Воспоминания об Ольге Подъёмщиковой

Ольга Подъёмщикова — журналист, поэт, красивая и талантливая женщина прожила короткую жизнь (что такое 39 лет?), но успела многое сделать. На вечерах её памяти вспоминают, скольких и сколько она буквально спасла — начиная от солдат, попавших под «дедовщину», до гибнущих памятников культуры. Но судьба не была к ней добра и милосердна, отнимала самое дорогое — сначала маленькую дочь Аню, потом духовного наставника, богослова и краеведа, отца Ростислава Лозинского, а потом и маму... Все эти потери переданы в её стихах и пронзительных лирических монологах.
Ольга трагически погибла во время пожара с коллегами-журналистами Ириной Извольской и Николаем Шапошниковым в ночь с 5 на 6 октября 2000 года под Тулой. Следствие по необъяснимым причинам было закрыто, истинная причина гибели до сих пор не установлена.
Сегодня специально для журнала «Этажи» Ольгу вспоминают коллеги, друзья — Юрий Кириленко и Олег Хафизов. 

Публикуется подборка стихов ее второго мужа Андрея Коровина, посвященная Ольге.

Свет погасшей звезды

И там, где был муж — мрак,
И там, где был друг — враг,
И там, где был дом — дым,
И я улечу с ним.

Это строки Ольги Подъёмщиковой, трагически погибшей в 2000 году в ночь с 5 на 6 октября.
Ее многие, очень многие любили и многие, очень многие ненавидели или не понимали. Многих она просто раздражала.
Ее знали практически все в нашем среднерусском городе.
А тогда, много лет назад, рыжая девушка с широко раскрытыми, удивленными глазами ходила по скрипучим половицам «Молодого коммунара» — областной молодежной газеты, где царили алкоголь, свобода и любовь.
Она только-только закончила педагогический институт, писала стихи и ей хотелось стать журналистом.
Писать ее учил тогдашний мэтр — поэт, выпивоха, человек, отмеченный неизгладимой печатью таланта и непростой прожитой жизни Сергей Белозёров.

Это сейчас его имя мало что значит для молодых журналистов. А тогда…
Серега был «вечный зам», т.е. в силу определенных свойств и обстоятельств он никак не мог быть главным редактором, да и не нужно было это ему — руководили люди серьезные, практичные, почти трезвые.
Он же царил в умах читателей — и мальчиков, и девочек, приходивших в «МК», который тогда располагался в здании бывшего католического костела, приобщиться к творчеству, к почетному тогда и нелегкому труду журналиста.
Не влюбиться в Белозёрова было невозможно. За ним уже тянулся длинный шлейф покинутых жен и женщин, густые строки гениальных стихотворений, и было ощущение, что он бездонен во всех своих проявлениях.
Что-то колдовское, магнетическое было в этом неправильном, некрасивом, но скульптурно-жестком лице с оттопыренными инопланетными ушами и бездонными немигающими глазами.
Как она напишет: «Человек с лицом, напоминающим руины».
И она влюбилась. И был бурный роман с атрибутами, соответствующими той славной эпохе, почему-то презрительно именуемой сейчас «застоем»…
Ольга и Сергей ссорились, мирились, расходились, пили, встречались и разбегались, все на виду, на кухнях у друзей, между газетных столбцов и стихотворных строф…
Он напишет о ней:

«Ты так всегда идешь, как будто под тобою
Стеклянная земля, прозрачная до дна.
И спутаны цветы внутри ее с травою,
И тихая звезда внутри ее видна…»

Она уехала с ним в краткосрочную ссылку, на сибирскую станцию Зима.
Они вернулись не только мужем и женой, они вернулись другими…
Она научилась журналистике, и ее огромными пронзительными статьями зачитывались туляки. Она писала о человеческих судьбах и трагедиях, она писала о высоте и низости людей, она «колебала мировые струны». И у киоска «Союзпечати» можно было услышать: «Подъёмщикова в «Молодом» есть?»
У нее появилось имя и… враги.

И еще — ребенок. Девочка. Про которую с самого начала было ясно, что она обречена.
В традиции русского православного отношения к миру — особое отношение к больным, увечным, убогим.
Их считают детьми божьими. Говорят, что через них Он общается с нами, грешными и неразумными.

Ольга любила свою маленькую дочку. Бегала по магазинам в поисках обновки или чего-нибудь вкусненького, отмечала дни рождения и ни разу, ни словом, ни видом не показала, какой тяжкий крест несет она.
До последней минуты была она рядом со своей кровиночкой. И когда Анечки не стало, мы увидели другую — обнаженную, беззащитную, растерянную Ольгу.

…У нее было удивительное свойство — после самой крутой пьянки, после самых больших неприятностей она вдруг становилась моложе и красивее.
Да, была какая-то особая привлекательность в этой высокой, широкой кости молодой крепкой женщине, с иссиня-голубыми распахнутыми глазами, густой копной рыжих веселых, задорных волос, в ее голосе с хрипотцой от постоянного курения, в этом по-детски наивном выражении лица без возраста.
И еще что-то. Какая-то неизбывная, только ей известная печаль и тайна.
«Никто не может защитить того, кого уже убил Бог. Если Бог решает, что кто-то должен погибнуть, его ничто не может спасти», — считал один индийский мистик.
Вот об этом и говорило близким, знавшим Ольгу людям, ее удивительное, странное лицо.
Ее бросало в крайности: в судьбе и по жизни. То она — первое перо популярной газеты — «журналюга», то служит в пресс-службе губернатора, то редактирует «Епархиальные ведомости», то напивается в доску, то молится, то поет.

«Я устала от необходимости быть.
Потому что мое бытие — не быт,
                небыль,
                     нежить
                          и просто собачий бред.
Потому что меня в самом деле —
                                       нет».

Странно, но я никогда не видел ее плачущей. И, кажется, никто не видел.
Она всегда находила в себе силы помочь другим: и незнакомым читателям — через газетную статью или просто по-человечески — и друзьям, близким и не очень. Она умела вселить оптимизм — своей улыбкой, взглядом, сочувственным «ну, не расстраивайся!», несколькими ободряющими словами. После общения с ней пропадало плохое настроение, уходили черные мысли. Она раздаривала столько доброй энергии — и откуда только ее брала?

…И была любовь — сумасшедшая, на исходе лета, такая понятная и такая пронзительная — до боли, до слез.
Старая, как мир, сказка.
Юный прекрасный поэт и женщина, к которой он прильнул, как к источнику таланта и мудрости, где смешалось искусство и эротизм, последняя надежда и первое яркое чувство.

Со стороны казалось: вот оно, счастье. И успокоенье, что зачастую одно и то же. И были несколько лет замечательной жизни, полной любви и стихов.
Мы, близкие, искренне радовались за них. Вот, наконец, свершилось. Вот награда Божья за все Ольгины страдания и метания.
Но не дано нам судить других. Хорошо еще — если понять. Увы, они расстались.
Юноша вырос, возмужал, стал собой. Многое изменилось в этом мире. Изменились и они сами. Но, даже меняясь, Ольга оставалась такой же яркой, безрассудной, стремительной. А иногда и беспощадной.
У нее была очень молодая душа. Человек со старой постарался бы жить по правилам, разложив все по полочкам. Но это уже была бы не Ольга с ее бешеным колдовским темпераментом и способностью булгаковской Маргариты к омоложению и безоглядности.

Она осталась одна. Как выяснилось вскоре после смерти горячо любимой мамы — совсем одна.
Лишь отец, забота о нем еще держала ее на этой земле.
Но это была совсем уж тонкая нить.
В последние дни перед гибелью она жила суетливо, бестолково, как бы готовясь к чему-то другому. Возможно, лучшему.
Простые вещи двигали ею — заработать денег, поехать отдохнуть, определиться с работой.
Словно начерно, наспех. Перед чем-то важным, иным.
Возможно, она хотела коренным образом поменять свою жизнь.
За несколько дней до смерти мы договаривались о встрече, и я уверен, что на правах старого верного друга сумел бы помочь разобраться в ее метаниях.
Рыжей, стремительной девочкой с вечно удивленными глазами — звездочкой-кометой пронеслась она короткой своей жизнью по тульскому небосклону.
«Мальчик… рассказывал о звездах, о том, что мы видим свет давно умерших звезд, только сейчас дошедший сквозь огромные расстояния… Свет давно умерших звезд…» Это из ее повести.

…Я шел по нашему городу, по его главной, каштановой улице.
Это была первая после ее смерти весна, наступившая рано, раньше раннего. Цвели каштаны — так неожиданно, словно сбросили один наряд и тут же одели другой.
Я видел людей, машины и дома, и все они были очень красивы. Как-то особенно остро и пронзительно, как бывает только необычно ранней весной.
Но не было среди них Ольги.
И я никак не мог это понять. Это просто не умещалось в сознании. Весна без Ольги. Первая, горькая, сумасшедшая весна без нее.
Зелень была нестерпимо яркая и сочная, как будто только что прошел дождь. В воздухе плыли, смешиваясь, десятки удушающих ароматов.
Здесь были запахи цветов яблонь, сирени и вишен, каштанов и даже абрикосов (на остановке у политеха растет это высокое южное дерево).
На пересечении вечнозеленой Первомайской и каштановой к ним добавлялись запахи знаменитого цветочного угла. И, казалось, даже кактусы в витринах магазина мадам Мадонны издавали какой-то особый, текиловый аромат.
Это была возмутительно-дерзкая, ослепительно-зеленая весна-вызов.
Она оскорбляла меня тогда, ведь я думал и вспоминал об Ольге. А это были как раз ее родные и любимые места.
Если свернуть с шумного проспекта в сторону Всехсвятской церкви с вознесенным в небо шпилем ее колокольни, видным из любого конца нашего города, то придешь к стоящему напротив темно-красной кладбищенской стены дому, в котором когда-то жили они все: отец, мать, маленькая Анечка, так и не ставшая взрослой и она — Ольга, так и не состарившаяся.
Конечно, как многие творческие люди, обостренно воспринимающие жизнь во всех ее проявлениях, она предчувствовала свою раннюю, скорую кончину.
Да и мы, честно говоря, не можем представить ее стареющей бабулькой на лавочке у отчего дома на улице Льва Толстого.
Вихри жизни, любовь, пары алкоголя, дымок сигарет, уводящие в запредельность — вот ее стихия.
Так и должна была умереть — на лету…
Есть определенный страшный провидческий смысл в том, как она ушла. Сгорела — как жила. Ушла в небо, такое синее, как ее глаза, растворилась в окружающих дачный поселок деревьях, кустах, полях. Упала наземь, на жухлую осеннюю траву горьким, черным дождем.

… Я не стал вычеркивать ее из Книги живых — записной телефонной книжки.

Юрий Кириленко — прозаик, поэт, журналист. Родился в Узбекистане (1952). Окончил Литературный институт им. А.М. Горького при Союзе писателей СССР. Работал журналистом, бригадиром бригады грузчиков, директором издательства. Вышло несколько книг стихов и прозы. Лауреат премии журнала «Мы» за повесть «Создатель». Живёт в Туле.

Последняя декабристка

Ольга Подъёмщикова как бы состояла из множества личностей. Все эти личности были интересны сами по себе, одни нравились мне больше, другие — меньше, но о главной я до поры только догадывался.
Оля рассказывала о своем дворянском происхождении, как было модно во время «перестройки», но в ее случае это не было выдумкой. При этом ее несомненное благородство сочеталось с каким-то комсомольским, прямо-таки молодогвардейским темпераментом, когда надо было громить зло на страницах газеты.
За ней закрепилось прозвище «последняя декабристка» — не только из-за того, что она, беременная, отправилась в сибирскую ссылку вслед за своим мужем Сергеем Белозёровым, но, пожалуй, и из-за этого ее бойцовского темперамента.
К счастью, ничего бойцовского не было в ее отношениях с друзьями. Напротив, от нее исходило какое-то мягкое свечение, которое я ощущаю почти физически, когда пишу эти строки. Её кабинет на двенадцатом этаже был какой-то штаб-квартирой местной творческой тусовки, где невозможно было протиснуться из-за художников, поэтов и композиторов, а председатель городского комитета по культуре Николай Травин заседал регулярно, как в некой общественной приемной.
Хватало места и более зрелым мастерам слова, таким как бывший муж Оли Сергей Белозёров. Все они, включая действующего мужа Андрея Коровина, уживались вполне миролюбиво, и, используя цитату из фильма «Покровские ворота», поддерживали «высокие отношения» в духе Серебряного века.
В один прекрасный вечер вся эта вольница праздновала новоселье Ольги и Андрея в новой однокомнатной квартире. До сих пор по интернету кочует фотография, на которой вся наша редакция едет к ним на трамвае с шутками и прибаутками, только среди нас нет Ольги и Андрея, которые, очевидно, готовились к нашей встрече.
И вот, когда гулянка за полночь переходила в лирическую фазу, и за столом оставалось не так уж много гостей, принесли гитару. Гитара переходила из рук в руки, мы слушали более-менее внимательно, где-то подпевали, а где-то и орали хором на радость соседям. Пока очередь не дошла до Оли.
И тогда все смолкли, и — мурашки по телу. Слезы выступили у меня на глазах, я исподтишка оглядел других ребят и увидел — что не у одного меня.
— Это все ее стихи? — справился я шепотом у соседа.
— Конечно. А ты не знал?
В это время на Ольгу обрушилась череда таких страшных трагедий, какие только могут произойти с человеком. Она потеряла дочь, любимого учителя, маму…
Ольга становилась очень набожным человеком. Но и какие-то богемные привычки, и газетные дела продолжали тянуться за нею шлейфом: надо же как-то зарабатывать на жизнь.
Последнее время она работала пресс-секретарем Тульской епархии, и это, пожалуй, было для нее лучшим применением, кроме главного — поэтического.
Говорят, что ей также приходилось, как большинству журналистов, подрабатывать на выборах, и, так сказать, «пиарить» каких-то антигероев того времени. Не в это ли время мы встретились в последний раз? Я сидел с шумной компанией в уличном кафе, она проходила мимо с не менее шумной компанией.
— А мы на дачу! Поедем с нами?
— Нас здесь много, лучше вы присоединяйтесь к нам!
Так и разошлись, как нам казалось, ненадолго. Неужели, это был тот самый день?

Олег Хафизов — прозаик, эссеист, сценарист. Родился в Свердловске (1959). Окончил факультет иностранных языков ТГПУ им. Л. Н. Толстого, учился в Литературном институте им. А.М. Горького. Автор нескольких книг прозы. Публиковался в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов» и др. Живёт в Туле.

В публикации использованы фотографии Андрея Лыженкова и фото из архива Андрея Коровина.