литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Анна Гедымин

Вера в счастье

22.11.2023
Вход через соц сети:
08.08.20177 552
Автор: Сергей Чупринин Категория: Литературная кухня

Вот жизнь моя. Фейсбучный роман. Избранное

Середина 90-х. С.И. Чупринин с Б.А. Ахмадулиной и В.С. Маканиным

Сергей Иванович Чупринин — известный российский литературный критик, литературовед и публицист, главный редактор литературного журнала "Знамя" — рассказывает о своей работе на посту главреда с 1989-го года. Каким было «Знамя» в преддверии перестройки — с престижными «вертушками»-телефонами, соединяющими напрямую с помощниками первых лиц государства, гонорарами, на которые можно было «шубу построить», миллионными тиражами. Как менялось отношение к литературным журналам на протяжении последних лет, почему журнал «Флажок» — глянцевый, тонкий и с иллюстрациями — так и не стал приложением журнала «Знамя», о блеске и нищете советской цензуры и о многом другом можно узнать из воспоминаний Сергея Ивановича, собранных в одну книгу «Вот жизнь моя. Фейсбучный роман». Литературно-художественный журнал «Этажи» публикует избранные фрагменты из книги, относящиеся к 1989–2000-м годам.

 

Быть начальником я никогда не хотел. И им счастливо не был. Пока в июле 1989 года, то есть чуть более 25 лет назад, Григорий Яковлевич Бакланов не пригласил меня в "Знамя" своим первым заместителем. "Я же беспартийный...", — говорю. "Это моя проблема", — отвечает Григорий Яковлевич. "Не хочу заниматься хозяйством, финансами, кадрами...", — отнекиваюсь я. "И не будете", — отвечает (здесь он ошибся, заниматься пришлось почти сразу же, но в тот июльский день и ему, и мне действительно казалось, что ведать я буду исключительно литературой и журнальной политикой).

Словом, я согласился. И возникла цепочка из трех документов: выписки из решения то ли секретариата ЦК КПСС, то ли Совмина о том, что такого-то рекомендовать, постановления секретариата уже СП СССР о том, что такого-то утвердить, и приказа по издательству ЦК КПСС "Правда" о том, что такого-то назначить (тогда в хозяйственно-бухгалтерском отношении редакция считалась одним из издательских цехов).

Ну и вот, отгулял я недельку в Коктебеле перед началом нового поприща, выхожу на работу. И пошли курьеры, не тридцать пять тысяч, конечно, заноситься не буду, но все же несколько. Один принес именную книжечку на право покупать билеты в театры непосредственно перед самим спектаклем или концертом (пару-тройку раз, грешен, воспользовался, а потом книжечки как-то незаметно исчезли). Другой и третий курьер принесли, и каждый под расписку, еще что, я даже не запомнил. Зато четвертый...

Четвертый ежемесячно привозил "Список книжной экспедиции". Вожделенней этого для читающего человека в те времена не было ничего! Вообразите брошюрку, где обозначены только самые лакомые из выходивших тогда книг — от Цветаевой и Юлиана Семенова до подписки на собрания сочинений. И всех-то дел: обвести искомые кружочками, заплатить какие-то смешные деньги, и в Книжную лавку писателей ходить уже не нужно. Хорошие начальники обычно, сняв сливки сливок, отдавали этот Список подчиненным на поток и разграбление, плохие — жидились.

Я-то, конечно, не жидился, пока не стал постепенно замечать, что и у сотрудников "Знамени" интерес к новым книгам все более и более угасает... А потом и Список пропал, и советских льгот для редакционных администраторов никаких уже не осталось.

 

А теперь о "вертушке". О "Кремлевке". Об АТС-2 — неложном знаке престижа советских начальников (не обязательно чиновников, поскольку волшебные аппараты с золотым гербом СССР и четырехзначным набором были и у руководителей больших театров, вузов, значимых музеев и проч.). Вот именно что у руководителей, хотя и не самых крупных — самым крупным полагался АТС-1, откуда можно было позвонить хоть самому Горбачеву, хоть маршалу Язову. На звонки по АТС-2 откликались обычно помощники первых лиц, референты, но и это возможность не маленькая.

Из журнальных редакций такие были, сколько я знаю, только у "Нового мира", "Знамени" и "Октября". Один раз и я вертушкой воспользовался: когда надо было добиться, чтобы апатрида Георгия Владимова, у которого не было ни российского паспорта, ни германского, а только "нансеновский", впустили в Россию — на получение Букеровской премии.

Но я не об этом. Я о смешном. И начать здесь следует с того, что раз в месяц фельдкурьер привозил пухленький справочник абонентов этого самого АТС-2, данные в котором оперативно обновлялись: начальники же ведь тоже поднимаются, опускаются по служебной лестнице, меняют свой статус. Мне бы оно и ни к чему, но в первый же день, когда я стал главным и, соответственно, в справочнике обозначился, мне позвонили трое. Сначала Анатолий Андреевич Ананьев, тогдашний редактор "Октября". У нас с ним были прекрасные отношения, хотя и не без обоюдной ревнивости, и звал я его, сообразно разнице в возрасте, по имени-отчеству и на вы, а он меня Сергеем, но тоже на вы. Сейчас все было по-другому: "Сергей Иваныч, привет, дорогой: Ну как ты, уже освоился?" И я понял, что партийный этикет обращения по имени-отчеству, но на ты не при нас родился и не при нас уйдет. Следующий звонок: "Сережа, привет, это Юра Верченко! Как вы, освоились уже?" Это этикет уже комсомольский, где все на вась-вась, друг с другом по имени, но уважительно на вы. И наконец позвонил Виталий Александрович Сырокомский, бывший мой царь и бог по "Литературной газете". Он, как и всесильный некогда Верченко, был уже не при больших чинах, но, как и Верченко, "вертушку" сохранил. На ты не переходя, на имя без отчества тоже, и вопросы задавал не пустые, а говорил вроде бы по делу... Но дело было не в деле, а в самом ритуале — меня приобщили. К чему? К тому, что уже распалось, рассыпалось в пыль, но мои телефонные собеседники видеть этого не хотели. Значит, и не видели.

 

И о моем редакторском дебюте. Август 1989 года, и первой же версткой (именно версткой, а не рукописью), которая ложится на мой стол, оказывается роман Эдуарда Лимонова "У нас была Великая Эпоха". Читаю, раздражаюсь великодержавной риторикой, для "Знамени" удивительной, но... Роман был принят к печати Владимиром Яковлевичем Лакшиным, и нельзя же ведь начинать работу с того, чтобы опротестовывать решения своего уважаемого предшественника. Так что терплю, пока не дохожу до страницы, где рассказывается, как Эдичка ребенком, пока родители гуляли за пиршественным столом, карандашиком дефлорировал своих сверстниц. Я и сейчас бы такого не пропустил, так что взмах шариковой ручкой — и страница вымарана.

Лимонов, это была, кажется, его первая публикация в России, когда я сообщил о своем цензорском вмешательстве, только посмеялся, и я даже не знаю, восстановил ли он эту страницу в книжных изданиях романа. Как бы там ни было, мне не стыдно.

А теперь о том, чего до сих пор стыжусь. Идет несколькими годами позднее большая подборка стихов Льва Лосева, моего, кстати сказать, любимого поэта. Читаю, восхищаюсь, хохочу в тех местах, где и в самом деле особенно смешно, пока не дохожу до стихотворения "ПГД", где описывается круг культовых персонажей революционного Петрограда и есть такие вот строчки:

(Пьяный Блок отдыхал на Кате,

и, достав медальон украдкой,

воздыхал Кузмин, привереда,

над беспомощной русой прядкой

с мускулистой груди правоведа,

а Бурлюк гулял по столице.

как утюг, и с брюквой в петлице.)

Блеск, мне кажется. Но! По стране катилась тогда очередная (О, сколько их упало в эту бездну...) волна борьбы с русофобией и амикошонством по отношения к святым для россиян именам. А мы, "Знамя", тут возьмем и подставимся. Так что я дрогнул и стихотворение это снял.

А когда, спустя малое время, опамятовался, выяснилось, что оно уже принято к публикации в другом журнале.

 

В 1991 году, наверное, все — ну, почти все — средства массовой информации в России стали независимыми. Учредитель у всех — трудовой (как вариант — журналистский) коллектив редакции — и баста. Плюс к тому все издания, закон того требовалось, облеклись в правовую робу; кто-то ЗАО, кто-то ОАО, а кто-то ТОО (ныне, правда, уже не Товарищество, а Общество, но все с той же ограниченной ответственностью).

Собственники, блин. Владельцы всего движимого и недвижимого. И в расчете — кто тогда в этом сомневался? — на дивиденды, которые предполагалось частью пускать на развитие, а частью и на потребление, так что в «знаменском» уставе чего только не было предусмотрено — вплоть до возможности покупать квартиры и автомашины для сотрудников редакции.

Теперь смешно, конечно. Поскольку (ограничу, впрочем, поле разговора только литературными изданиями) процесс пошел, и мне ни разу не приходилось слышать, что хоть кто-то хоть где-то получил хоть копейку на свои паи и акции. Деньги, а еще совсем недавно при миллионных тиражах журналы приносили немалый доход, одна беда — не нам, исчезли вместе с тиражами, а ураганная инфляция подъела и остатки.

Но на что-то надо же выходить? Чем-то же надо платить за аренду? И сотрудники купно с авторами тоже ведь должны работать не за одно спасибо?

Так что те, кто побойчее (газеты, радиостанции, нелитературные журналы и проч.) пустились в торги за чечевичную похлебку. А там и начали переходить из рук в руки — от одного владельца к другому.

О врастании в капитализм российских средств массовой информации (например, о ряде волшебных изменений, что происходили с «Литературной газетой») пусть другие напишут. Мы ведь, как и оторопевшие читатели, питались слухами, предположениями, а тут нужны имена, пароли, явки. И цифры. И факты.

Один факт, впрочем, неопровержим. Из сотен и сотен изданий, в 1991 году пустившихся в свободное плавание, независимость либо от бюджета, либо от чужого денежного мешка сохранили только мы, толстые литературные журналы Москвы и Петербурга.

Только нас никто не может закрыть — ввиду затяжной убыточности или потому, что просто надоели. Только нам не грозит ребрендинг, и только нас не могут ни перелицевать, ни перепрофилировать, ни перепозиционизовать. Все сами. Бедные, конечно. Зато самостоятельные. Нас не купили. Да, по сути, и не покупали. Во всяком случае, предложения, от которого невозможно отказаться, не получала, сколько я знаю, ни одна редакция.

«Вы независимые только потому, что от вас уже ничего не зависит», — срезал меня однажды писатель из поколения Next.

Ну, наверное, можно и так сказать.

 

Устав журнала "Знамя", ставшего независимым после судебной тяжбы с Союзом писателей СССР, как и уставы многих других редакций, писал Михаил Александрович Федотов — голова светлая и человек в общении чрезвычайно приятный.

Поэтому когда в декабре 1992 года он был назначен министром печати и информации РФ, мы прямо-таки воспряли. Появилась надежда, что новая демократическая власть вытащит из нищеты журналы, которые так много сделали для обновления общественной атмосферы в стране.

И мы стали, как водится, писать проекты — один другого краше, и все, как один, нуждавшиеся в финансовой поддержке. Но Михаил Александрович быстро нас остудил. Денег, — говорит, — у министерства нет совсем, а те, что есть, нужны для другого. Крутитесь пока сама, а еще лучше объединитесь в корпорацию, которая защищала бы ваши интересы.

Мы так и поступили — создали Ассоциацию независимых литературных изданий России, в просторечии АНЛИР. Кто-то, присоветованный Федотовым, стал ее президентом, нанял сотрудников, с нас всех — от "Литературной газеты" до "Знамени" — собрали сначала учредительные, затем членские взносы.

Так что работа, видимо, закипела. Говорю "видимо", поскольку никаких таких корпоративных интересов у журналов на первых порах не возникло, а там и Федотова с министерского поста отправили представителем России в ЮНЕСКО.

Встречаемся через несколько лет. "Ну, как АНЛИР?" — спрашивает. "Да никак, — отвечаем. — Наверное, распался давно без наших взносов". "Не может быть", — ужасается Михаил Александрович, и мы едем с ним туда, где у АНЛИРа юридический адрес. Гляжу: табличка с золочеными буквами на месте, а в офисе ну просто благолепие: секретарши цокают каблучками и вкусно-вкусно пахнет свежесваренным кофе...

Как-то обошлись они, значит, и без наших взносов, и вообще без журналов. Может быть, и по сей день обходятся.

 

А теперь — хотя бы вкратце — о блеске и нищете советской цензуры.

Как автор я пострадал от нее единожды, и то смешно — из статьи о Белле Ахмадулиной, которая выходила в моей книжке "Крупным планом" 1983 года сняли все эпитеты в превосходной степени по той простой причине, что Белла Ахатовна набедокурила, засветившись в неподцензурном "Метрополе".

Как редактор столкнулся тоже единожды — из сверки в перестроечном "Знамени" сняли очерк о капитане 3-го ранга Саблине, который, надеюсь, вы помните, 9 ноября 1975 года поднял восстание на противолодочном корабле "Сторожевой". И тоже смешно: "Знамя" бы еще и выйти не успело, как этот самый очерк взял разворот куда более тиражной "Комсомольской правды".

Но это все было до принятия федотовского "Закона о печати и СМИ" (1990), где в первой же статье сказано: "Печать и другие средства массовой информации свободны (...) Цензура массовой информации не допускается".

Ну, я как редактор и расслабился. Оказалось, что зря. Получаю, спустя пару месяцев, письмо из Главлита, где сказано, что эта почтенная организация перешла на хозрасчет и обещает теперь оказывать консультации по охране государственных и прочих тайн на платной основе. То есть мы должны им заплатить, чтобы они нам запретили.

До сих пор гадаю, подписала ли какая-либо из редакций такой взаимовыгодный договор с цензурой.

 

Традиционный «знаменский» цвет, вообще-то, хаки. Как армейская гимнастерка. Но выходили мы и с белой обложкой, перехваченной, как с самого начала стали шутить, «подтяжками», то есть вертикальными полосками цветов нового государственного флага. А в уголке ленточка, и на ней написано «РТСБ».

Так требовалось по условиям договора, который Григорий Яковлевич Бакланов подписал с Константином Натановичем Боровым, тогдашним главой Российской товарно-сырьевой бирже. Мы, считалось, даем бирже имиджевую рекламу, а они нам — да, да, деньги, что же еще? Поначалу совсем не плохие, но от месяца к месяцу становившиеся, благодаря инфляции, все менее и менее существенными для редакционного бюджета. Но всё равно спасибо, не правда ли?

Вот почему, услышав по радио, что Боровой с биржи то ли сам ушел, то ли его ушли, Григорий Яковлевич только и сказал: «Плохи наши дела». И нам, действительно, перестали в срок выплачивать хоть что-либо. «Попробуйте у них выяснить», — попросил меня Бакланов, которого унижало даже предположение, что он может где-то получить отказ.

Я попробовал, и, после долгих перезвонов с телефона на телефон, мне была, наконец, назначена встреча. Приезжаю — почему-то не в главный офис, а куда-то на задворки, где надо мною и над моим портфельчиком проводят примерно ту же процедуру, что при посадке на зарубежные авиарейсы.

Готовлюсь к разговору, но он не понадобился. «Договор на руках?» — сухо спросило уполномоченное лицо. Я протягиваю, а лицо это — договорчик ррраз и в мелкие клочочки. Э, — молвлю я, а лицо уже разворачивается к помощнику: «С этим, — и на меня подбородком указывает, — больше не соединять».

Вот, братцы, а вы еще спрашиваете: место красит человека или человек место?

 

Начало 90-х. Сергей Иванович Чупринин с Григорием Яковлевичем Баклановым

 

90-е продолжаются. А денег совсем нет — ни у меня, ни у "Знамени". И тут кто-то говорит: "Есть, знаете ли, такой Московский городской банк. Он сейчас спонсирует шахматное обозрение "64". Может, имеет смысл и вам с ними переговорить?"

А тут еще и реклама этого банка пошла по телевизору — в одной подшипник показывают, который качается, но не падает, другая голосом Зиновия Гердта озвучена. Люди, я так понимаю, со вкусом.

Немножко смущало, правда, название: ведь МГБ можно прочесть еще и как Министерство государственной безопасности, а такие переклички людей моего поколения настораживают. Ну, нет и нет, — успокаиваю себя, — у людей филологического слуха. Что порок, конечно, но для банкиров не страшный.

Словом, я позвонил. И — тогда, в 90-е, бизнес-фигуры еще легко встречались с обычными людьми, не то, что сейчас, — президент МГБ назначил мне свидание.

Совсем молодой еще парень, лет тридцати, а фамилия, простите, стерлась из памяти. Беседуем — он, оказывается, из читателей и даже мое читал кое-что. Все, в общем, душегрейно, и начать наше сотрудничество решаем с рекламы. Скромной-скромненькой, на полполосы в текстовом блоке, так что и денег, соответственно, не то чтобы много. Но лиха беда начало, и месяца через два я предлагаю, по-горбачевски, углубить. "Можно и углубить, — говорит мой президент. — Но тогда вам надо бы свои счета перевести к нам — на обслуживание".

А я, еще раз признаюсь, в денежных вопросах человек не отчаянный. Так что редакционные средства мы в МГБ перевели, но не все. И вскорости проезжаю я в понедельник утром на работу по Олимпийскому проспекту, где их офис находился, и вижу толпу у банковского парадного подъезда. Сердце екнуло. А включивши радио, слышу, что президент МГБ в пятницу вечером допоздна задержался в своем кабинете, а в субботу пропал. Совсем пропал, и со всеми — ну, почти всеми, — как они выражаются, активами.

Так бы редакционные денежки и исчезли, но добрый приятель, специалист по французскому экзистенциализму, строивший тогда коровники в Новгородской области, посоветовал подать прошение, чтобы весь наш вклад государство приняло в качестве налогов — и прошедших уже, и будущих. Государство, мол, деньги, ставшие своими, извлекать умеет — даже и из совсем просевших банков.

Довольно долго поэтому мы — в налоговом отношении — спали спокойно, а с нехваткою как-то перемоглись. Что же касается 30-летнего президента, то его след, сужу опять-таки по радио, через некоторое время отыскался. Кажется, в Аргентине.

 

Из всех журнальных редакторов я ведь и завидую только Марье Васильевне Розановой. Разругавшись вдрызг с Владимиром Максимовым, она не только Андрея Донатовича Синявского из «Континента» увела, но и затеяла собственный журнал, назвав его «Синтаксисом» — в память о первом в России самиздатском литературном издании, которое выпускал Алик Гинзбург с друзьями. И — рукодельница же! — постепенно наладилась всё делать сама: и набор, и верстку, и иллюстрации, если они вдруг потребовались, а, закупив по случаю компактную типографскую машину, сама же стала и нужное число экземпляров печатать.

Этого бы я, безусловно, не смог: руки из другого места растут. Тут и завидовать смешно. Но Марье Васильевне помощники вообще оказались ни к чему. Ни редколлегия, ни редакторы, ни корректор, ни бухгалтер, ни даже секретарь Всё сама. Без обязательств перед кем бы то ни было. Включая гипотетических подписчиков, отчего регулярную периодичность «Синтаксис» не выдерживал почти никогда.

А нам — урожай ли в литературе, недород ли — каждый месяц надо заполнить 240 полос. Ни полосой больше, ни полосой меньше. Чтобы и стихи были, и проза, и вторая, знаете ли, пагинация. В одиночку не потянешь. Так что ответственность солидарная. Каждую рукопись, прежде чем принять решение, читают минимум трое. И хоть с редакторами-профессионалами «Знамени» явно повезло, и хоть научились мы за годы сообразовывать друг с другом свои понятия и вкусы, без споров не обходится. И, соответственно, без компромиссов тоже.

Конечно, у главного редактора есть право вето. Но пользовался я им за двадцать лет раза три от силы. Почти всегда даю себя переубедить. Так что обычно побеждает и побеждать будет консенсус, и я так в него вжился, что иного способа выстраивать свои отношения с коллегами просто не представляю.

А… вот Марье Васильевне все-таки завидую. Что, ни с кем не советуясь и ни с кем, соответственно, не споря, печатала лишь то и лишь тех авторов, что самой нравились, и журнальные книжки собирала только тогда, когда они будто сами собой собирались. Ежели же пока не собрались, то очередной номер пропускала, откладывала до лучших времен.

Поэтому, наверное, и стоят они у меня на полке, все 37 номеров, как собрание сочинений. Ее, Марьи Васильевны, сочинений.

 

Если и случалась когда-то в нашей литературе пауза, то на рубеже 1980-1990-х. Старшенькие либо в публицистику тогда ушли, либо держали тайм-аут, пока действительность, что переворотилась, хоть как-нибудь да уляжется. А младшие... Они, и нет тут ничего удивительного, рвались в литературу с меньшим, чем раньше или позже, энтузиазмом: жить вдруг стало интереснее, чем писать. Да и, как, скажите на милость, было им в ту пору пробиться на страницы, занятые «Чевенгуром», «Доктором Живаго», «Жизнью и судьбой», «Красным колесом» и иным прочим, что назвали «возвращенной классикой»?

Вот мы в «Знамени» и решили: ни одного номера без нового имени. «Действительно, ни одного?» — при очередной встрече на литинститутской кафедре творчества переспросил меня Евгений Юрьевич Сидоров. Я кивнул, а он и говорит: «Заканчивает у меня курс сейчас такая Марина Палей, из Питера. По первому образованию она медик, но принимал я ее как критика, пока не выяснилось, что Марина, вообще-то, отличный прозаик. Одну повесть у нее уже «Новый мир» принял, так, может, — и он протянул мне рукопись, — другую посмотришь?»

Я посмотрел. И на наших редакторов из отдела прозы, и на Григория Яковлевича Бакланова повесть «Евгеша и Аннушка» тоже произвела самое благоприятное впечатление. Так что, явившись в следующий вторник на кафедру, я первым делом попросил Евгения Юрьевича меня с Мариной познакомить. «Берем», — говорю я ей, — вашу повесть», — а она дичится: «Я, мол, всё, что напишу, уже обещала «Новому миру» показывать».

Сейчас бы я так, наверное, уже не поступил, а тогда… Хватаю ее за руку, и вниз по лестнице со второго этажа, а за дверью во двор — дождь сплошной стеной, май ведь, и гром грохочет. Марина притормозила, а я опять ее за руку: «Бежим!», — и к метро, и, уже по Никольской, в редакцию. А там, не давая ей, насквозь промокшей, опомниться, достаю из тумбочки договор: «Подписывайте! Потом всё, что нужно, заполним…».

Сейчас Марина Палей живет далече, и пишет совсем по-иному, и напечаталась она с тех пор в «Знамени», может, всего раза два, и видимся мы редко, но как увидимся, так сразу я и вспоминаю… нет, не повесть, а вот этот дождь стеной, и растерявшуюся перед моим напором начинающую писательницу, и себя самого, ничем еще не умудренного.

 

В начале 90-х мы были вынуждены платить нашим авторам унизительно мало. Сейчас, конечно, гонорары у "толстяков" тоже копеечные, но литературный люд с годами как-то пообвыкся и заранее знает, что на доходы от журнальных публикаций не зажируешь. А тогда держался, знаете ли, шок: если еще в середине 80-х на гонорар можно было шубу построить, то теперь едва хватало на обратную дорогу с пересадками из бухгалтерии.

Вот и возникла идея раздавать авторам ежегодные премии: не всем, конечно, но лучшим, зато не одну-две, а штук по пятнадцать-двадцать. Что до денег, то, голь на выдумки хитра, придумали, что финансово обеспечивать эти премии будут разные, как тогда начали говорить, структуры, в том числе и коммерческие. Призвали в спонсоры Екатерину Юрьевну Гениеву с Библиотекой иностранной литературы, Сергея Александровича Караганова с Советом по внешней и оборонной политике, то есть старых своих добрых знакомых. А коммерческих подогнал, было в те поры такое словечко, мой старинный друг, и философ и бизнесмен, Марк Вениаминович Масарский.

И все равно для полного ажура денег было маловато!.. Так что, когда меня вознамерились свести с неким NN, я тут же отправился, как и было указано, на Сретенку. У дверей "Мерседес" последней модели, на двери табличка, где букв много, но манящее "Нефтегаз" прочитывается отчетливо. И приемная богатая, с сертификатами в рамках и фотографиями, где наш потенциальный благодетель и с Ельциным снят, и с Кобзоном, и с Патриархом.

Беседа, словом, потекла душеспасительная: я рассказываю, журналы раскладываю, даже увлекся, а он, поглаживая окладистую, истинно купецкую бороду, слушает внимательно-внимательно. И вдруг меня прерывает. "Я, говорит, вами, Сергей Иванович, восхищаюсь. Так восхищаюсь, что хочу немедленно наградить вас нашей медалью "За труды и Отечество". Мог бы и орденом, но для этого нужно, чтобы ваше био с фото в наш альбом попало". А в альбоме, увесистый такой фолиант с названием что-то вроде "Элита России", чьих только био с фото нет: и Ельцин там у них, и все тот же Кобзон, и Березовский, и — во множестве — генеральные директоры не опознаваемых мною фирм да кампаний. "Условие простое, — слышу. — за страничку в альбоме от вас потребуется пять тысяч благотворительного взноса. В долларах, конечно. А за разворот, понятное дело, десять. Ну, по рукам?"

И я как-то застеснялся. А он, купчина, мне, понимающе: "Да у вас же, у писателей, сейчас трудности. Но есть и решение: подгоните одного желающего, и у вас сразу своя будет страничка, бесплатно. А если троих или больше, то мы и на комиссионные не поскупимся".

Я и ушел, а приглашение на зимний праздник "Знамени" на столе осталось. И вот, как у нас принято, Старый Новый год, фантастически красивая люстра Овального зала сияет, людей полно, и один другого краше, а ко мне, раздвигая собравшихся, движется мой Нефтегаз: купецкая борода торчком и в высоко поднятой над головами руке туго набитый конверт. "Вот, — возглашает, — это вашим, Сергей Иванович, писателям. От всей, значит, души!"

И кланяется в пояс. Улучив мгновение, я в конверт тот заглянул. Ну да, как я и догадывался, одни трешки с пятерками. Причем деревянные. Вполне хватило, чтобы расплатиться с гардеробщицами и уборщицами.

Зато медаль "За труды и Отечество" у меня с тех пор в столе припрятана.

 

Еще приглашая меня на службу в журнал "Знамя", Григорий Яковлевич Бакланов предупредил, что долго задерживаться в главных редакторах он не намерен. Ждет Пахра, ждет письменный стол, а на нем рукописи — и уже начатые, и только задуманные.

Я кивнул, но Григорию Яковлевичу, по правде сказать, не поверил. Как отойти от дел, если эти дела впрямую меняют не только погоду в литературе, но и психологию, мировоззрение сотен тысяч читателей, то есть, простите патетику, меняют всю жизнь в стране.

Он и не отходил, не только руководя журналом, но и принимая самое деятельное участие в демонтаже Союза писателей, в огромном множестве других общественных забот. Хотя, я это чувствовал, невоплощенные замыслы томили Бакланова всё болезненнее, тогда как возможность влиять на события и процессы в стране стремительно умалялась. Зато нарастал вал забот сугубо хозяйственных, держать журнал на плаву становилось всё труднее — и как тут отойти от "Знамени", ставшего за семь с лишним лет редакторства делом лишь чуть-чуть менее важным, чем собственные книги.

Но Григорий Яковлевич придумал. А именно — пообедал с Джорджем Соросом, который только-только начинал разворачивать свои проекты в России.

Я, честно говоря, более удачных обедов не знаю, так как результатом явилась программа одновременной поддержки российских библиотек и российской литературной периодики. Фонд Сороса, в дальнейшем известный как Институт "Открытое общество", заказывал полутора десяткам журналов и "Литературной газете" (в ту пору совсем иной, чем сейчас) изготовление дополнительного тиража и сам поставлял энное число этих экземпляров в библиотеки России и СНГ. А так как цена за экземпляр была предусмотрительно установлена в долларах, хотя получали мы, естественно, рубли, то это спасло литературную периодику не только от ураганной инфляции начала 1990-х, но и от дефолта 1998 года, когда — ну, вы помните...

Вот, собственно, и всё. Григорий Яковлевич мог теперь спокойно уйти, как это раньше называлось, на творческую работу, а мы на семь лет получили тыл, надежнее которого у журналов в России никогда не было.

Идиллии, впрочем, не было тоже. И хотя с Екатериной Юрьевной Гениевой и с ее сотрудниками, представлявшими в России "Открытое общество", отношения у нас с самого начала сложились и деловые и дружеские одновременно, объем библиотечного тиража уменьшался с каждым годом. И очень, но, спасибо, не часто, докучали инструктора-менеджеры, приезжавшие из Америки с тем, чтобы, отвыкая от "рыбы", то есть спонсорских денежных вливаний, мы побыстрее учились пользоваться "удочкой", то есть зарабатывали сами. В идеологию они, сразу скажу, не вникали и хотели наверняка только хорошего, но ни в российских реалиях, ни в литературе не понимали совсем ничего, и я помню, как седовласый Анатолий Андреевич Ананьев до белого каления был доведен очередным мальчишкой из Нью-Йорка, который всё допытывался, почему это "Октябрь" не отдает свои обложки под дорогостоящую рекламу и почему не находит для печати произведений, которые принесли бы миллионные барыши.

Соответствующие отчеты своих посланцев Сорос, наверное, читал, но, к чести его скажу, ходу им не давал. Понимал, надо думать, что литература, если это настоящая литература, в принципе не может быть прибыльной, а руководствовался надеждой и российскому государству, и российскому бизнесу дать пример того, как можно поддерживать национальную культуру. Я разговаривал с ним дважды, и оба раза он повторял, что готов оставить за своим фондом часть затрат на библиотечную подписку, но настаивает на том, что другую часть, пусть даже меньшую, взяли на себя российские структуры.

Не вышло. У российского государства, как нам твердили все девяностые, денег не было совсем, а у отечественного бизнеса они хоть и появились, но шли, мы видели, на всё что угодно, кроме культуры. Так что выдавили, в конце концов, Сороса из России и спасибо даже толком не сказали. И жить мы — если не считать, конечно, ежегодных и очень для нас важных грантов от Роспечати — стали на свой страх и риск. Как и сейчас живем.

 

Хотя…

Что Россия — страна советов, все, наверное, знают, хотя бы по старинному анекдоту. И я не исключение, поскольку вот уже двадцать пять лет получаю интересные, черт побери, предложения, как журнал вести и в какую сторону его развернуть. То сосредоточиться на поисках рекламы, то разукрасить текстовой блок иллюстрациями, то отказаться от романов с продолжением, то уйти в интернет, совсем похерив бумажную версию, то демонстративно, чтобы плюрализм крепчал, опубликовать в «Знамени» Проханова или Татьяну Устинову — да мало ли что еще добрые люди присоветуют!

Над некоторыми идеями я даже задумывался. Например, над предложением — Олега Дарка, кажется, еще в 90-е годы — выпускать дополнительный тринадцатый номер, назвав его, допустим, «Черным Знаменем» и собрав в него всё, что обычное «Знамя» не напечатает ни при какой погоде. Или, параллельно основному «Знамени», опирающемуся, при всей своей светскости, на традиции иудеохристианской культуры, запустить, знаете ли, «Зеленое Знамя», чтобы объединить под ним пишущих по-русски литераторов, мыслителей, читателей мусульманского вероисповедания. Найдя, как вы понимаете, финансирование для этого проекта либо в Поволжье с его нефтянкой, либо, а почему бы и нет, в эмиратах, где, говорят, и денег, и заждавшихся филантропов еще больше.

Ну, это бы всё ладно — как соблазнишься на минуту, так и охолонешь, вернешься в разум. А бывают советы, от которых ты вроде бы и отказался, но они тебя не отпускают; не ошибся ли в свой час и не передумать ли, пока не поздно.

Вот, давно уже было, один из роднейших мне друзей-прозаиков, едва я занял редакторский кабинет, сказал, что самым перспективным ему кажется журнал клубного типа. «То есть?..» — переспрашиваю. «Ну, что значит то есть? — отвечает друг. — Собирай команду своих, наиболее тебе близких авторов, и наши вещи печатай в первую очередь». «А остальных?» — говорю. «Остальных — по остаточному принципу, если место в номере найдется». «А если, — уточняю, — если твоя, к примеру, вещь нам не понравится?» «И в голову не бери, — услышал я строгое. — Печатай, да и всё. Ты же ведь хороших авторов в команду пригласишь, а мы как-нибудь сами за свои тексты своим именем ответим. Зато люди будут знать, что такого-то писателя можно найти только в «Знамени», а такого-то — только в «Новом мире», а не как сейчас, когда мы по разным журналам кочуем».

Что-то в этих словах, безусловно, было. И сейчас есть. Ведь мы, с радостью печатая и кочевников, когда у них с нами вдруг срослось, по-настоящему гордимся все ж таки теми, кто именно со «Знаменем» и только со «Знаменем» связал свою творческую судьбу. Называем их, на манер некрасовского «Современника», вкладчиками, а в последние годы еще и ордена «Знамени» им раздаем — за многолетнее сотрудничество.

И все-таки… «Авторов, что пишут одни шедевры, не бывает. И как, скажи на милость, печатать роман, повесть, стихи, если они тебе и твоим товарищам по редакции совсем не нравятся? Зажмурясь, что ли?» «Ты дурака-то не валяй, — усмирил меня мой друг. — Просто «Знамя» должно выбрать, что вы больше любите — своих писателей или литературу, точнее, свое понятие о литературе. Я бы выбрал писателей — оно надежнее».

Мы выбрали все-таки литературу. То есть свое представление, конечно, о том, что в ней действительно хорошо, а что не очень. И само собою не часто, но в своих оценках ошибаемся. И локти себе, бывает, кусаем. И со вниманием присматриваемся к некоторым соседним изданиям, где клубный принцип явно восторжествовал. И часами сидим над рукописью глубоко ценимого нами автора, что в этот раз, по нашему мнению, не удалась, зато следующая может удасться, а обиженный сочинитель, до сего дня наш вкладчик постоянный, отдаст ее уже менее переборчивым редакторам — благо, теперь есть, кому рукопись взять…

Это я, мои дорогие, жалуюсь на тяготы профессии. Поскольку, какими бы мучительными ни были размышления о бюджете, аренде, претензиях пожарной инспекции и всяком таком прочем, что составляет жизнь главного редактора, по-настоящему царапает душу только этот вопрос — печатать небезусловное произведение или все-таки не печатать.

 

Нет, не верят у нас в собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов, не верят. Я вот, например, среди многих разных проектов, направленных на то, чтобы «Знамя» на плаву удержать, придумал как-то в 90-е «Флажок». Не журнал даже, знаете ли, а журнальчик — непременно глянцевый, тонкий, с иллюстрациями, но все-таки литературный. Во всяком случае, литературоцентричный, где литература в кругу других искусств, до цирка включительно, и не романы, но рассказы, а еще лучше новеллы (почувствуйте разницу!), и стихов чуток, и не статьи, а колонки, и интервью чтобы были, и календарь событий, и всё то, что на языке девятнадцативечной журналистики называлось волшебным словом «смесь».

В редакторы надеялся позвать своего ослепительно талантливого младшего сотоварища Сашу Агеева, уже немножко затомившегося к тому времени чтением-писанием «длинных мудрых текстов», как шутя называли мы с ним вещи толстожурнального формата.

И грезилось, как ходить будем парами: я и Саша, «Знамя» и «Флажок», — друг друга оттеняя и процветанию друг друга содействуя. «Знамя» будет, как ему и положено, о высших ценностях искусства печься, а «Флажок» тормошить, подталкивать читателей, может быть, даже баловать их и баловаться, ибо литература, по секрету я вам скажу, дело вообще-то веселое. И очень азартное.

Так что стал я по кабинетам больших людей путешествовать, с концепцией знакомить и наметками бизнес-плана. Всем вроде нравилось, но поддерживать никто не торопился, поэтому добрался я в итоге до министерства печати. И глянул на меня Владимир Викторович Григорьев, уже тогда журнальное дело в стране опекавший, и спросил: «А в других странах издания такого типа есть?» «Кажется, нету». — ответил я честно. «Значит, и у нас не пойдет, — подвел он черту. — Если бы такое имело хоть какой-то шанс пойти, они, — и он махнул рукою куда-то далеко, — давно бы его использовали».

Так что смотрю я иной раз телевизор, где большая часть программ с заморских перекатана или куплена по лицензиям, и думаю: наверное, и в самом деле прав Владимир Викторович. И рано нам свое придумывать, чужое бы освоить.

Но все равно как-то обидно.

 

Были, рассказывают, мемуары, которые начинались фразой: "С Львом Толстым я никогда не встречался. Это произошло так. Я родился в обедневшей дворянской семье..." Ну, и далее еще страниц триста увлекательного повествования.

Я вот с Сергеем Михайловичем Мироновым тоже никогда не встречался. Но письмо на его имя посылал. Это произошло так — люди из Роспечати, желающие "Знамени" только добра, как-то попеняли мне, что плохо, мол, мы работаем с регионами. Вот "Наш современник" знается с регионами, с губернаторами и местными заксобраниями — у него поэтому и тираж чуть ли не выше, чем у "Знамени" с "Новым миром", вместе взятыми.

Меня, признаюсь, это задело. Но где мы, где губернаторы? А тут еще подсказка, уже не из Роспечати: "А почему бы вам не обратиться с каким-нибудь интересным для провинциальных читателей проектом прямо к Миронову? Сенаторы ведь представляют интересы своих республик и губерний, так неужели же они не захотят заработать очки на культурном окормлении своего электората?"

Ну, проект — дело недолгое, их у меня в шкафу уже две с половиной полки. Так что звонит мне спустя малое время советник Сергея Михайловича, в изысканных выражениях благодарит за чудо как интересные предложения, говорит, что его патрон всецело за, но... "Вы же понимаете, что у нас нет возможности давать сенаторам указания... А собственного бюджета у Совета Федерации кот наплакал...".

Что ж, кот так кот. Я говорю спасибо и уже собираюсь прощаться. А мне из трубочки: "Слушайте, меня вот только сейчас озарило. Перепишите-ка вы письмо на имя Сергея Михайловича, но уже не как спикера, а как главы партии "Справедливая Россия", и он точно пойдет вам навстречу. Может даже статью написать специально для "Знамени", на открытие номера"...

 

— Надеюсь, мы не поссоримся из-за этого? — уже более четверти века спрашиваю я, когда старый добрый друг либо просто человек, которого я глубоко уважаю, передает мне новую рукопись — на предмет публикации или новую книгу — в надежде на печатный отклик.

— Да что вы, — отвечают мне, — конечно же, не поссоримся!..

И лукавят. Или плохо себя знают.

Человек пишущий может простить все, кроме деликатного намека на то, что он недостаточно талантлив.

Человек, уже написавший, тоже может простить все — кроме отказа в публикации или кроме рецензии, где будет сказано, что его книга вполне себе симпатична, но никак не более того.

Мы все, и я не знаю исключений, так устроены. Разнясь лишь тем, что одни в этих случаях навсегда разрывают с обидчиком отношения, а другие запрячут свою обиду глубоко-глубоко, откуда она, впрочем, рано или поздно все равно вырвется.

Вот о чем я думаю, глядя на стол, где, среди прочего, лежат и две рукописи. Неудачные, но присланные мне людьми, с которыми я связан уже десятилетия.

— Скажешь правду — потеряешь дружбу, — и себе, и мне, и всем нам любит повторять Наталья Иванова.

Я скажу, конечно. Вынужден буду сказать.

Но сначала подержу долгую паузу. Потому что знаю цену вопроса.

И она для меня высока.

 

— Так ты, значит, решил совсем замолчать? — при случайной встрече спросил я своего давнего товарища из тех, с кем вместе входил в литературу. В 80-е его имя не то чтобы гремело, но на слуху было: и книжки шли, и полемики вокруг них затевались. А в 90-е он будто на дно лег, чтобы в начале нулевых переиздать старое, добавив кое-что новое, и вновь уйти в глухую несознанку.

— Уже навсегда?

— Да, теперь точно с концами. Не могу, — говорит, — писать, если отклика не ощущаю. Не для кого стараться.

Оно вроде и так. Издашь, бывало, в молодости книгу… Да что книгу? Статью опубликуешь в журнале или даже удачную рецензию — и долгое эхо их сопровождает. А теперь?

Напечатал вот я недавно статью, резко пересматривающую мои собственные представления о литературе, и что? В фейсбуке ее, конечно, облайкали, но в профессиональной среде спора не возникло. Да и какой спор — если коллега-критик из совсем новеньких нашел, что я всего лишь конспективно пересказываю взгляды, уже знакомые читателям. «Впрочем, — подбодрил он меня, — в условиях перманентной глухоты и сегментации культурного поля, возможно, нелишне и повториться».

Для кого, выходит, я писал, для кого опровергал сам себя?

То же и с журналами. Для кого, ну для кого, спрашивается, мы бьемся, составляя каждый номер так, чтобы он прочитывался не как совокупность разрозненных текстов, а как цельное и внятное послание, если оно никем почти так не прочитывается?

И совсем я было приуныл, но вспомнил любимый с детства рассказ Анатоля Франса о жонглере Барнабе, который очень хотел послужить Богоматери, но не знал как и страдал ужасно, пока его однажды не осенило: стал запираться по ночам в часовне и..

Ну, дальше вы, конечно, помните, как заглянули старцы в эту часовню, а там «у алтаря святой девы Барнабе, держась на руках, вниз головой, подняв ноги кверху, жонглировал шестью медными шарами и двенадцатью ножами. В честь божьей матери он проделывал фокусы, за которые его когда-то особенно хвалили. Не поняв, что этот бесхитростный человек отдает пресвятой Деве все свое искусство и умение, старцы сочли это кощунством.

Настоятель знал, что Барнабе чист душою, но он решил, что у бывшего жонглера помутился разум. Все трое хотели было вывести его из часовни, как вдруг увидели, что пресвятая Дева сошла с амвона и вытирает полою своей голубой одежды пот, струящийся со лба жонглера».

Не так ли и каждый из нас на пределе своих возможностей вертит шарами — в надежде не на внимание зрителей и уж не на гонорар, конечно? А для самих себя. Перед лицом того, что заведомо выше нас. С тайной надеждой, что и наш пот оботрут однажды.

 

Позвонила как-то одна литературная дама — поздравить меня с Днем защитника отечества.

— Спасибо, — говорю, — но я вообще-то не военнообязанный и никакого оружия, опаснее рогатки, сроду в руках не держал.

— Это неважно, — отвечает. — Можно ведь Отечество защищать и духовно.

— Да я, — бормочу, — по духовной части тоже как-то не очень.

— А разве, — мне в ответ, — ваш журнал, как Брестская крепость, не защищает нас всех от варваров?

И я умолк, потрясенный величественной фантазией моей симпатичной собеседницы.

 

Сергей Чупринин. Родился 29 ноября 1947 года в лагерном лазарете близ древнего городка Вельск Архангельской области. Здесь же, в деревне Усть-Шоноша, пошел в школу, отчего считаю себя до некоторой степени северянином. И до некоторой степени южанином, поскольку родители были отпущены с поселения на родной Дон, и школу я заканчивал уже в степном поселке Тацинском. Затем - филологический факультет Ростовского университета, сладкие часы в спецхране научной библиотеки, литстудия, редактирование студенческого, тиражом аж в десять машинописных экземпляров, журнала “Одуванчик”, полгода службы в районной газете и полтора - в областной молодежке. Тут и начало авторской биографии: первые рецензии в журналах “Дон”, “Новый мир” (еще при А. Твардовском), “Юность”, “Дружба народов”, всероссийские семинары молодых критиков - все то, что не могло не продолжиться очной аспирантурой в отделе русской классики Института мировой литературы АН СССР и растянувшимся на тринадцать лет обозревательством в “Литературной газете”.

Писал о классике (вступительный реферат в аспирантуру был посвящен теме “Жан-Жак Руссо и Лев Толстой как критики культуры”, кандидатская диссертация исследовала натурализм в русской литературе 1870-1900-х годов), составил собрания сочинений П. Боборыкина и А. Куприна, сборники избранных произведений Н. Успенского, В. Дорошевича, Н. Гумилева, прозы начала ХХ века. Но чаще и охотнее говорил о литературе современной, время от времени собирая из газетных и журнальных статей книги “Твой современник”, “Крупным планом”, “Чему стихи нас учат”, “Прямая речь”, “Критика - это критики”, “Настающее настоящее”, “Ситуация”, “Перемена участи”, «Признательные показания».

Что еще? Вступил в Союз писателей (1976), затем в Русский ПЕН-центр (1987), стал одним из девяти учредителей Академии русской современной словесности (1997). Дважды получал ордена Почета (в 1984 и 2008 годах), премии СП СССР, “Литературной газеты”, журналов “Литературное обозрение” и “Октябрь”, премию имени А. Блока, Царскосельскую художественную премию и премию города Москвы. Защитил докторскую диссертацию о русской критике 1950-1980-х годов. Составил трехтомную антологию “Оттепель”. Читал лекции, участвовал в научных конференциях и литературных встречах в Австрии, Армении, Германии, Грузии, Дании, Израиле, Индии, Италии, Киргизии, Китае, Молдавии, Монголии, США, Украине, Финляндии, Франции и других странах. Преподавал шесть лет на факультете журналистики МГУ и еще лет пятнадцать вел (вместе с Татьяной Бек) семинар поэзии в Литературном институте.

В августе 1989 года приглашен первым заместителем главного редактора в журнал “Знамя”. А в декабре 1993 года, когда Г.Я. Бакланов покинул пост главного редактора, был избран его преемником.

Что заставило сменить привычные занятия оперативной литературной критикой словарным промыслом. Размышления об устройстве современной литературы, о тысячах и тысячах лиц, ее составляющих, вызвали к жизни 2-томную авторскую энциклопедию “Новая Россия: мир литературы” (М., 2003) и цепочку словарей, объединившихся в проект “Русская литература сегодня”. Среди них и самая “моя” книга - “Жизнь по понятиям” (М., 2008).

 

08.08.20177 552
  • 5
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Коллектив авторов Самое важное — в нюансах
Галина Калинкина Текст найдёт писателя и задушит
Михаил Эпштейн Зияние, или Заклятие кистью
Николай Грозни Признак Будды
Юлия Медведева Роман с Индией
Александр Курапцев Кумаровские россказни
Ефим Бершин С чистого листа
Дмитрий В. Новиков Волканы
Марат Баскин Жили-были
Павел Матвеев Встреча двух разумов, или Искусство парадокса
Ефим Бершин Чистый ангел
Наталья Рапопорт Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи
Алёна Рычкова-Закаблуковская Взошла глубинная вода
Анна Агнич Та самая женщина
Юрий Анненков (1889 – 1974) Воспоминания о Ленине
Елизавета Евстигнеева Яблочные кольца
Владимир Гуга Миноги с шампанским
Этажи Лауреаты премии журнала «Этажи» за 2023 год
Галина Калинкина Ольга Балла: «Критика — это служба понимания»
Михаил Эпштейн Лаборатория чувств. Рассказы о любви.
Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться