* * *

Бывают эпохи, когда восприятие искусства настолько переогромлено количеством, что в рамках традиционных выразительных средств ни у кого нет охоты отделять подлинное от подделки. Все жаждут только новизны, прежде всего, формальной. Это время массового нашествия безумцев и симулирующих безумие. В конце концов, от этого тоже устают, и всё возвращается к устоявшимся формам с бродильным элементом нескольких безумцев, оказавшихся необходимыми гениями.

* * * 
Самый показательный эксперимент: что бы ты стал делать, если бы знал, что через пару часов умрёшь. В юности я бы сел записывать что-то, кажущееся прекрасным, позже – напился бы с друзьями, а сейчас, скорее всего, принялся бы за уборку. По-моему это лучшее, что можно сделать, – убрать за собой. 

* * * 
Есть коренное отличие между нашей и западной (в основном, протестантской) ментальностью, и различие это в отношении к факту. У них факт – есть факт, и никто не ставит его под сомнение. В России отношение к факту романтическое, сентиментальное или инфантильное: «я не хочу, чтобы было так, а хочу, чтобы этак», факт как бы обладает оболочкой, в которой витают наши чувства. А столкновение с непреложностью факта рождает страдание или ярость протеста, из которой произошли все наши бунты и революции. При таком отношении к факту все мечты о демократии и праве – глупая иллюзия. Какое право, если я не хочу, чтобы было так! Но есть и что-то творческое при таком отношении к факту, его небезнадежность и неокончательность порождает пространство, в котором возможно жить душе...

Это похоже на ветхозаветное отношение, когда перед фактом смирялись только, если он исходил от Бога, да и с Богом, бывало, боролись... 

* * * 
От нас остаётся миф – если что и остаётся. Мы все неизвестные солдаты, особенно те, кто известен. Мандельштамовские «Стихи о неизвестном солдате» – об общей судьбе. 

* * * 
Аверинцев – чрезвычайно редкое явление, когда сошлись всеобъемлющая культура и напряженное экзистенциальное ощущение бытия, – вещи, обычно мешающие проявиться друг другу, поскольку экзистенция заносчива, и в откровении своём с презрением относится к постепенности, с которой идёт в человеке накопление культуры, а культура сушит экзистенцию своей подозрительностью к вторичности её откровений. 

* * * 
Глубина человека зависит от знания, вернее, ощущения того, как мало он знает и как велико всё остальное, за гранью его понимания и возможностей. И поразительна плоскость «позитивистской» интонации вроде бы умных людей, которых абсолютно не интересует то, что они не знают. При этом любое верное наблюдение опошляется, лишается глубины фона, сквозь него не просвечивает бесконечность... 

* * * 
Смысл разделения властей при демократии: безумием остановить безумие. Или так: натравить друг на друга разные виды безумия, подтвердив тезис Гераклита: «Вражда – отец всему». И это лучшее, что могло придумать человечество.

* * * 
В странной ситуации находится человек. Если известие, что он умрёт завтра, – парализует его, что он умрёт через год, – заставляет лихорадочно искать спасения, а предположение, что умрёт через 40 лет, – облегчённо вздыхать, то чего стоят все знания его и книги, им прочитанные (99% которых теряет смысл при том самом известии и, оказывается, были коротанием времени). Что уж говорить о делах, которые, вроде, необходимо сделать. С «делами» получается ещё смешнее, получается, что он торопится осчастливить людей (или уж всё человечество), которых он не знает, жизнь которых никому не известна, и что им будет нужно – большой вопрос.

Итак, всё, что так торопится сделать человек – это оставить отпечатки своей души, побольше наследить в этом мире – и зачем? Чтобы эти следы совпали с чьими-то другими? Ну, допустим, совпали. И что? Стоило ли так усердно отмечаться? Понимаешь Кафку, который захотел все эти отметины уничтожить. Возможно, у Гоголя было то же самое. Желание убрать за собой. Чтобы было чисто и пусто. Даже Бунин понимал, что «лёгкое дыхание», которое растворится в воздухе – вершина творчества, Божий дар, но простил себе извечную тягу человека запечатлеть своё имя и оправдал её в «Бернаре» хорошо сделанной работой. Хорошо сделанная работа перед лицом Небытия может быть утешением, но не оправданием. Чувство Кафки честнее. 

* * * 
«Хорошие стихи, прекрасные стихи, красивые стихи – всё это вовсе не признак настоящего поэта. Признак настоящего поэта – только сама поэзия. «Неожиданное» в поэзии – это вибрация самой поэзии, а не неожиданность приёма. Различие это совершенно точное, но как отличить одно от другого, не знает никто» (Надежда Мандельштам, «Моцарт и Сальери»).

Ну, и что прикажете делать с этим по-дзэнски безошибочным росчерком точного наблюдения? 

* * * 
Как Толстой презирает Элен видно хотя бы из того, что на описание её смерти он пожалел тот дар наблюдательности, которым пронизано не только любое описание смерти в «Войне и мире», но и всякий образ, связанный со смертью (например, Андрей видит старика, который сидит одиноко и неподвижно «как муха на лице дорогого покойника»). О смерти Элен просто упоминается не без сарказма, голая сюжетная необходимость (возможность женитьбы Пьера и Наташи). Это, я думаю, связано с его (Толстого) ненавистью к этому образу, как к живому человеку, воплощению всего, что он презирал и ненавидел.

* * * 
Может быть, искусство, вкус существуют для того, чтобы не сделать истину отвратительной. То, что с такой легкостью совершает идеология, – доведение истины до отвратительной банальности, – излечивается искусством. Социальные общие места идеологии в стихе Пушкина или Мандельштама, в прозе Кафки и Джойса обретают своё первоначальное, почти евангельское звучание. 

* * * 
Художник влюбляет нас в то, что любит сам. Не зная физики и математики, невозможно оценить красоту, скажем, опыта Майкельсона, но совершенно не зная светских отношений или псовой охоты и внимательно читая Пруста или Толстого мы, любовью художника, непосредственно окунаемся в самую суть дела. Знания нам уже не нужны.

Можно сказать, что эстетическая чуткость даёт возможность мгновенного познания. 

* * * 
Бывают мгновения, когда так плохо, что по-детски веришь – должно что-то случиться: звонок, письмо, что угодно, иначе сердце не выдержит... И почти капризно торопишь это «что угодно», ножкой топаешь от нетерпения.

* * * 
Шутка, ирония – великая вещь, часто кратчайший способ выразить невыразимое, пробить искрой массу холодной тупости между отдалёнными живыми идеями, в этом смысле, родственная поэзии. Но тот, кто прошутил всю жизнь, пусть блистательно, всё равно, что промолчал её. Потому что ничего не сказал о себе. О том, что такое «я» можно сказать только со слабостью и незащищённостью, присущими искренности и серьезности.

* * * 
Казалось бы, художник творит иную реальность и описанное в слове не имеет особого отношения к тому, что было в действительности. И всё же... Толстой говорил, что не может написать простую фразу: «пожилая женщина шла по левой стороне Невского», если не уверен, что всё так и было. О том же говорил Эйнштейн, когда уверял, что физик, понимая всю условность открываемой им картины мира, не может не верить в её реальность.

Эта проблема существует и в поэзии. Одни, как им кажется вслед за Мандельштамом, идут, куда потянет слово, другие, как рабы на галерах, прикованы к первичному впечатлению и жерновами слов перетирают это впечатление в труху стиха. Но только счастливое равновесие между верностью путеводной звезде первовпечатления и абсолютным слухом в словоблуждании, как у того же Мандельштама, позволяет сказаться бытию с изначальной силой. 
 
* * * 
Не должен человек говорить: я в своей жизни ничего хорошего не видел. Не может прямая кишка сказать: я ничего, кроме дерьма, не видела. Это её жизнь. 

 

Валерий Черешня, родился в 1948г. в Одессе, живет в Санкт-Петербурге. Автор четырех поэтических книг («Своё время», 1996; «Пустырь», 1998; «Сдвиг», 1999; «Шёпот Акакия», 2008г.), книги эссе «Вид из себя» и многочисленных публикаций в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Постскриптум» и пр.

Художник - Яков Хирам