* * *

Все мы состоим из нелепых претензий и комплексов. Но у некоторых они почему-то расположены в симпатичном порядке, трогательном, что ли? 

* * * 
Ведь если есть только то, что представляется нашему, искажённому научным методом, разуму, а именно: человек должен родиться, вырасти, размножиться, постараться сохранить потомство и умереть, и всё это, якобы, для сохранения вида Homo (который непонятно кто велел сохранять), то какой нелепой «прелюдией» к этой прогрессии размножений служит культура, со всеми её сложными ритуалами, от моды до разговоров об искусстве. И всё это, чтобы произвести акт, который точно так же производился первобытным человеком.

Писатели, которые крупным планом показали эту коллизию: Экклезиаст, Лев Толстой, обэриуты, Беккет – юмористы по существу, бытийные юмористы. 

* * * 
Пушкин чувствовал бренность человеческого существования с такой остротой, с какой чувствует человек, становящийся монахом; он находил в этом какую-то печальную сладость, какую-то особую гармонию, в чём-то это сродни Франциску Ассизскому, у которого был дар любить, сострадая и ликуя. 

* * * 
Между Пушкиным и Гоголем пропасть не столько стилевая, литературная – это следствие, сколько связанная с ощущением человека и его психологии. Гоголевское открытие «типа» определило наши вкусы, литературные и даже жизненные, в этом его гениальность, он угадал пути развития восприятия. У Пушкина тоже есть «тип», но это просто человек определённых качеств, поступать он может довольно свободно и даже вопреки своим качествам. Такая свобода казалась естественной не только Пушкину, но и многим хорошим прозаикам его времени, значит, таково было их ощущение человека. Не то – у Гоголя. Его «тип» полностью определён своими качествами, это почти математическая задача, где все выводы уже заложены в начальных условиях. Гениальность Гоголя в блестящем развёртывании действия, при котором герой подтверждает и проявляет свои качества. Гоголь угадал законы восприятия наступающей эпохи, нам удобнее воспринимать образ, который целиком помещается в какие-то рамки, собственно, только это мы и называем образом. Постепенно мы стали смотреть на людей по-гоголевски, мы видим в них «типы», гоголевский «реализм» воспитал (или угадал) схемы восприятия, её жёсткие лекала.

Тупик, в который ведёт такая «типизация» чувствовали и Толстой, и Достоевский. Первый попробовал выйти в объективность, в некое «оно», которое наблюдает и показывает события и «типы» со всех сторон, но всё равно ощущение свободы героя в его время, очевидно, было безнадёжно утеряно, и этот объём лишь расширяет рамки типизации героя. Достоевский попробовал дать ощущение свободы за счет максимальной психологизации, там, где она граничит с тайной. Обе попытки замечательны, но на наше ощущение жизни и людей как «типов» оно не повлияло. 

* * * 
Читал книгу несомненно умную, в каждой строке которой было тонкое понимание нынешней ситуации в жизни и искусстве, и поймал себя на раздражённом чувстве, которое можно выразить примерно так: быть постоянно умным среди безумия не слишком умно. 

* * * 
Бытие определяет сознание тех, у кого нет сознания. Для остальных сознание определяет себя по собственным законам, как бы ни упирали люди здравого смысла на зубную боль и т. п. Другое дело, что законы эти таинственны, «пути Мои – не ваши пути...». 

* * * 
Каждый художник борется со своими демонами в полном одиночестве, совершенно не представляя, какое значение может иметь его борьба для других людей, да что там людей! – хоть для одного ещё человека в мире. Может быть, эти демоны для него одного и существуют, как у Кафки Врата Закона.

* * * 
Вознесенский бросает слово, как плоский камешек, который должен сделать как можно больше подскоков в море сознания и, булькнув, утонуть. Что и происходит. 

* * * 
Люди не любят получать действительно новые впечатления или узнавать новое, они стремятся разнообразить уже знакомое, усвоенное.

Действительно, отчего так любят сто раз виденные фильмы или с удовольствием ходят на встречи со своими идейными кумирами. Что, они не знают, что эти кумиры скажут? Знают даже как скажут, и в этом-то находят удовольствие. Настоящая новизна ослепляет, лишает всего привычного, исчезает «я», – в общем, происходит то, что человек не любит, но без чего существование ущербно, поскольку даже привычное мы можем увидеть по-настоящему только в озарении новизны. 

* * * 
Набоков гениально притворился гениальным.

* * * 
Вьются критики вокруг набоковской «Лолиты» и никак не поймут простую вещь – это действительно один из лучших романов о любви, поскольку в нём самой фабулой показана невозможность осуществления любви в нашей жизни. Любовь – дар, оживляющий всё, но попытка его совмещения с жизнью в её длительности – безнадёжна. Целостность чувства любви дробится, натыкаясь на углы вещественности, от психических до размерных несоответствий. И тот крайний случай, который заложен в самом сюжете «Лолиты», как удачная метафора в стихе, мгновенной вспышкой высветляет саму суть любви во всей её невозможности. 

* * * 
История России: то живёт при монголах, то сама ими становится. Неудивительно, что все её боятся. 

Валерий Черешня, родился в 1948г. в Одессе, живет в Санкт-Петербурге. Автор четырех поэтических книг («Своё время», 1996; «Пустырь», 1998; «Сдвиг», 1999; «Шёпот Акакия», 2008г.), книги эссе «Вид из себя» и многочисленных публикаций в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Постскриптум» и пр.

Художник - Яков Хирам