В 2017-м году писатель Андрей Диченко стал лауреатом литературной премии имени Максима Богдановича за книгу рассказов «Солнечный человек». Андрей — человек не из «литературной тусовки». Его сложно назвать близким к каким-либо официальным творческим кругам Беларуси. Его тексты не про культурное возрождение. В них Андрей описывает бытовой ад, а сам жанр можно определить, как «психоделический реализм». Во многом по этой причине мы решили пообщаться не про его творчество, а про жизнь и поговорить о том, что навевает такие вещи: жизнь в маленьком белорусском городе, стремление к справедливости, неприятие текущих ценностей…

Читая твою книгу «Солнечный человек», нельзя не отметить, что все герои либо дети из неблагополучных семей, либо трудные подростки, либо просто неустроенные в жизни люди. Откуда ты черпаешь прообразы своих героев?

Первое, что вспоминаю, — это Вилейка. Школьные годы, наверное. Мы пошли на дискотеку в первую школу. Она, кстати, в городе считалась самой панковской школой. И увязался с нами молодой парень, который казался нам старым мужиком. Сколько ему было? Лет 35, наверное. Вел себя совсем как ребенок, танцевал, но за калитку школы не заходил, а держась за металлическое ограждение, просто подпрыгивал и улыбался. Потом я уже понял, что не пускали его за ограждение учителя. Старшеклассники рассказали, что он на самом деле герой, потому что вернулся из Афганистана, но уже безумным. Ему только и оставалось, что с детьми общаться, потому что остальные видели в нем идиота, покалеченного войной, а нам было все равно. Я все время встречал таких людей, неустроенных что ли. Потерянных. Они только сейчас начали покидать мою голову и обрастать надуманными деталями.

Всегда ли ты тяготел к прозе?

Выдуманную историю в стихах не напишешь. Можно рассказать с помощью музыки, но это требует особого таланта. Можно, наверное, изложить с помощью математических формул, но я слишком глуп, чтобы понимать точные науки. Еще, как вариант, живопись, но тут вообще никогда ничего не получалось. Правда, искусство я очень люблю благодаря школьному учителю ИЗО и МХК. Им был вилейский художник Эдуард Матюшонок. Только сейчас я понял, что он ставил оценки не за то, как нарисовано, а за то, что нарисовано и что вкладывалось. Наверное, в этом и есть разница, когда твой наставник в первую очередь художник, а уже потом учитель. Снимать кино тоже не смогу. Фототехника и камеры из-за кривизны моих рук не выдают ничего, кроме как видео из категории «любительское».

Наверное, ты впервые отзываешься о своем юношестве и средней школе позитивно...

Если быть объективным, то мне повезло со средней школой. А вот ей со мной — вряд ли. Там, где должна была быть любовь к порядку, у меня было стремление к хаосу. Это потом переросло в увлечение радикальными политическими партиями. Затем учеба на историческом факультете. Хотелось стать какой-то общей силой, сплошной абстракцией, чтобы стать одновременно частью всего и быть незаметным, но сильным. Школа была, да. Вряд ли я там сильно отличался от своих одноклассников. Разве что стоял постоянно на «особом контроле». Прятал дневник с оценками, чтобы родители не видели единицы и нули. Когда спрашивали, что это за печать, врал, что за успехи ставится. До первого родительского собрания это срабатывало. В целом, не могу сказать, что в детстве был как-то близок с родителями. Мне больше на улице нравилось время проводить, чтобы дома быть как можно меньше, а если приходил, то как можно раньше ложился спать. Так было больше вероятности, что не проверят мой дневник.

Как-то у тебя сложно все. С чем ты можешь сравнить юношеский период своей жизни?

Это очень напоминает фашизм, упрятанный в глубины личности. Правда, тогда я вряд ли понимал, что это такое. Да и сейчас толком не понимаю.

Со всеми учителями были конфликты?

Вовсе нет. Дело ведь не в конфликтах, а в самой системе, как она устроена. Быть может и неплохо. Но таким, как я — в ней не жить. А так с учителями были нормальные отношения. Прекрасно помню, как учительница по белорусскому Татьяна Андреевна Бохан ставила мне десятку за содержание и единицу за грамотность. Но именно она была тем человеком, который смог привить любовь к белорусской культуре. Наверное, сказалось и то, что она пришла к нам сразу после окончания университета. Это было самое начало нулевых. Период, когда мозги людей были еще относительно свободными и такого тоталитаризма в стране, который есть сейчас, не было.

Какие книги ты читал в школе? Что в этот период оказало на тебя большее влияние?

В школе только и делал, что читал. Понимаешь, Вилейка — это такой город, где кроме как в районную или городскую библиотеку пойти, в общем-то, не было куда. Помню, что первой моей книгой стала книга Рея Бредбери «Марсианские хроники». Потом мне несколько раз меняли карточку, потому что брал стабильно по несколько книг в неделю и читал, потому что другого хобби у меня не было. Учеба мне абсолютно не давалась, а чем-то надо было позитивным выделяться. Вот и читал черти сколько. Стивена Кинга много читал. Много другой американской фантастики. «Дюну» Герберта, сагу про «Хичи» Фредерика Пола. Много русской классики. К примеру, сам не знаю как, но мне в руки попала книга Платонова «Ювенильное море», затем «Котлован». Мало что понимал в том возрасте, но почему-то Платонов, прочитанный в детстве, отзывался болью и нездоровой обидой на происходящее. А что касается влияния, то в девятом классе мне отец дал почитать «Жизнь насекомых» и «Омон Ра» Виктора Пелевина. Очень впечатлило. Затем был «Нейромант» Уильяма Гибсона. И еще «Сатанинская Библия» Ла Вея. Помню, как ходил к своему другу детства Леше ее распечатывать. В школе тогда слухи пошли, что я сатанизм исповедую. Но я этого не отрицал, потому что радикальные идеологии были тем, что меня пленило. Наверное, увлечение сатанизмом было самым лучшим, что мне приходило в голову.

Во что это переросло в итоге?

Тот же друг потом уехал учиться в Чехию. Там уже был скоростной интернет, и всякий раз он привозил выкачанные фильмы. Там были фильмы режиссера Олега Мавроматти, Светланы Басковой и Люцифера Валентайна. Я тогда проникся радикальным творчеством, и оно гладко легко на то, что я чувствовал внутри себя. Я по сей день большой фанат того, что делает Олег Мавроматти.

Быть отличным от чего-то важно на твой взгляд?

Да. Но это прямой путь к одиночеству.

Вопрос, наверное, который сойдет для инфантильного школьника: чувствуешь ли ты себя непонятым?

Я и есть инфантильный школьник (смеется). И да, и нет. К примеру, мои друзья вряд ли читают мои художественные тексты. Но есть люди, с которыми мы стали друзьями благодаря художественным текстам. Даже виделись, общались, встречались. В семье вряд ли кто-то понимал, что я делаю и зачем. Открыто, конечно, мне никто не запрещал писать, но и какой-то поддержки от близких никогда не ощущал по этому поводу. Для меня уже потом стало большим открытием, что например, родители поэтессы могут приносить ее стихи в редакцию. Это уже было, когда я работал в журнале «Большой» журналистом. Получил стихи от мамы девочки. Кстати, весьма недурственные стихи. Кажется, она сейчас вполне уважаемая и читаемая белорусская поэтесса. Поэтому я со своими текстами всегда один был. Мало кто мог их читать просто не из вежливости. Уже когда был в Минске, нашел тут единомышленников. Первым, наверное, кто вообще высоко о них отозвался, был арт-менеджер Алесь Суходолов. Он же меня и ввел потом в круг белорусского современного искусства. В какой-то момент, будучи студентом, я проводил много времени с художниками. И в этот же момент осознал, что, мои тексты ближе к абстрактной живописи, чем реализму.

Не могу с тобой здесь согласиться, потому что большинство твоих текстов если не реализм, то фантастика.

Реализм по сути — это и есть фантастика. Реализм — это то, что ты делаешь, опираясь лишь на те возможности, которые предоставляет тебе твое тело и твой человеческий разум. Абстракция начинается, когда ты свой разум меняешь на стадо чертей, бегущий конвоем в черную дыру. Вот хватаешь их мысли, переносишь на бумагу и радуешься солнышку и дождичку в четверг.

В детстве слушал сибирский панк?

Янку Дягилеву в основном. Егора Летова смог понять, когда был старше. Уже после университета выучил наизусть его поэму «Русское поле экспериментов». Страшное по силе произведение. Много думал о том, до какой границы отчуждения надо довести человека, чтобы он сумел написать такое. Извлечь из глубин себя подобное... Ну, вполне можно после такого в себя не прийти.

Думал ли о том, что способно тебя подвести под такую черту?

Мысли о несправедливости в первую очередь. Мысли о том, что рыночная экономика — самое ужасное, что могли придумать люди. Медленный, но верный путь к примитивизации и оскотиниванию. Когда ты понимаешь, что главный критерий успешности личности — это способность извлечь прибыль и озолотиться, то это вводит в ступор что ли. Очень много думал, как человечество пришло к тому, что существует рыночная экономика и все, что ей сопутствует. Но я не знаю ответов на эти вопросы. Может, как-то можно это оправдать с точки зрения математики. Но в таких потоках часто нет личности человека. Она умирает, а все, что ей было создано, в таких условиях не имеет ценности. Сложно вписаться в эту систему и остаться человеком. И очень просто дойти до невроза и отчуждения.

По этой причине ты в свое время пришел к левым идеям?

Нет. Я пришел к ним еще в школьном возрасте, но не понимал, почему. Просто хотелось видеть мир, основанный на справедливости и уважении, а не на грабеже и насилии. Когда в игру вступают большие деньги и те, кто играет на них, то ничего другого ожидать, кроме как насилия или грабежа не приходится. Но кому важен голос школьника, тем более двоечника, который там что-то прочитал у Ленина и пытается кому-то доказать? Никому.

Кстати, о Ленине… Может у тебя есть какой-то политический опыт?

Сложно сказать, что это был опыт. Когда приехал учиться в Минск, то сдружился с несколькими нацболами. Мы вместе учились, даже основали литературный клуб на факультете, но там были люди с абсолютно разными политическими взглядами, и творчество стояло вне политики. Хотя помню, что когда НБП в Беларуси пыталась официально зарегистрироваться, я, в том числе, в этом принимал участие. Два раза был на съезде белорусских нацболов, ставил свою подпись после собрания.

Сам себя считаешь нацболом?

Сам себя наверняка считал, но те, кто давно был в белорусской партии, наверное, считали меня просто «сочувствующим». В громких акциях участия не принимал. Хотя в НБП привлекала, конечно же, не политика, а та контркультурная планка, которую задавала «Лимонка». И личность самого Лимонова, прожившего увлекательную жизнь, полную всего.

Помимо Ленина, какую политическую теорию читал «двоечник»?

Одно время мне были близки теории евразийства. Читал тогда Николая Трубецкого. Еще большое впечатление произвел Лев Гумилев. Когда тебе 19, то хочется чего-то глобального, великого, наполненного контркультурой и театральностью.

Нацболы, мягко говоря, очень негативно относятся к белорусскому национализму. Как ты к нему относишься?

Также негативно. Как и к любому другому национализму. Когда обществом руководит национализм, то так получается, что национальное подается под видом лучшего, что далеко не всегда верно. К примеру, я никогда не понимал группу «Ляпис Трубецкой». И мне глубоко неприятно то, что делает группа Bruttо. Но читая интервью того же Сергея Михалка, я вижу, что этот человек намного более глубокий и многогранный. Как это в нем уживается с тем, что он делает на сцене, я понятия не имею. Вообще, когда говорят там про «оборонительный национализм» — это просто смешно. Звучит примерно также, как и «коррекционное изнасилование».

А что в белорусской национальной культуре тебя привлекает?

Не вышиванки точно. Да и приставка «национальный» тут не подойдет. В Беларуси полно явлений, которые вдохновляют. К примеру, группа Ambassador 21. Или группа SuperBesse. Еще я очень большой фанат проекта Наталии Куницкой — Mustelide. Что касается литературы, то в отличие от советского периода, белорусская литература сейчас живая и интересная. Десятки разных писателей, которых интересно читать. Чтобы не перечислять фамилии, которых много, просто возьми в руки журнал Сергея Календы «Макулатура». Любой выпуск. Все тексты там достойные и живые. Очень люблю картины художника АРЧа. Приятны концепции Артура Клинова. Его «Город Солнца» — это пример того, какой должна быть концепция, когда мы говорим о месте, в котором живем. Еще одна группа, на которую недавно подсел — Drwiwy. Это вообще что-то внеземное. Ну и конечно же не могу не упомянуть про книги Татьяны Замировской. Если кому-то и суждено представить Беларусь на литературной международной арене, так это ей.

Беларусь в целом комфортна для творческой реализиации?

И да, и нет. Да, потому что тут практически все ниши свободные. Хочешь издавать книги — делай издательство электронных книг и издавай, конкуренции практически нет. Хочешь заниматься музыкой — три клика и у тебя готовый лейбл. Издавай то, что нравится, наполняй пространство вокруг себя. Тут хватает талантливых людей, но очень мало инструментов для реализации. С другой стороны, нет никаких преград, чтобы создать электронный журнал, лейбл или издательство.

Можешь ли ты назвать себя смелым человеком?

Революция, конечно же, требует смелости. Но там, где должна быть смелость, у меня дурость. Поэтому вряд ли такие как я способны быть движущей силой какой угодно революции. Таких расстреливают первыми.

Мог бы пожертвовать собой во имя чего-то?

Только ради того, чтобы оказаться в ином квантовом измерении, где будет человек, которого я был бы способен любить долго и взаимно. Прежде всего, нужна любовь, все остальное — полная фигня. Все бы отдал, чтобы жить в гармонии с тем, кого мог бы любить. Но порой мне кажется, что этот ресурс во мне исчерпан к моим 28 годам. Так уж вышло, что не смог я быть с теми, кого любил. У каждого в жизни свой крест. Этот — мой.

Все так фатально?

Более чем.

Тем не менее, большинство твоих текстов посвящены женщинам.

Скорее, одной девушке, которой я еще в 19 лет обещал, что буду это делать. Светлые моменты студенческой юности, когда твой главный союзник не армия и флот, а Ярослава и еще раз Ярослава. Правда, у нас потом жизненные пути разошлись и больше мы не пересекались. И это, к лучшему, наверное.

Есть ли в твоей жизни вещи, по которым ты испытываешь бесконечную ностальгию?

Здесь как и у всех. По тем моментам, когда надо было взять себя в руки и с боем драться за собственное счастье. Но чего не случилось, того не случилось. Поэтому все, что остается — это до бесконечности прокручивать эти моменты в собственной голове. Это очень напоминает самобичевание, без которого не бывает творчества. Творчество — продукт ментальных мучений, изложенный на бумаге. Если берешь в руки текст, и бумага начинает гореть от него, то это — хорошая рукопись. Такие ощущения у меня были, когда читал «Моллой» Беккета. Нечто подобное испытывал, когда принялся за книги Егора Радова, самого малоизученного русского писателя, на мой взгляд.

И напоследок, какие творческие планы?

Сейчас закончил две повести — «Ядро материи» и «О.». Будут изданы очень маленьким тиражом и розданы тому, кому интересны. Думаю, что в интернете этих текстов не будет. Разве что, если кто-то их не выложит самостоятельно.

Почему именно такой путь?

Потому что, чем больше я пишу, тем больший стыд испытываю за то, что пишу и как.

Андрей Диченко. Родился в 1988 году в Калининграде. С 1990-х живет в Беларуси. Белорусский русскоязычный писатель и журналист. Автор книг «Минское небо», «Ты — меня», «Плиты и провалы», «Солнечный человек».. Тексты публиковались в белорусских, российских, американских, израильских литературных журналах. Рассказы переводились на белорусский, английский, французский и сербский языки. Книга «Солнечный человек» стала лауреатом белорусской литературной премии имени Максима Богдановича.

Алексей Шкундич. Родился в 1991 году в Минске. В 2017 году окончил Белорусский государственный институт, факультет философии и социальных наук. Русскоязычный публицист и журналист. Публиковался в русскоязычных СМИ левой направленности и в научно-философских журналах. Финалист конкурса молодых критиков имени Адама Бабарэки. Автор и составитель сборника рассказов «Плот у топи».