литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Татьяна Веретенова

Трагедия несоветского человека

11.11.2023
Вход через соц сети:
26.04.201714 841
Автор: Ирина Терра Категория: Литературная кухня

Семен Рудяк: «Мы начали реветь вместе с коровой»

Семен Рудяк

Своими воспоминаниями о детстве, проведенном в еврейском гетто, поделился математик, педагог, писатель Семен Рудяк.

 

Как для вас началась война?

 

Когда началась война, мне было 8 лет, и я жил в Джурине Винницкой области с мамой, папой, бабушкой и тремя братьями. Трудно поверить, что этот маленький украинский городок, который и не на каждой карте значится, вдруг станет объектом для бомбежек в первый день войны 22-го июня. Об объявлении войны я ничего не слышал, мы играли в футбол на лугу недалеко от дома. И вдруг налетели самолеты, мы стали их считать и насчитали 26 штук. Мы смотрели на них с восторгом, радовались и махали руками — это было настоящее чудо, никогда я не видел так близко и сразу так много самолетов. Они сделали круг над нашим поселением и вдруг начали стрелять из пулеметов, а потом и скидывать бомбы. Мы разбежались и попрятались кто-куда. Когда немного утихло, я впервые увидел отрезанную снарядом голову, это была голова соседской девушки. Я побежал к дому, но дома уже не было, бомба попала прямо в него и на этом месте дымились остатки стен.

Мама в это время провожала папу в военкомат, потому что пока мы играли в футбол, уже успели объявить о начале войны и вызвать всех мужчин на срочную мобилизацию. Она прибежала обратно вместе с папой (ему дали отсрочку, не было пальцев на руке), увидела, что от дома ничего не осталось, стала нас спрашивать — где бабушка. А мы не знаем… Брат сказал, что когда началась бомбежка, бабушка сидела за столом, пила чай и читала «Блуждающие звезды» Шолом-Алейхема, он просил ее выбежать и спрятаться, но она отказалась: «А-а, я тебя умоляю, кому мешает этот шум…». Тогда брат выбежал один и спрятался в бочку.

Мы поняли, что бабушка погибла, но как-то еще не осознали этого, не было слез, все так стремительно произошло… Плакать мы начали чуть позже, когда с пастбища вернулась наша корова и начала неистово мычать в поисках дома и своего теленка. Корову каждый день выгоняли на пастбище, а теленка оставляли дома, чтобы он не выпивал молоко, которое предназначалось для нас. Мы начали реветь вместе с коровой, но сначала скорее по погибшему теленку (так я помню свои детские переживания), а потом и по бабушке. Вот так началась война.

 

У вас были попытки эвакуироваться?

 

В городе была, по сути, только одна узкоколейная дорога, по которой перевозили свеклу на сахарный завод. Выбраться было очень сложно. Эвакуировались только чины — полиция, райисполком, НКВД, и только считанные «обычные» семьи сумели найти какой-то транспорт и добраться до железной дороги, она была от нас в 18-ти километрах.

И потом, ведь мы и не знали, что необходимо эвакуироваться. Ведь не было правдивой информации о немцах. Наша власть и Сталин запрещали информацию, из которой можно было бы узнать, что уже тогда работали печи Освенцима. Мы же ничего не знали еще! Мы знали, что с немцами у нас дружественные отношения, что мы вместе воюем (на тот момент уже совместно захватили Бессарабию и Буковину), что немцы — европейцы и они культурные. А еще еврейский язык произошел от немецкого, я имею в виду идиш. Иврит — это уже настоящий иудейский, а идиш идет с берегов Рейна, когда евреи там поселились и переняли немецкие наречия. И мы надеялись, что как-то сможем объясниться с ними, поймем друг друга… Вот так мы встретили немцев, с ощущением того, что ничего уж очень страшного не произойдет…

 

Вы помните, когда пришли немцы?

 

Да, конечно, хорошо помню! Совсем скоро уже 5 июля в наш город вошли немцы. Это были передовые части, они проезжали мимо и никого не трогали. Они шли дальше и дальше завоевывать территорию.

Помню, какой-то немец позвал меня, я подошел. Он попросил принести ему ведро воды, сказал на немецком, и так как я знал идиш, то все понял. Я принес ему воды, и он за это дал мне шоколадку и отработанные лезвия для бритья. Мы таких и не видели никогда. Наши лезвия назывались «Балтика» и были они ужасно грубые, вместе с щетиной сдирали и кожу. А эти лезвия, даже отработанные, брили как по маслу.

Войска проезжали на огромных красивых машинах и мы любовались всей этой военной техникой.

 

Вы были совсем маленьким мальчиком. Страшно было? Боялись немцев?

 

Да в том-то и дело, что нет! Не боялся и считал их чуть ли не освободителями. Слушал взрослых, маму, которая была врагом советской власти. Сталина она ненавидела лютой ненавистью. В те времена, когда никто не смел даже думать, не то, что говорить об этом, она его называла не иначе как «побитый оспой Голем». Голем — это бог у язычников. Она даже знала, что он обезображен оспой. Ведь все его фотографии были ретушированы — убирали ямы по всему лицу, и в итоге получался красавец.

Мама имела свои счеты с советской властью: дочь раввина, которого деникинцы убили еще в 19-м году, а потом уже большевики разграбили все их имущество, забрали двух ее братьев, посадили на баржу вместе с двумя тысячами других «врагов народа» и утопили в Черном море. 

А был еще такой случай. Мой старший брат поступил в комсомол и на какие-то очередные мамины высказывания о Сталине изрек: «Если я еще раз это услышу, я обязан буду рассказать». А тогда не такое рассказать, а даже мелочь какую и можно было уже сильно погореть. Но мама была с характером очень сильным. «Иди сюда, — говорит. — Что ты расскажешь? Скажи мне хотя бы немножечко, что ты расскажешь?» И отхлестала его по лицу десять раз. И говорит: «А теперь тебе уже есть, что рассказывать. Потому что ты хотел врать. А теперь иди, расскажи, что я тебе сделала. И еще сделаю, если будешь такой идиот со своим комсомолом и Сталиным». Он умолк и больше не повторял попыток критиковать маму и доносами тоже не занимался.

Но я уже не знаю, где я. Поэтому я прекращаю пока. Что я должен дальше рассказывать?

 

Когда вас отправили в гетто?

 

Да, нас и не отправляли, мы уже там жили с самого начала. Слово «гетто» я узнал не после того, как я пожил там и нас освободили. Я знал его «до». Мама говорила о нашем селении, что это гетто. Гетто — это ограниченный обособленный район, в котором селили евреев в XV-XVI столетии. Земли им не давали, потому что они не имели права работать на земле, это запрещалось законом. Эти гетто были повсюду. В нашем поселке нас было от 3-х до 6-ти тысяч человек, точно уже и не сказать. Мы жили в центре города, а вокруг жили местные — русские и украинцы. Когда в город вошли зондеркоманды, занимающиеся еврейским вопросом, наше поселение окружили колючей проволокой и сделали гетто, о котором вы говорите. Нам не разрешалось выходить за территорию, а по гетто мы ходили с пришитыми звездами на рукаве и спине.

 

Отношение местного населения к вам изменилось?

 

Конечно. Многие из местного населения стали работать в полиции. А те, кто не работал — боялись нам помогать.

У меня был интересный эпизод с русской полицией. Я говорю «русская полиция», это значит, из тех людей, которые говорили по-русски, но там и русские, и украинцы были. Вечером меня мама послала к соседке, занести ей картофелину одну. Я побежал, но по дороге наткнулся на двух полицаев — русского и итальянца (тогда уже итальянская военная часть расположилась у нашего поселка). Они были сильно пьяны, просто вдрызг, остановили меня и спросили, где я живу. Я показал рукой — там. «Сестра у тебя есть?» Я говорю: «Есть». А у меня не было сестры, но я сообразил, что лучше сказать, что есть. Если я скажу «нет», я не знаю, чем это закончится. А так у меня было время что-то придумать. Они повели меня домой к сестре, но через некоторое время итальянец не удержался на ногах, споткнулся и упал. Его винтовка с длинным штыком подалась вперед и воткнулась прямо мне в ногу. Я закричал от боли и рванул от них, что было сил. Так и убежал. Рана оказалась не тяжелой и быстро зажила.

Потом уже после войны я присутствовал, когда русского полицая судили. Ему дали 10 лет. Я даже помню, как его звали — Федя Царук. Освободили его через два года по амнистии. Этот Царук заставлял людей из гетто носить к его дому могильные плиты с еврейского кладбища, он ими дорожку к дому вымостил. Так и ходил по плитам с надписями. И даже после освобождения он ее не сразу разобрал, а года через два только.

 

Что вы ели, где брали еду?

 

Я воровал макуху на заводе (и не только я, конечно). Макуха — это жмых из подсолнечных семян. Масло выжимали, а то, что оставалось, еще содержало небольшое количество масла, потому что выжать до конца невозможно. Вот эта макуха была основной нашей пищей. Запах был очень хороший, но питательных свойств там почти не было. Съедаешь, допустим, два кило макухи и через час опять есть хочется. То есть, она насыщение вызывала, потому что насыщение вызывает масса, но как только она переваривалась, сразу наступал голод. Поэтому, есть это надо было постоянно, как корова жует целый день.

Через некоторое время, буквально через полгода, к нам стали привозить депортированных евреев из Бессарабии, Румынии, Будапешта, Бухареста. А мы их забирали к себе по домам. Сами-то мы были бедными (наш дом вообще сгорел), а депортированные евреи приезжали состоятельные, имели при себе какие-то вещи, инструменты. Так к нам домой попал зубной техник с женой и дочкой. Они привезли с собой разобранную бормашину. Это бормашина спасла не только их, нас, но и наших соседей. Он лечил зубы местному населению, а они за это приносили нам еду: хлеб, овощи, сало, мясо. Я находил и приводил к нему больных: проникал сквозь гетто за домами, где не было полицейского, шел в деревню и спрашивал, у кого болят зубы. И я мог взять себе что-то из продуктов, принесенных этими людьми. Я брал ровно столько, сколько мама разрешала и сколько нам надо. Зачем нам больше? Остальное уносилось в синагогу. Все, кто зарабатывал что-то, приносили излишки продуктов туда, чтобы можно было раздавать это «более бедному» населению.

 

То есть несмотря на голод, у вас был благотворительный центр в синагоге?

 

Да, конечно. Всем голодным раздавали пайки. У нас и госпиталь свой был. Ну, обычные болезни никто не лечил. Но самыми страшными были тиф и дизентерия. Очень много людей в гетто умерло от этих болезней. Я думаю, что каждый второй погибал от тифа. Каждый день были похороны. Папа мне еще новую квалификацию придумал: я должен был стучать в окна и двери, чтобы люди выходили хоронить, потому что согласно еврейским законам Торы должно быть десять молящихся, десять мужчин. И вот, надо было их набрать, а их не было, люди очень ослабли. Я стучал, уговаривал людей выйти и еще мораль читал: «Как вам не стыдно! А если вас завтра?»

 

Немцы использовали труд взрослого населения гетто?

 

Да. Всех созывали на площади и отбирали на работы. Не прийти на площадь было нельзя, за это расстреливали. А с работ никто не возвращался. С этими работами связана одна история, из-за которой я и решил написать книгу. Эта история мучила меня долгое время, я никак не мог понять…

 

Можете рассказать?

 

Немцы отбирали специалистов для работ, каких работ — никто не говорил. Думаю, что они что-то строили тайное, а потом, чтобы замести следы, работников убивали. В один из таких сборов на площади взяли папу. Мама, когда это увидела, строго мне сказала: «Быстро беги, Костю приведи!» Моего старшего брата. Я побежал и привел Костю. Ему было пятнадцать лет, и был он абсолютным заморышем — маленьким, бледнолицым, как свечка догоревшая. Мама сказала Косте: «Ты должен заменить папу. Иди туда и скажи, что ты вместо папы». И так и случилось, он ушел на закланье… А папу отпустили.

Я очень долго потом этим мучился. Это был мой первый рассказ. Именно из-за него я и начал писать, честно говоря. Я хотел понять, как можно было такое сделать?! Мама на такое решилась! Что это такое? Я десятки раз начинал рассказ и получалась «плохая» мама. Что она сделала нечто против природы даже. Не делает так мать никогда. Ребенок дороже в сто раз, чем муж. Муж — это чужое, с мужем женщину единят только дети, больше ничего. Но потом пришло ко мне понимание: мама была дочь раввина, она верила в то, что все, что мы делаем, нам внушают сверху. За все наши поступки отвечает тот, кто нам это велел сделать. И она доверилась Богу, что все так и будет. Она просто полагалась на Бога…

В гетто был один раввин из Антверпена. Этот раввин попал в депортацию случайно: он гостил в Бухаресте, а в это время всех евреев собрали для депортации, так он к нам и попал. Это был святой человек, он обладал даром провидения и все знал, что будет. И когда это случилось с нами, прошло три или четыре дня после того, как забрали Костю, он мне сказал: «Иди сюда. Я тебе кое-что скажу. Костя вчера ночью убежал». Я не поверил, конечно, но рассказал об этом дедушке. Дедушка поверил, но маме приказал пока ничего не говорить.

А дома был ад. Совершить-то мама совершила, но потом очухалась. И терзала папу страшно, что мол, я вынуждена была это сделать из-за тебя, потому что ты — слабак. «Если бы ты был сильным человеком, чтобы можно было ожидать, что ты выживешь или вырвешься, я бы этого никогда не сделала. А вот из-за тебя я вынуждена была». И началось! Это тысячу раз в день. Она его съедала. Папа был очень добрый и молчал, он не мог ничего ответить.

А потом через дней пять или шесть вернулся Костя. У мамы всегда был изумительный слух, и она узнавала по ходьбе любого из нас, мгновенно определяла, кто идет. А тут слух еще больше обострился, все же она ждала Костю, прислушивалась. Мы жили на втором этаже, но она услышала, как он подбирается к сараю во дворе…

Мы долго прятали Костю в этом сарае, около года. Прятали от всех — от соседей, от еврейской полиции, русской полиции, немцев. Еврейскую полицию мы опасались даже больше, чем русскую, потому что они непосредственно были возле нас и могли нас выдать. А те придут, не придут, черт их знает. А если бы Костю нашли, то непременно расстреляли бы, и родителей тоже.

 

Спасли Костю?

 

Спасли. Он и сейчас жив, ему 90 лет будет в этом году.

 

За кого вам было страшнее всего в то время? Кого больше всего боялись потерять? Простите за вопрос…

 

Больше всего я боялся за маму. Все же мне было 8 лет… И она, как бы ничего не делая, не имея никакой квалификации, руководила всем процессом. Понимаете? Папа что-то ходил зарабатывал. Все дети что-то делали, чтобы заработать. Но без нее ничего бы не склеилось. И она умела экономить, она умела торговаться. Допустим, купить кусочек масла ей удавалось за полцены всегда. Как она это делала? Видимо, какие-то прирожденные способности ко всему.

И еще был один чужой мне человек, к которому я очень привязался. Но его я потерял…

В одной из партий депортированных, которую привезли, сошел с телеги человек с бородой. Он был наверно молод, лет сорока, но для меня, малыша, он казался старым человеком. Поразил он меня тем, что у него не было вещей. Был маленький несессер в руке, в который можно было положить зубную щетку, может, трусы и майку. Все, кто приходил забирать людей, старались взять тех, у которых есть вещи, в надежде, что эти вещи послужат и им тоже. «Старик» смотрел каким-то таким взглядом очень умным и насмешливым, и мне понравился. Я подошел к нему и спросил: «Вы хотите попасть ко мне?» Он тоже спросил: «А кто ты такой?» Я сказал с насмешкой (это мамины штуки): «Кто я? Я тот, к которому вы пойдете». — «Ты хороший мальчик?» — «Мама говорит, да». — «Ну, пойдем».

Я привел его к нам домой, мама подняла страшный крик: «Куда ты его поместишь? Нам и так тесно!»  Я говорю: «Он поместится под этой кроватью. Мама, но он же хороший человек! Смотри, какая у него красивая борода».

Так и оказалось, замечательный человек. Вечерами он рассказывал мне разные истории, пересказывал прочитанные им книги. У него так блестели глаза, что они меня завораживали, я обожал его слушать. Он спал под кроватью, а я — рядом. Я приносил ему макуху, и он был мне за это очень благодарен, потому что был сыт и мог ходить работать в лазарет. Он закончил три курса берлинского мединститута и кое-что знал из врачевания. Я к нему привязался, и мне казалось, что он меня тоже полюбил.

Но однажды он вернулся из лазарета с высоченной температурой, это был тиф. Тиф обычно проходит при температуре 41-42 градуса. Когда зашкаливает за 42, человек погибает, сворачивается белок. Переломный момент происходит на 13-тый день. Если человек тринадцать дней выдерживает эту температуру, то остается жив. На четырнадцатый день температура падает до 34-х градусов, и вот этот трупик уже спокойно выживает.

Я стал за ним ухаживать, потому что уже переболел тифом и снова заразиться не боялся. Но на второй или третий день он умер. У меня долго было видение его смерти… Я принес черный саван из синагоги, накрыл его. Получил от мамы нагоняй, потому что не закрыл ему сразу глаза, они застыли, и очень трудно их было потом закрыть. Я об этом не знал. Я лежал на правом боку к нему лицом и завороженно смотрел на него, не мог поверить и осознать, что его больше нет. И вдруг я увидел то, что не могу забыть до сих пор: по этому савану двигались колонны вшей, рядами, как тевтонские рыцари. Они покидали уже ненужное для них тело с застывшей кровью. Я повернулся на левый бок лицом к стене, чтобы не видеть этого.

Я до сих пор сплю только на левом боку, это вошло в привычку.

 

Когда все закончилось?

 

В 44-м году, 18-го марта вошли русские передовые части и нас освободили. Люди, кто еще остался из депортированных, тем или иным способом стали добираться до своей родины. Думаю, что они добрались. А мы остались на месте. Первое время нас кормили передвижные солдатские кухни, а потом уже сами стали зарабатывать. Ходили в деревню на заработки, стали открываться учреждения, где платили зарплату. Потом и школы открылись.

 

Как вы думаете, то, что вы пережили в те годы, как-то повлияло на ваш характер и отношение к жизни впоследствии?

 

Думаю, да. Я научился жалеть людей. Мне всегда было жалко людей, которые попали в трудные условия. Мне жалко было голодных, больных, немощных, кто не мог за себя бороться. И даже, когда я учился (а я получал высокую стипендию), я кормил всех своих товарищей, по старым правилам жизни. Как мы там жили, так и продолжал. Раз у меня есть, я делился с другими. И это оттуда, из моего детства. Если бы там этого не было, мы бы все умерли потихонечку, а так — выжили.

Надо помогать людям.

 

Беседовала Ирина Терра

март, 2017

 

Ирина Терра — журналист, интервьюер. Живет в Москве. Интервью публиковались в «Московском Комсомольце», «Литературной России», журнале «Дети Ра», «Новый мир» и др. Лауреат еженедельника «Литературная Россия» за 2014 год в номинации — за свежий нетривиальный подход к интервью. Лауреат Волошинского конкурса 2015 в номинации "кинопоэзия", шорт-лист в номинации "журналистика". Член Союза журналистов России. Главный редактор литературно-художественного журнала "Этажи".

26.04.201714 841
  • 22
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться