный разумом и реальный только для него. 

* * * 

Всякое дело есть отвлечение от себя и уже потому отдых. Художник работает из себя, а особенно – лирик. Эта замкнутость на себя – тяжкий крест, а особенно с возрастом, когда проходит угар эгоцентризма и чувствуешь свою мгновенность и неважность во времени и пространстве...

* * * 

Кафка по возможности избавляется от метафор. Метафора – это очеловечивание природы. Он же хочет протокольного описания бытия без привнесения чувств. Как описал бы Бог. Или насекомое. Задача невыполнимая, но само намерение – гигантское. При таком описании возникает очень концентрированное чувство – картина какого-то вселенского страдания. 

* * *

Если бы мёртвый сразу менял форму, становился совсем не тем, чем был при жизни, было бы не так страшно. Ужасает преемственность формы при непостижимом изменении сути. 

* * * 

Секретарь французского посольства Вогюэ, познакомившись с Достоевским, записывает: «Любопытный образчик русского одержимого, считающего себя более глубоким, чем вся Европа, потому что он более смутен». Блестящая характеристика. Как здесь уловлено наше обыкновение смутное принимать за глубокое! Не коренится ли нелюбовь и недоверие к французам в русском обществе, начиная с Пушкина, в опаске ясно видящего, рационального галльского ума, той опаске, что есть у всякого больного перед рентгеном, который ясно укажет болезнь.

И всё же, всё же... Бывают редкие случаи, когда смутное и глубокое совпадает. Всё бывает. 

* * * 

В «Старосветских помещиках»– беспредельное доверие к Богу, о котором не упоминается, но который так славно устроил этот мир с его обедами, подушками, послеобеденным сном и прочим. 

* * * 

Сегодня в вагон метро зашла чёрная старуха (а может, не старуха – что можно понять в этом немытом, распухшем теле, завёрнутом в какую-то рваную попону, тренировочные брюки и культи башмаков) и, пробубнив что-то непонятное, двинулась по проходу с протянутой рукой. Запах от неё шёл неимоверный, самых брезгливых как ветром сдуло, на её пути образовалась пустота. И никто не дал ни гроша. При том, что явные пройдохи с детьми, бойко оттарабанив текст насчёт беженства, собирали деньги горстями. Мы предпочитаем быть обманутыми, если сохранена иллюзия пристойности и не воняет реальностью. 

* * * 

В слове «невроз» нервно переставлены «р» и «в». В самом деле, должно бы быть «нервоз»? 

* * *

Жить – это становиться все бессовестней.

 
* * * 

Право на настроение имеет в семье кто-нибудь один. И именно он – глава семьи. Те семьи, где каждый имеет это право, – обычно распадаются или существуют в бреду тлеющих конфликтов. 

* * *

 
Глядя на имеющих власть, понимаешь – беда человечества в том, что комплекс неполноценности достается совсем не тем, кто должен бы его иметь. 

* * * 

Самое пронзительное признание в любви я прочёл на стене троллейбуса: «Ленка, ты – сучка, но я тебя всё равно люблю». 

* * * 

То, что мы думаем о себе, имеет отношение к реальности не больше, чем то, что думают о нас другие. То есть, никакого.

* * *

 
Я читал книгу. В это время какая-то мошка села на страницу и стала бегать по буквам, иногда перелетая с одного края листа на другой и вновь бессмысленно кружа по строчкам. У меня сжалось сердце. Может, и я так же деловито пробегаю по неизвестному мне тексту, не догадываясь о его смысле, да что там смысле! – о его существовании... Вот где «страх Божий»!

* * *

 
Свобода – это не возможность выбора из наибольшего числа вариантов, как это себе представляют, свобода – это отсутствие выбора. Не в том смысле, что его нет, а в том, что он не нужен. В свободе мы идеально совпадаем с тем, что душа изначально выбрала. Там, где есть выбор, где душа колеблется смешно говорить о свободе, это просто взвешивание желаний и страхов.

* * * 

Набоков гений на микроуровне, на уровне фразы. Его беда, что он не нашёл жанр, в котором было бы вольготно его гению, а пытался встроиться в существующие. Как если бы микрочастица захотела стать кирпичом и встроиться в стену здания.

* * * 

Тенденция такова, что в области культуры человек обзаводится всё более толстой носорожьей шкурой, а художник пользуется всё более мощными и грубыми орудиями, чтобы прошибить эту шкуру – тут всё идет в ход: эротика, звук, яркость, вовлечённость на поверхностном уровне, – и всё бесполезно: не поспеть за утолщением шкуры. Остаётся только гладить и украшать эту шкуру (массовое искусство) или заниматься родным – авось, носороги не вытопчут, а и вытопчут, значит, так надо.

* * * 

Женщина любит мужчину за те удовольствия, что он ей доставляет. И мужчина, как ни странно, любит женщину тоже за те удовольствия, что он ей доставляет. Такова сила тщеславия, которой не все женщины, слава Богу, пользуются!

* * *

Отошел куда-то, перед этим взглянул на часы. Вернулся: прошло полчаса. Совершенно не мог вспомнить, на что ушли полчаса жизни. И зачем вспоминать, если сейчас, записывая все это, потерял ещё никому не нужных полчаса.

* * * 

В лучших стихах Мандельштам ворошит вещи, ворожит вещами, давая им неожиданные и сокровенные эпитеты, потом бросает их, отталкивается от них, пытаясь сказать несказанное, то, что даётся нам в простом прикосновении, запахе, взгляде, дыхании и, не сумев, в изнеможении возвращается к вещам. При всей непонятности смысла эти спады и подъёмы так понятны, так органичны, что ничего больше и не надо... 

* * *

 
Попробуй быть с пошлым человеком – не пошлым! Когда ты с ним один на один и нет третьих (зрителей, способных оценить твою игру), а он ждёт от тебя понятного ему, т. е. пошлости, а ты всё-таки хочешь понравиться ему, как и всякому человеку...

* * * 

Христу нет дела до нравственности. Всё плохое плохо потому, что человек теряет божественно-беззаботное чистое состояние души, называемое царством небесным. Он осуждает не поступки, а незнание человеком лучшего в себе. 

* * *

 
Бог не знает эпитетов. Вещь существует и довольно. Эпитеты – это наша неспособность принять вещи в полноте их существования.

Что касается фразы из «Бытия»: «И увидел Бог всё, что Он создал, и вот, хорошо весьма»,– это, скорее всего, перевод с божественного на человеческий.

* * * 

Всё, чему придаешь особое значение, неправильно.

* * *

 
Власть – это иллюзия управления жизнью, реальностью, смешное богоподобие. «Будет так, как я сказал». Это недостаток ума и воображения, потому что не видеть, что всё устраивается совсем не так, как ты сказал, может только опьяненное и ограниченное сознание.

* * *

 
Великий писатель всегда Великий провокатор. Он провоцирует на жизнь. 

* * * 

«Дала – не кайся, легла – не вертись»,– эта русская пословица поражает не только нравственной констатацией, но и (её вторая часть) весьма своеобычным взглядом на идеал секса. 

* * * 

То, с чем борешься, проще полюбить, чем продолжать бороться. И плодотворней.

* * *

 
Рембрандтовские старики – оправдание нашей жизни. Если можно обрести такой взгляд и такое лицо – жизнь небезнадежна, в ней есть какой-то смысл, пусть невыразимый. 

* * * 

Болезнь. Серьезная болезнь – это нарастающее отторжение от мира природы, когда лишаясь постепенно движения, еды, лёгкости ты понимаешь, как был связан с природой и как теперь отвержен, – это перед тем, как полностью стать ею, лишившись воли и разума,– только они, оказывается, разъединяли тебя с ней. 

* * * 

Лирика – стыдно, остальное – не нужно, вот и приходишь к пустоте. 

* * *

Три возраста женщины: невинная, винная, скисшая. 

* * * 

Творчество – парадоксальная вещь. Во всяком деле мы ценим умение, в творчестве – напротив, как только ты что-то умеешь, нужно от этого отказываться, по крайней мере, если ты осознал это своё умение.

* * *

 
Чтобы последовательно прятаться от жизни (в общепринятом смысле) нужно иметь не меньше мужества, чем чтобы жить активно.

* * * 

Любая глобальная теория – всего лишь рационализация наших первичных чувственных предпочтений. 

* * * 

Кьеркегор, Шестов, Ницше ставят проблему так: абсурд или закон, вера или разум, оргиазм или число. Вроде бы, всё верно, чувственно я на стороне их выбора в пользу веры, откровения, абсурда. Но, внимательно присмотревшись, задаёшь вопрос: кто поднимает бунт против разума? Не сам ли разум? Во всяком случае, все бунтари, начиная с Кьеркегора, отдали серьёзную дань разуму. Порой они кажутся разумнее тех, кого опровергают, как поборников ненавистного разума. Может быть, всё-таки, неверно поставлена проблема или существует путаница в терминах и разум Сократа и Гегеля не одно и то же?

Для художника проблема осложняется вопросом формы и вкуса. Если отбросить гениев, представители «разумной» части человечества с точки зрения вкуса производят более приятное впечатление, чем самовыражающиеся интуиты. Достаточно представить себя окруженным шаманствующими поэтами и «пророками» всякого рода, чтобы кинуться к разуму, как к спасительному островку.

И всё-таки, сама проблема скорее всего не существует. В высших своих проявлениях, у Христа и Сократа, например, разум интуитивен, а интуиция разумна, так что оппозиция эта существует только на уровне «профессорского» разума и «шаманской» интуиции. Чувствуя это, Кьеркегор не открещивался от «разумного» Сократа, за что ему выговаривал Шестов. Ведь в самом деле, показывая чудеса диалектики, Сократ как бы иронизирует над тщетой разума, прислушиваясь к своему «демону», а Шекспир и Мандельштам тёмными дорожками видимой несуразицы выходят к ослепительным просветам сознания. Может быть, интуиция в этих случаях и первична, но разъять разум и откровение здесь не удастся. К счастью.

* * * 

Большого художника мы узнаём, прежде всего, по энергии видения. Когда всё полно смысла, мир как бы наведён на резкость. Тогда исчезают заботы, страхи, тоска художника, короче: его эго. Он совпадает с бытием. В каждой строчке Толстого, Джойса, Пруста есть эта энергия видения.

* * * 

Две строчки из Бродского афористически определяют мир внутренний и внешний. Социальные пристрастия, которые я вполне разделяю, точно выражены в «Письмах римскому другу»: «Но ворюга мне милей, чем кровопийца». Если действительно существует «мистическое отношение евреев к крови» (что-то такое у Розанова), то – вот оно. Вторая строчка, определяющая мир внутренний: «За рубашкой в комод полезешь – и день потерян». Кто этого не знает, тому не объяснишь, как это точно. 

* * * 

Самая гремучая смесь в человеке – глупость с претензиями.

* * * 

Если я не убеждён в истинности своих наитий – я ничего не могу делать. Если я убеждён в их истинности – я полный кретин. В этой абсурдной ситуации нужно научиться жить. То есть, момент озарения, при всей его абсолютности, каким-то чудом совмещается с сомнением и усмешкой. Вот так.

Валерий Черешня, родился в 1948г. в Одессе, живет в Санкт-Петербурге. Автор четырех поэтических книг («Своё время», 1996; «Пустырь», 1998; «Сдвиг», 1999; «Шёпот Акакия», 2008г.), книги эссе «Вид из себя» и многочисленных публикаций в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Постскриптум» и пр.

Художник - Яков Хирам