Письмо первое

Однажды ты спросила: «Когда про меня напишешь?» Я отшутилась, что про тебя просто так нельзя, что это целый роман надо писать, да и мамка не позволит. В этой шутке всё правда. Завтра тебя хоронят, а меня к тебе опять не пускает мама, но уже по-другому, не так как раньше. Про раньше ты все сама знаешь, а сейчас — просто не могу уехать, даже на день, из-за ее немощи и болезней. Рассказала ей про то, что с тобой приключилось. Она не сразу поняла, про чью смерть говорю, хотя твое имя всегда было её болевой точкой, а когда вспомнила, удивилась: «Ведь молодая еще, чего удумала? Вела бы себя хорошо, так и дожила бы до моих девяноста трех. Вечно с сюрпризом твоя Ирэна…» — и просительный взгляд мутных, слезящихся глаз: «Ты ведь не поедешь? Смотри, уедешь к ней прощаться, а со мной не успеешь…».
Сначала внутренний бунт, как по молодости бывало, когда она мной манипулировала, а потом поняла — не поеду и не добавлю к ее боли еще одну. Она ту, ядовитую, почти пятидесятилетней давности, носила до вчерашнего дня. Прости ее. Твои извинения не принимала, а вчера вдруг опомнилась: «Ну, пусть земля ей будет пухом. Ты ж ее так любила, может, я не права… Пусть простит». Вот теперь, когда вы обе простили, а значит простились, я могу писать о тебе и о ней — о материнском эгоизме и учительских амбициях; о глухоте взаимного непонимания и об остром, почти музыкальном слухе любящей души; о самых дорогих, бескомпромиссных и сильных.
Сколько раз в спину слышала: «Без нее никак, а без меня, значит, можно?
Конечно, она всегда права, а я нет. Она тебе дороже родной матери!» Если заменить местоимение на мужской род, то это классика жанра. А в ответ — твоя жестокая присказка, справедливость которой, кстати, потом поняла, работая с учениками и сталкиваясь с их родителями: «Отобрать и усыновить! Близко не подпускать к ребенку!»
Впервые это вспомнила, когда в деревенской глуши работала в музыкальной школе и нашла там удивительно талантливую девочку-пианистку, которую родители заставляли голыми руками пропалывать грядки, запрещая надевать перчатки: «Чего еще! Чай, не барыня». На клавишах оставались следы крови, а на душе рубцы. Ты меня не собиралась отбирать и усыновлять, это получилось не по твоей воле. По моей. В тот момент, когда я встретила тебя, уже не захотела жить по законам «а что люди скажут…» и по стойке смирно во всем и всегда. Хотя, если бы не ее упрямство и бесстрашие матери-одиночки, стремящейся «вывести в люди» единственную дочь, я бы не оказалась в Питере у тебя в квартире и в учениках. Тебе было тогда немногим за тридцать, мне только исполнилось шестнадцать. Какие учитель и ученица? Подружки. Собственно, мама не подозревала, что я окажусь именно у тебя. Она, работая монтажером на Одесской киностудии, попросила питерского композитора, писавшего музыку к фильму, послушать ее дочь, которая стучит по клавишам с утра до ночи, и посоветовать, стоит ли дальше этим заниматься. Композитор послушал и вынес приговор: «Не стоит. Плохая школа, плохие данные. Все плохо…» Сказал и уехал, а я умирала от обиды. Обида переродилась в боль, боль в злость, а злость — в стремление доказать, что он ошибается. Взяла пластинку с баховским ХТК в исполнении Гилельса и стала разучивать до-минорную прелюдию и фугу, стараясь полностью скопировать манеру исполнителя, не отступая от темпа, в котором он молотил. Музыканты меня поймут. До этого максимум, что могла сыграть — это «Детский альбом» Чайковского и «На память к Элизе». Все мое обучение — это музыкальная школа при Доме офицеров. Чистая самодеятельность, зато маме и бабушке приятно — музыка «для дома, для семьи». Вернулся композитор к окончанию работы над фильмом через полгода. Я напросилась еще на одно прослушивание. Он обалдел, глядя, как корявые пальцы в бешенном темпе перебирают клавиши. Конечно, если зажмуриться, то да, вполне…
Невероятный прогресс. Завопил, что везет меня в Ленинград, что надо готовиться к поступлению в училище, но сначала к своей жене — уникальному педагогу. Этой женой была ты. Хотя, как потом оказалось, уже на излёте, уже появилась француженка… Ха, подумаешь, француженка! С тобой ни в какое сравнение. Именно ты была в моем представлении настоящая француженка — смахивала на Эдит Пиаф, носила черную густую челку и детский размер одежды, курила трубку и говорила низким, хрипловатым голосом. А что француженка? Упитанная, гладенькая, милая, с круглыми пуговичными глазами. Какой дурак композитор, подумала. Ах, как я тогда ненавидела её, а его презирала!

Помнишь, как с порога я, растерявшись при первой встрече, вместо «Добрый день», сказала «Спокойной ночи»? Ты сразу обняла и ответила: «Конечно, дорогая, проходи. Наш человек. Чайник. Принимаю», а потом смешно бегала вокруг рояля, приседая и высматривая из-под локтя движение моих неуклюжих пальцев, удивляясь, как такими закорючками можно играть. Оставила у себя жить. Какая общага, о чем речь? Будем работать. Сели играть в четыре руки, ходить в четыре ноги по подпольным выставкам и читкам. Только потом я поняла, что нужна была тебе не меньше, чем ты мне. Слово «депрессия» еще не знала, про одиночество не задумывалась, любви к кому бы то ни было, кроме рояля, не испытывала. Многих слов тогда не знала, например, «диссидент» и «самиздат». Не слышала имен, которых лучше было не произносить вслух, но их стихи, проза, картины были тут, рядом. Клавиши «Эрики» тоже хорошее упражнение для пальцев и ума. Да, под копирочку, четыре копии… Научилась читать настоящее, понимать происходящее. Конечно, когда мама поняла что ещё, помимо музыки, усвоила дочь в «твоих университетах», то ее правильная советская закалка взбунтовалась. «Не дать испортить ребенка окончательно!» — был ее девиз. Никакого Питера, домой, в Одессу. Черт с ней, с музыкой, главное не будет рядом этих длинноволосых, расхристанных, страдающих и недовольных, читающих навзрыд антисоветчину и живущих на износ. В мамином мире все было иначе — ясно и понятно: лозунги, знамена, мир, труд, май, немножко радости от «достала по блату» и « очередь всего на час», путевка в санаторий и гордость за страну. А в твоем — все неправильно, все, не так, как пишут в газетах и говорят по телевизору. Ты чужая и уж очень много себе позволяешь. О какой свободе речь? Не дам! Но ты не бросила меня, даже тогда, когда была вышвырнута ею из нашего дома. Я бы за тобой ушла, но духа не хватило, да и повод из-за которого весь сыр бор вышел, рассосался. В конце концов уехал в Штаты огненно-рыжий мальчик, талантливый гитарист и начинающий наркоман. Мне хотелось бежать за ним на край света, так безумно влюбилась, но мама предусмотрительно спрятала паспорт. Тебе удалось найти документы и выкрасть. Мы могли пожениться с Рыжим, если бы его отец, известный писатель, не стал передо мной на колени и не попросил отпустить сына. Ведь пришлось бы по-новой оформлять визу, опять круги ада, да могли бы просто не выпустить. Потом, много лет спустя, ты рассказала, что встретила Рыжего в Америке.
Из начинающего он превратился в полного наркомана. Тогда ты призналась: «А знаешь, похоже, матушка твоя была права. Хорошо, что не пустила. А я-то, какая дура! Ты бы там с ним сдохла».
Вы обе были правы. Тогда и теперь. Не прощаюсь, не хочу…

Письмо второе

Ирэнка, дорогая, прости, что тревожу опять, но после твоего ухода много непонятного и странного происходит. Например, я слышу твой голос. Не понимаю, что говоришь, чаще просто смеешься, потом, закашлявшись, просишь воды.
Я бегу на кухню и, выпивая залпом стакан, прихожу в себя, отгоняя морок.
А потом опять и опять… Так сходят с ума. Ты знаешь, мое спасение всегда было «поговорить» на бумаге. Вот и сейчас решила писать тебе письма, чтобы изгнать из головы непрекращающийся диалог. Знаю, почему так происходит: мы чаще «слышались», чем виделись. Теперь вот не хватает — телефон и скайп молчат.
Саша Амчиславский приходил на твои 9 Дней. Сидели, пили горький рижский бальзам, я вспоминала о горько-сладком сумасшедшем питерском времени, как вдруг пришло в голову вынуть те карты… Помнишь? Те самые — Анны Марии Ленорман. Твои руки их тоже касались. Сейчас колода уже почти рассыпалась, картинки выцвели, да и тогда, сорок с лишним лет назад, они на ладан дышали. Тебе понравилась история с ними связанная: «Что значит, не знаешь их значения?» — спрашивала ты — «А зачем тогда привезла? Тетка твоя настаивала? Сказала, что ей уже не нужны, а тебе, значит, помогут? А что она сейчас? Умерла! Так… Ну, ты понимаешь, что это значит? Она передала тебе дар! Ничего не объяснила? А зачем? И так все понятно. Гадай, говори, что видишь!» Помню, что в тот первый вечер нашего знакомства, сидя у тебя на кухне, несла какую-то муру про много шума и потоки воды. Ночью начался потоп, нас залили соседи сверху. Зауважала. Ты сама любила баловаться гаданиями и предсказаниями — время было такое, очень для тебя тревожное и горькое время: муж уходил к другой женщине. Не просто уходил, а задумал с ней уехать из страны. Зря, что ли, француженкой оказалась… А ты так любила его, что помогала во всем, даже выхаживать заболевшую любовницу, но потом… Про скрученные жгутами колготки, которые запросто выдержат вес тела, помню отлично… Мне и самой, когда приходилось терять, провожать, болеть, хоронить, тоже хотелось их потуже скрутить… Но не будем о грустном. Самое грустное уже произошло. Остается писать тебе письма и придумывать ответы самой, почти как в гадании. Мы же с тобой прекрасно понимаем, что дело не в картах, ладошках, кофейной гуще или гороскопах, дело в том, что кому-то зачем-то дается видеть на шаг вперед или на пару сантиметров глубже, слышать другие голоса, чувствовать другую температуру чужого тела и души. Ценное качество, но бесполезное. Никому не поможешь. Если получится на коротком отрезке отвратить плохое, то в долгую, все равно настигнет.
Мы это знаем. Вот сейчас мучаюсь вопросом — где ты? Если ты есть в моей голове, и я тебя вижу и слышу, то почему считается, что тебя нет, что ты умерла… Даже наши карты показывают, что возле тебя Луна и Солнце, что ты в пути и мы обязательно встретимся…

Письмо третье

Привет, моя дорогая! Сегодня месяц, как без тебя. Совсем и везде…
Приходил Саша, но мы старались о тебе не говорить. Каждый из нас боялся опять выпустить наружу боль и ранить друг друга воспоминаниями. Говорили о литературе, о том, что в последнее время не пишется ни ему, ни мне. На днях получила письмо от Л., в котором все о смерти, но не твоей, о ней она не знала.
Я рассказала, она огорчилась и попросила продолжать писать тебе письма.
Отношение Л. к этой неизбежной части жизни похоже на те разговоры, которые мы вели с тобой про то, может ли человек осознавать собственную смерть? Знает ли он про то, что умер? Ты же знаешь, что Л. большой мастер и умница. Ее книги тебе всегда нравились, Генриху тоже. Ты говорила, что чувствуешь ее очень близкой, своей, а потом попросила вас соединить. Как развивалось ваше общение и развивалось ли, не спрашивала ни у нее, ни у тебя. Я просто знала, что у вас много общего, а главная общность — стремление прийти на помощь всегда, всем, любым способом: словом, поступком, советом, деньгами, знакомствами. Лишь бы уберечь, вылечить, утешить, ничего не жалко. Я так не умею — теряюсь, паникую… Ох, не успела тебе рассказать: знаешь, ведь Л. подарили пианино! Она всегда мечтала научиться играть. Послала ей фото с нашими «фишками» с чего правильнее начинать, но, как ты понимаешь, без «прихлопов и притопов» рядом с учеником, «без кончика пальца к носу» и всяких других штучек, почти невозможно проникнуть, подсказать, настроить… Это как физическая близость на расстоянии. Конечно — секс по телефону очень даже возможен, но не близость. Для близости нужна любовь, касание, звуки, дыхание, ритм и паузы… Я, кстати, поняла о чем говорит Л., признавшись, что ее организм взбунтовался, и на руке выскочил громадный волдырь после нескольких музыкальных уроков. Похожее происходит со мной в момент написания романа, ей же, ясное дело, легче писать, чем играть. Совсем недавно я думала про себя с точностью до наоборот, но вдруг все стало тяжело: играю — заплетаются пальцы, пишу — путаются мысли. Почувствовала время, как нечто аморфное, растекающееся и просачивающееся в земные поры, увлекающее за собой чужие жизни. Но дело в том, что они не чужие, а часть собственной. С каждым уходом она иссякает тоже. В молодости по капле —бабушки, дедушки, случайные и внезапные смерти знакомых и малознакомых. Теперь капли забарабанили по крышкам гробов страдавших, болевших, состарившихся — почти ровесников… За последний год утекла под землю целая река жизней, превратив мой жизненный ландшафт в пустыню, по которой тащится память, как несчастный бедуин, изнывающий от жажды и принимающий миражи за оазисы. Уже мне не поговорить с тобой, не поспорить с Шуриком, не мечтать об интервью с Кирой, не обнять Иришку, не… ни… Никогда. Вот это самое тупое и ненавистное, что никогда. Начинаю злиться, и на Л. тоже, когда она говорит, что не хотела бы стать долгожителем. Честно, думаю, что и ты, и она уже обречены на другое — на бессмертие: ты в своих учениках, она в книгах.
Ну, может быть, я загнула (ты бы точно сейчас меня осадила и шлёпнула по рукам), но ничего пафосного в бессмертии не вижу. Оно естественно, как передача гена из поколения в поколение, как сохранение вида. Да, есть такой тип людей — они бессмертны уже при жизни и остаются не просто в памяти, а в нашем опыте, умениях, знаниях. Остаются с нами, а мы передаем их опыт, мысли, слова, как самое драгоценное, нашим детям и ученикам. Прости, если глупостей наговорила, просто соскучилась...

Читайте в "Этажах":

Игорь Джерри Курас "Долгие беседы — короткие встречи", памяти Ирэны Орловой

Ольга Григорьевна Жукова (псевдоним — Алёна Жукова). Писатель, сценарист, кинокритик. Член Московского Отделения Союза Писателей России. Член Союза Писателей XXI века. Член Союза Кинематографистов Украины. Вице-президент, программный директор Фестиваля Российского Кино в Канаде — Toronto Russian Film Festival (TRFF), программный директор Дней Канадского Кино в Москве «Канадская Мозаика» 2009, главный редактор литературно-художественного журнала «Новый Свет». Родилась в Одессе, работала на Одесской киностудии музыкальным редактором, редактором, членом сценарной коллегии и главным редактором Творческого Объединения «Аркадия». В 1994 году эмигрировала в Канаду. Живет в Торонто. На протяжении почти двадцати лет жизни в эмиграции занимается развитием культурных связей между Канадой и Россией. Книги: «К чему снились яблоки марине», Москва, ЭКСМО, 2010, «Дуэт для одиночества», Москва, ЭКСМО, 2011, «Записки пациентов» сборник, рассказ «Август», Москва, АСТ, 2014 г., «Тайный знак» (роман), Москва, РИПОЛ классик, 2016.

Рубрика Exegi Monumentum рассказывает о  творчестве уже ушедших от нас писателей, поэтов, художников, музыкантов — людей, проживших яркую, интересную и плодотворную жизнь. Как горько посвящать эту рубрику близкому человеку, с которым не раз обсуждались подходящие имена и герои именно для этой рубрики в «Этажах». Наша дорогая и любимая Ирэна Орлова, преподаватель фортепиано, редактор журнала, друг и помощник во всех делах, скончалась в мае этого года. Она вела рубрику «Музыкальная гостиная» и за два года успела сделать 14 незабываемых интервью с известными музыкантами нашего времени. 

Ирэна Орлова (Ирэна Абрамовна Рожанская/Ясногородская; 19 апреля 1942, Ленинград — 8 мая 2018, Вашингтон) — советский и американский педагог, преподаватель фортепиано, музыкальный терапевт.
Родилась в эвакуации в г. Невьянск в семье видного адвоката Абрама Исааковича Рожанского, выросла в Ленинграде. Окончила Музыкальное училище при Ленинградской консерватории. Одним из ее педагогов была преподаватель фортепиано и терапевт М. А. Фрейдлинг. В 1970 году Ирэна оканчивает Ленинградскую консерваторию и вскоре становится известна как свободомыслящий независимый педагог по музыке с собственным преподавательским подходом. И.О. преподавала в ДШМ №18, играла в Оркестре струнных инструментов под управлением дирижера Андрея Борейко.
В 1980 году, эмигрировав в Израиль, она продолжает преподавать фортепиано, а также разрабатывает собственную методику музыкальной терапии, которую успешно применяет во время работы в психиатрической больнице с тяжело больными пациентами. 
В 1986 году Ирэна вместе с мужем, крупным музыковедом, автором фундаментального труда по философии музыки «Древо музыки» Генрихом Орловым ( 29 августа 1926 — 19 сентября 2007) переезжает в США. Работает в Вашингтонской консерватории (с 1986 по 1988 гг.), позже входит в состав преподавателей Levine School of Music в Вашингтоне.
С 2015 по 2018 — редактор рубрики «Музыкальная гостиная» в литературно-художественном журнале «Этажи».
Ирэна скончалась 8 мая 2018 года в Вашингтоне вследствие неожиданных осложнений после операции на сердце. Похоронена рядом с мужем на кладбище Oakwoodcementery, штат Вирджиния.