литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Анна Гедымин

Вера в счастье

22.11.2023
Вход через соц сети:
22.07.20192 839
Автор: Юлия Стоногина Категория: Литературная кухня

Вопросы к писателю Асада Дзиро и к самой себе

 

Беседа культуролога Юлии Стоногиной с писателем Асада Дзиро

 

Выражаю благодарность проф.Нумано Мицуёси (Токийский Университет)

за помощь в организации интервью.

 

Не понимаю, почему японский прозаик Асада еще не переводится массово на русский язык. У него тьма преимуществ, способных обеспечить ему сверхпопулярность в России. Его объемный литературный багаж содержит полумистические повести, с интеграцией в современные сюжеты японской мифологии; романы из самурайской жизни; якудза-экшн с глубоким проникновением в реалии; бытописательские, изящно стилизованные истории начала прошлого века. Трудности, впрочем, тоже есть: слишком хороший для беллетриста язык изложения и богатый лексикон. Его повести и романы настолько разноголосы, словно принадлежат как минимум десяти разным авторам. Беллетрист, сказала я. Дело в том, что в Японии весьма жесткая иерархия жанров: писатель пишет либо «высокую» литературу, либо беллетристику. Третьего не дано. «Кибисий![1]» — говорят о таком японцы. Однако, между двумя этими полюсами, согласитесь, может существовать еще довольно значительный литературный пласт, и окормляться еще много талантливых авторов. Кстати, говоря, именно такие писатели «срединного пути» неоднократно срывали важные японские премии — Акутагавы, Наоки, Осараги Дзиро. Асада-сэнсэй также c 1995 года был удостоен восьми различных литературных премий, включая премию Наоки за «Поппоя» (1995 г.) и премию Осараги Дзиро за «Возвращение домой» (2017).

 

Для пущего взаимопонимания на нашу встречу я приношу интеллектуальный шоколадный набор: писатели и поэты Золотого века русской литературы. Видели, наверное: очень славные портреты Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского и Чехова. Жду радостной реакции узнавания: не часто же такое — чтоб дегустировать разом духовное с телесным. Асада-сэнсэй по-японски смущенно принимает шоколад, а затем внимательно и слишком долго вглядывается в портреты; наконец произносит что-то вроде: «Кто же это все такие?» Мне очень неловко, а вот в его лице и фигуре никакого комплекса не видно. «Кроме Толстого никого не знаю», — признается он. Наш координатор, представитель японского ПЕН-клуба, узнает Пушкина. Они начинают выпытывать о других. Лермонтов кажется им самым почтенным — из-за мундира и погон? Миф о сугубой воцерковленности в русскую литературу старшего поколения японцев разрушен. Правда, тут, возможно, проблема изобразительная. Подарила же я другому творческому и в летах японцу коломенскую пастилу «Великие чаёвники» с Толстым на обложке. Сам похожий на Хэмингуэя, он всмотрелся в бородатого деда с косой на плече (правды ради, там сильная стилизация) и, уверенно выговаривая фамилию, спросил: «Это Распутин?»

Хотя произведения русских классиков издавались когда-то в Японии миллионными тиражами, самих портретных вариантов от силы один-два. Не сроднишься.

 

Ваши произведения достаточно сентиментальные, по моему впечатлению…

Да, сентиментальные. Человек — существо сентиментальное.

Часть этой сентиментальности имеет отношение к прошлому. То есть, не только ушедшие люди, но и ушедшие вещи, ушедшее время. Вы с ностальгией думаете о прошлом?

 

Асада Дзиро

Я в Токио родился и вырос — с этим связано, навязано. Токио очень изменился.

Киото или какие-то региональные города, наверное, мало изменились. А в Токио постоянно только и делают, что строят и перестраивают, небоскребы все выше и выше. Исторические места — например, во время Великого землетрясения Канто в эпоху Тайсё, разрушились, сгорели, исчезли. Местами пытались их восстанавливать, но во время бомбежек второй мировой войны в 1945 году они опять все сгорели. Старых храмов в Токио тоже не осталось — ни буддистских, ни синтоистских, место сохранилось, но здания все новодел. Сэнсодзи тоже, в Дзодзёдзи ничего не осталось, Канъэйдзи… ну что-то там есть. В общем, той обстановки не осталось уже. После войны слишком уж изменился Токио — пейзажи и атмосфера родных мест исчезли безвозвратно. Поэтому, конечно, я с ностальгией думаю о старом Токио. Но хуже, чем землетрясение, хуже, чем война, — так называемое городское развитие. Мне думается, что большой ущерб был нанесен Токио в период подготовки к Олимпиаде 1964 года. Это же во время подготовки к Олимпиаде над мостом Нихонбаси скоростную магистраль провели — о чем они думали? В то время было много чего разрушено, думаю (причитает он). А еще в эпоху экономического мыльного пузыря[2], когда цена на землю взлетела. В те годы люди из центра Токио начали исчезать — продавали свои дома под офисы. И с нашим домом та же история была. Родительский дом был на Канде, неподалеку от станции. Соседи все переехали, поменяли место жительства. И хотя там была и районная община, и местные праздники-мацури были, и все говорили: «Давайте отстоим наш район!» — но такую бешеную цену давали за землю, несколько десятков миллионов йен можно было получить. Ну так все и начали продавать один за другим. Один продал — соседи начинают завидовать, конечно, и тоже продавать. Вот так и отец мой продал землю тоже. А ведь если так делать — то и люди, жители исчезают из этой местности. Никто уже не проводит праздников, некому носить паланкины омикоси, хоть бы они и сохранились. Никаких встреч одноклассников. Не только внешне ничего нет — и гуманитарная основа разрушена, софт. Токийская культура, токийский софт — всё было порушено. Такое чувство я испытал в те времена. Поэтому я боюсь «развития».

Полностью солидарна с Вами в этом вопросе, нет симпатии к городскому девелопменту. Когда приезжаю в собственный родной город, друзья мне говорят: «Сходи посмотри здание нового театра! Сходи погуляй по новой набережной!» А я вот иду по старым, еще уцелевшим, районам гулять.

Вот именно, да? Люди, которые занимаются литературой, любят старые вещи. Если я еду за границу, выбираю старые, действительно старые, отели для постоя. Новые отели раздражают — если выбирать за ту же цену, я предпочту старый отель, с историей.

Вы ведь даже до Киргизии, кажется, доехали? А в России еще не побывали?

Да, вот в России только и не был. Пересадку в Москве должен был делать, когда в Киргизию летел. Но вообще-то я тогда думал: Россия, наверное, это опасно, случись что — а я ничего не понимаю. И в результате полетел с пересадкой в Стамбуле.

Как жаль! Ничего опасного.

Ну и холодно, наверное, думал. В прошлом году был разговор о том, чтобы поехать в Петербург. У меня есть такой жанр — эссе о загранице, и вот от издательства был вопрос: «Может, поедете в Петербург?» Но потом они подумали и сказали, что и в Испанию можно поехать, на выбор. Ну я и выбрал Испанию. А теперь жалею. Я люблю Толстого, поэтому, конечно, хотел бы увидеть мир Толстого хоть раз.

 

Признаюсь, что раньше, чем сами книги, я полюбила экранизации повестей и романов Асады Дзиро — «Поппоя» (Путеец) и «Тикатэцу ни ноттэ» (Садясь в метро). Он вообще невероятно кинематографичен: его романы были экранизированы 14 раз, не говоря уже о телесериалах. Слышала, что у российской молодежи «Тикатэцу ни ноттэ» стал культовым фильмом.

 

Вы не думаете, что в современной Японии стал так популярен хэллоуин, потому что в традиционной японской культуре есть соответствия этому: субкультура ёкаев, в частности? Например, в Токио в районе Янака каждой осенью проходит так называемый ёкай-мацури — праздник привидений. Парад ёкаев, фактически. Наверняка, и в других городах тоже.

Аа-а, действительно. На самом деле еще до того, как хэллоуин стал настолько распространен и заметен в Японии, в мою молодость в Киото уже было нечто похожее. В один из дней — был это именно день хэллоуина или нет, не знаю, помнится, это был зимний вечер: школьники и студенты, переодевшись в разное, обходили город. В Киото это называлось о-бакэ, с древних времен такой обычай был. Японцы в общем и целом любят маскарадные шествия — переодеться в какую-нибудь такую одежду, пройти парадом. Если один начнет, то и другие присоединятся.

Одна русская дама — исследователь этой темы[3], уверена, что Ваша повесть «Поппоя»[4] написана совершенно в духе старинных кайданов. Вот, например, есть такой кайдан «Юки-онна» («Снежная женщина»). Действительно так?

Да что Вы? Я о таком даже и не думал. Писать о призраках — у меня не было такой задачи. Тут о другом — когда твой ребенок умер от простуды, с тех пор так и считаешь годы. «В этом году она бы в первый класс пошла». «А в этом году она в среднюю школу переходит». «Вот уже и 20 лет ей исполнилось». Такого ни отец, ни мать, ни мужчина, ни женщина забыть не могут. А было ли это настоящее привидение, или же это был призрак дочери, которая пришла проведать отца, который завтра умрет, этого я не знаю.

 

На этом месте я в недоумении: так и так выходит о привидениях. Тем более, что и многие другие повести Асады тоже на грани: письмо с того света («Любовное письмо»), монстр в обличье домашнего учителя («Акума»), призрак умершего отца («На Цунохадзу»), призрак умершего деда героини («Урабонэ»), призрак владельца кинотеатра («Орион»).

 

Но ведь и в других Ваших повестях тоже где-то непременно да выглянет призрак или покойник — может быть, не в виде главного героя, но так или иначе присутствует. Читаешь и понимаешь, что это одна из главных тем писателя Асады.

Жизнь и смерть — такая тема, наверное, есть. В японском романе и в японской литературе, мы не рассматриваем «тему» как нечто важное. В Америке, Европе, ну и в России, наверное, роман непременно связан с какой-то «темой». Что я хочу написать? — какая-то идея или философия непременно есть в основе написанного, но в японской литературе, плохо это или хорошо, вполне можно обойтись и без темы. И даже скорее — хорошо, когда темы нет, так мы всегда об этом думали. В особенности, политику лучше не трогать. Думаю, Вам известно, что в японские средние века жил такой писатель Камо-но Тёмэй[5]. Он определил стиль жизни романиста как «тонсэй» — отдаление от мира. Оставить свет, перебраться в горы, построить там хижину и сочинять поэзию, заниматься литературой. Тонсэй — сбежать от мира, скрыться, вот один из вариантов жизни писателя.

Пусть не тема, но сюжет всегда присутствует в Ваших произведениях?

Мне самому не нравится японская литература, которая написана до настоящего момента. Я этот стиль не люблю. Литература идей, концептуальная литература — вот это правильно. Вот поэтому «жизнь и смерть» — эту тему я ухватил, и она содержится в том сборнике рассказов, о котором Вы сейчас говорите.

Не знаю, правильно ли я сформулирую, но Вам как будто кажется важной возможность коммуникации между живыми и ушедшими. Словно эти два мира не очень разделены — такое, во всяком случае, у меня было чувство при чтении.

Хм… (и долгая пауза). Я сам об этом не очень думал. Думал я о том, чтобы написать о чем-то красивом.

Современный писатель, кажется, редко думает о том, чтобы написать о чем-то красивом.

Практически никто не думает! Знаете, я когда пишу, у меня для себя самого есть закон, собственная Конституция: написать красиво, понятно и интересно. Этих трех я должен добиться в своей прозе. Почему я их выбрал? — лучшие из произведений искусства обязательно содержат это в себе: они красивые, интересные и понятные. Этому я учился у них.

Среди великих российских писателей Пушкин-сан и Гоголь-сан в особенности отличились тем, что включали в свои произведения покойников и привидения. В основном, конечно, в полусказочные сюжеты. «Гробовщик» или «Пиковую даму» Вы читали?

Помню, что читал, но давно, в школе, наверное, и уже забыл сюжет. В Японии больше всего читают у Пушкина «Пиковую даму», конечно. Но в целом говоря, Гоголь и Пушкин — это второстепенные авторы для Японии, их книг мало издано, сравнительно с Толстым и Достоевским. Вот эти двое — да, они в приоритете. Еще Чехова много, его тоже все читают.

В русской литературе вопросы жизни и смерти — центральные, тем не менее появление таких вот сцен с призраками будет означать некоторую смену жанра: фэнтези или что-нибудь магическое. Для более-менее реалистичной прозы это будет слишком сильной сценой. Но для Вас это обычное дело — в рамках довольно бытовой, реальной истории выпустить привидение.

На самом деле такое невозможно. И я сам в призраки не верю. Все эти кайданы, духи умерших — я в это совершенно не верю. Но даже вещи, в которые мы не верим, вполне могут стать прозой. И даже так: они только в сочинении и могут существовать.

 

У меня всегда было чувство, что не только в японской литературе, но и в японской жизни призраки появляются чаще, чем в российской. А если у вас возникло какое-то пусть и странное ощущение, не надо сразу его гнать от себя, поддайтесь ему и обязательно исследуйте его — скорее всего, оно небеспричинно.

Это как в своем детстве и юности я активно не любила стихотворение Ахматовой «Мне голос был…». Начинавшееся во всех советских сборниках с этого «голоса» оно мне казалось кургузым и мистически-натянутым. Ходил этот стих у меня в забракованных до 2-го курса университета, когда перестроечные издания рассекретили его заставляющую шевелиться волосы первую строфу: «Когда в тоске самоубийства…» и т.п.

Итак, с этим чувством перенаселенности Японии реальной и литературной привидениями я прожила долго — до объединенной публикации о результатах исследований разных лет в Англии, Швейцарии и США. Землетрясения и плесень — вот разгадка. Японцам в их дивном климате повезло, как на первое, так и на второе. И нет, дело не в том, что привидения заводятся в плесени (гомерический смех). Оказалось, определенные вибрации, в том числе природные, воздействуют на мозг, заставляя его производить «теневые образы». А избыток плесени и ее микотоксины могут вызывать иррациональный страх вкупе с дезориентацией во времени и пространстве. Рацио, рацио, как скушен стал объясняемый мир. Вот и Асада-сэнсэй рационализатор.

 

С умершими коммуникация возможна тремя способами: первое, в религиозном смысле; второе, посредством чудес и магии; третье, в психологическом смысле. В Вашем случае какой вариант ближе всего?

Ближе всего последний. Это отражение глубин психики. Вот и «Поппоя» тоже самое. Ничего сверхъестественного там нет.

Можно говорить, что нет, но ведь в Японии, если в русле синто рассуждать, такая коммуникация очень важна, и ее смысловой центр — О-Бон[6]. Как раз подобная встреча с умершим родственником в тяжелую минуту описана в вашей повести «Урабонэ».

Нет-нет! Японцы сами в это не верят. Это не религия, а обычай. Фонарики пустить по реке, выйти потанцевать — это только обычай. Человек из региона, который постоянно живет в своей деревне, он, возможно, предков знает всех и поддерживает с ними связь. А человек современный городской — он уже и не знает и не понимает. Люди очень изменились. Я вот тоже — до четвертого колена, пожалуй, знаю своих предков, а дальше — все, неизвестно. Особенно перестали понимать со времен Реставрации Мэйдзи. Потому что мир поменялся.

 

Здесь разговор ушел в сравнение синто со славянским язычеством и его многобожием, а затем в коммуникацию с усопшими по христианству. Упускаю свою нудную просветительскую часть о днях поминовения усопших в православии, о родительских субботах и поминальных службах. Для Асады-сэнсэя это была сказка, рассказанная на ночь, а для вас культурная очевидность.

 

Это, может быть, хорошая черта японцев: они нерелигиозны. В Европе это принципиально по-другому. Христианский универсализм. Чтобы ни происходило — все делается через Христа только, он центр всего. Но в Японии — тут чего только нет, все религии. Есть множество местных богов «ками», есть в изобилии ботхисаттвы, есть христианство — пожалуйста, ты свободен в выборе религии. Поэтому я думаю, что не очень японцы-то и верят — но им, тем не менее, нравится. Скорее даже, им нравится, потому что они не верят. О-мацури — это просто праздник, нет условия верить в богов синто. Да и я сам, что синто — это моя религия, я подобным образом не думаю. За границей мое любимое место посещения — храм. В особенности католические храмы я люблю, они такие красивые.

Я про себя думаю про японцев так, что они верят во всё. Не так: «они не во что не верят», а «во всё верят».

А-а! Понимаю это чувство. И я так же, возможно. Это типично для японцев, наверняка: они не любят чему-то одному посвящать себя.

Родители мои были похоронены по буддийскому обряду, хотя на самом деле мой дедушка со стороны матери был каннуси — синтоистским жрецом. Но мать моя буддизм приняла, и я тоже буддист. Если умру, тоже похоронен буду по буддийскому обряду, но даже и в таких семьях… Скажем, я сам в детстве ходил в христианскую начальную школу. Это для японцев ничего особенного.

Да, сейчас ведь и внучка императора[7] ходит в христианский университет.

Вот именно! Но для японцев это окэй. Хотя сам император — главный жрец синто. И, опять-таки, хотя он жрец синто, в Киото есть императорский буддийский храм Бодайдзи. Поэтому когда я пишу роман, рассказ — очень удобно, что я не скован никакими религиозными условностями.

Это удобно?

Удобно! Например, я очень люблю романы Эндо Сюсаку. Он христианин. А если христианин пишет роман, очевидно, у него ход мыслей уже определен. Какая история выйдет, предрешено. Возникает множество табу. Поэтому в рамках христианского мира собственные истории сужаются, что ли. Если бы Эндо Сюсаку не был христианином, думаю, он бы гораздо интереснее мог писать романы.

 

Трудно спорить по этому поводу — не скажу, с синтоистом или буддистом, но с синкретичным японцем. Ибо полное ощущение того, что христианская вера освобождает — в том числе, и умножая писательские ресурсы, имеют многие авторы-христиане. Собственная история не только не сужается, но неизмеримо расширяется благодаря присутствию в твоей жизни Христа — об этом мы прочтем у Достоевского и Розанова, у Гёте и у Честертона.

На какие же, собственно, табу не приемлет творчество Асады Дзиро? Даже истолковать трудно. Его повести и романы не замечены в содомитстве или детской порнографии, он не подвергает язык постмодернистской деформации. Стиль его чистый, выверенный. В большинстве его вещей присутствует то, что мы назовем «катарсисом». На японский лад, вероятно, но все же это позитивное перерождение души в горниле обстоятельств.

 

В романах Достоевского сильна связь с христианством, разве нет? При этом они одни из самых «интересных» в мировой литературе.

Что сказать? — с сильной эмоцией выпускает он воздух. — В мои молодые годы русская литература считалась наиболее качественным чтением. Толстой, Достоевский — это были авторы, которых нельзя не прочитать. Если о зарубежной литературе говорить, минимальный набор был — это русская, французская и немецкая литература. Но я как-то про русскую литературу не думал, что у нее особые отношения с религией и христианством. Выходит, мы не понимали полной сути русской литературы.

Я вот и в Европу впервые поехал в позднем возрасте — наверное, уже за сорок мне было. До этого я ее только по книгам знал, и о христианстве глубоких представлений не имел. Поэтому когда впервые туда поехал — в Италию — был просто поражен: сколько же храмов повсюду, до такой степени все наполнено христианством! А потом во Францию поехал — и там тоже сплошь христианство, хотя, возможно, и светлее, чем в Италии. Я был действительно потрясен.

Но мне это нравилось. Из-за того, что я ходил в христианскую школу, где мы читали библию, псалмы пели — это в мою плоть отчасти впиталось, наверное. Поэтому у меня это раздражения не вызвало — наоборот, думал, что очень красиво.

А какое воспоминание, связанное с христианством, у Вас еще и сейчас сохранилось от начальной школы?

И сейчас сохранилось — это воспоминание о рождественских спектаклях. Это известная история: о рождении Христа, вечернее представление. Я еще в детском саду принимал участие в ней (в эпоху Сёва, в середине 50-х годов прошлого века дело было). Моя роль была ягненок. Такая роль… самая никакая. Просто прошагать, приблизиться к яслям, к маленькому Христу, и поклониться ему — вот и вся роль. В маске ягненка. А во второй раз, на следующий год, у меня уже была роль Иосифа. Такой прогресс! А почему мне дали эту роль, я знаю причину. Я тогда был миленький, симпатичная мордашка. Зато роль без слов — Иосиф ничего не говорит. Вот бессловесный, зато мило смотрится — поэтому меня и выбрали. Родители очень радовались.

Родители-буддисты были рады видеть Вас в рождественской истории?

Были-были. В младшей школе в понедельник первый урок мы всегда проводили в школьном храме — пели там гимны и слушали проповедь, чтение из Библии. Это был обязательный час.

И в России и в Европе за последние несколько лет два японских фильма особенно привлекли внимание публики — «После жизни» Корээда Хирокадзу и «Окурибито»[8] (рус., «Ушедшие») Ёдзиро Такита. В обоих — связь со смертью или загробной жизнью. В Японии с древности тема смерти и покойников всегда рассматривалась как «кегарэ» — скверна.

Да, кегарэ! Хорошее слово. Оно много значит для японца, ключевое слово. Оно из синто пришло. Хотя синто это не религия, и библии синто не существует, и вообще затруднительно одним словом объяснить, что это… Но вот именно в синто есть такое положение: «избегать скверны». Поэтому и перестраивается Исэ Дзингу[9] каждые несколько лет. Снизу доверху полностью перестраивается. Вроде бы старое нужно ценить, но тут именно синтоистский подход: неприязнь к загрязнению, осквернению. Почему в синто такое неприятие кэгарэ, я не очень хорошо понимаю, но тем не менее, в каждом доме есть камидана[10] — и всегда она очень красивая, чистая, в любом доме. Постоянно убирают ее.

Но сейчас поменялось отношение к смерти и ритуалам смерти в Японии?

Ну да, хотя до недавних пор и профессия, связанная с похоронами, считалась грязной, и подобной деятельности занимались только «буракумин» — парии, теперь более-менее меняется. Но так, чтобы гробовщиком стать — ну, вряд ли все об этом мечтают. Это в любой стране, наверняка.

 

М-мм, я знаю страны, где похоронный бизнес — это лакомая сфера деятельности, за принадлежность к которой разыгрываются почти войны. Но я не поднимаю эту сложную социальную тему с Асада-сан. До такой степени не бояться осквернить себя — ни чужой смертью, ни смертными деньгами, ни кладбищенской коррупцией — в этом есть такая культурная особенность, которую вряд ли сможет с налету освоить воображение японца.

 

При том, что какое-либо приближение к покойному — это кегарэ, на юреев и ёкаев это, кажется, не распространяется. В японских сказаниях люди не то, что встречаются с привидениями и призраками: они с ними, бывает, и любовь крутят, и даже на призраках по ошибке женятся.

Так и есть, но, действительно, это уже к понятию кегарэ не относится. Даже у меня в голове это разделено. Смерть — это да, кегарэ, а вот что призрак умершего — это осквернение, как-то мы не думаем. Довольно интересно, почему такое различие.

Молодежь, похоже, и к юреям и к ёкаям, да и к чертям стала применять прилагательное каваии.[11] Те вещи, которые раньше были страшными и опасными, теперь едва ли не умиляют.

Ох уж это каваии. Само по себе это слово не плохое, но вот что у японцев лексикон настолько обеднел, это плохо. Словарный запас сегодня так ограничен, что определение каваии цепляют ко всему. Та же история с ябай[12] — везде только его используют. Раньше помимо этих двух было большое количество прилагательных. «Уцукусий, сутэки, сумато» и так далее — все они превратились в каваии.

Что касается лексикона: один из последних Ваших романов с историческим бэкграундом, «Дзакуродзака но Адаути» — боюсь, что расшифровка только первой его страницы у меня два дня заняла, столько в нем архаизмов.

(смеется) Да, в нем я современных слов вообще не использовал! Вроде бы исторических повестей много издается — но все они написаны современным языком. Этого я не приемлю. Персонаж-самурай по определению не может использовать современный язык! Я хочу использовать язык, которым пользовались самураи в ту эпоху. Вот к этим моим книгам слово «понятный», пожалуй, трудно употребить. Тут в приоритете будет «красивый». Думаю, что и среди японцев много таких, кому трудно читать подобный текст.

Помню, что на творческой встрече в Токийском университете был такой эпизод в разговоре: китайские писатели пишут книгу целиком, от начала до конца. А в Японии это, похоже, совсем не практикуется: писатель выдает роман частями. Если у Вас возникла идея большого романа — Вы физически не можете получить время на то, чтобы его написать, я правильно понимаю?

Да, в основном так. На самом деле я бы очень хотел писать свою прозу целиком. Это даже и быстрее было бы, я думаю. Но поскольку издательский мир в Японии живет по своим правилам — например, журналов очень много, и они публикуют прозаические отрывки, так же, как и газеты публикуют частями романы и повести. В мире такого практически нет, такого количества публикаций «романа с продолжением», как в Японии. Ну и поскольку такая система, волей-неволей приходится писать по этим правилам. А если так не писать, то и работа невозможна. Можно, конечно, с самого начала заявить: «Я пишу только целиком произведение!» — как Мураками Харуки делает. Но на самом деле, это только человек очень уверенный в себе, может себе позволить. К тому же, и окружение не поймет такого, люди, с которыми связан: «Пишите с продолжением», скажут.

Ну а как же вот эта мистическая сторона литературного произведения? Что не только писатель пишет текст, но и произведение само себя пишет. Если до конца не написать, то и не можешь знать до последнего, куда роман сам себя выведет.

Это зависит от типа писателя, думаю. Можно и сериями выдавать хорошее произведение, а можно целиком написать хорошее произведение. Если бы было возможным, я бы хотел писать целиком…

Скрыться куда-нибудь, как советовал Камо-но-Тёмэй, и писать там…

Куда-нибудь, да, и писать… Один раз я было заявил: «Буду писать целиком роман» — но окружающие это не захотели принять. Поэтому теперь я обычно 3-4 романа в сериальном формате пишу в параллель.

Извините? 3-4 романа Вы пишете одновременно?

Да. Вот сейчас 3 одновременно пишу. А в прошлом году над четырьмя работал параллельно.

Ну, это тяжко…

Вот именно, тяжко! Потому что у меня в год 5 книг выходит, и это минимум. Художественных. От эссе я отказался в последнее время, только фикшн, 4-5 книг ежегодно.

Это потрясает, такая плодовитость.

Да нет, для японского писателя это довольно обычно. Много таких, кто несколько книг в год выдает. В Японии самая высокая в мире «книжная производительность». Я сам довольно поздно начал, но за эти 26 лет, что пишу, я выпустил больше 120 произведений. Считая по 5 книг в год.

Не хватает воображения, чтобы это представить. И как же Вам живется в пяти разных мирах одновременно в течение года?

Хм. А нам, наоборот, трудно представить, что западный писатель может на один роман потратить несколько лет.

Но Вы сами удовлетворены романами, которые выпускаете таким конвейерным образом?

С романами ведь как? Кири га най («нельзя закончить, можно только остановить»). Всегда думаешь потом, что вот так надо было написать, и вот так еще можно было сделать… Тут вечное недовольство — норма. Но в целом, я вполне удовлетворен теми романами, которые выпускаю.

 

Вот и еще причина, почему Асада Дзиро может быть так востребован российским книжным рынком. Писатель не только японский (значит, модный), не только разножанровый (значит, увлекательный), но еще и трудолюбиво-серийный, значит прибыльный. Эти его достоинства уже оценили в Китае, там Асада — японский писатель №1, с самыми большими тиражами. В России же первым представить читателю прозу Асады намерено издательство «Гиперион» (СПб), которое в настоящее время ведет переговоры о выпуске сборника его повестей «Поппоя». 

 

[1] Сурово!

[2] Вторая половина 1980-х гг., время агрессивных спекуляций на фондовом рынке и рынке недвижимости в Японии.

[3] Речь о японоведе и переводчике Галине Дуткиной — первом российском исследователе темы кайдана и ёкаев в японской литературе.

[4] Издано на русском языке: «Путеец», пер.Т.Л.Соколовой-Делюсиной. В сборнике «Он», М.: Иностранная литература, 2001.

[5] Автор «Записок из кельи», первый образец литератора-отшельника в Японии.

[6] О-Бон — праздник поминовения усопших, проводится в середине августа (есть официальные выходные). В это время большинство японцев считают своим долгом отправиться в родные места, навестить могилы родителей и других родственников.

[7] Разговор состоялся еще в эпоху Хэйсэй, закончившуюся 31 марта 2019 года. Речь шла о тогдашнем императоре Акихито, впоследствии подавшем в отставку.
Факт: в 2013 году принцесса Како, дочь нынешнего императора Нарухито, отказалась поступать в традиционный для членов императорской семьи университет Гакусюин и подала документы в Международный христианский университет (ICU).

[8] Дословно, «провожающие», речь в фильме идет о сотрудниках весьма нетрадиционного для Японии похоронного бюро. Картина была удостоена премии «Оскар» за лучший фильм на иностранном языке в 2008 году, а также ряда других наград.

[9] Исэ Дзингу — главное синтоистское святилище в городе Исэ префектуры Миэ, посвящённое богине Аматэрасу, прародительнице императорского рода.

[10] Полочка под потолком с ритуальными предметами синто — своеобразный «красный угол».

[11] Милота, симпатяга

[12] Кошмар, ужасно

 

Юлия Стоногина с Асадо Дзиро

Юлия Стоногина — культуролог, японовед. Родилась в Астрахани, училась в Москве (журфак МГУ), живет и работает в Токио. Кандидат культурологии. Основные исследовательские темы: межкультурная коммуникация, креативная экономика. Соавтор ряда книг о Японии, автор монографии «Бусидо 5.0. Бизнес-коммуникации в Японии», свыше сотни статей и интервью на темы PR, коммуникации, японо-российские отношения, японская культура в академических журналах и медиа общего профиля. Проза и эссеистика публиковались в изданиях «НЛО», «Иностранная литература», «Дружба народов», «Лед и пламень».

22.07.20192 839
  • 3
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Коллектив авторов Самое важное — в нюансах
Галина Калинкина Текст найдёт писателя и задушит
Михаил Эпштейн Зияние, или Заклятие кистью
Николай Грозни Признак Будды
Юлия Медведева Роман с Индией
Александр Курапцев Кумаровские россказни
Ефим Бершин С чистого листа
Дмитрий В. Новиков Волканы
Марат Баскин Жили-были
Павел Матвеев Встреча двух разумов, или Искусство парадокса
Ефим Бершин Чистый ангел
Наталья Рапопорт Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи
Алёна Рычкова-Закаблуковская Взошла глубинная вода
Анна Агнич Та самая женщина
Юрий Анненков (1889 – 1974) Воспоминания о Ленине
Елизавета Евстигнеева Яблочные кольца
Владимир Гуга Миноги с шампанским
Этажи Лауреаты премии журнала «Этажи» за 2023 год
Галина Калинкина Ольга Балла: «Критика — это служба понимания»
Михаил Эпштейн Лаборатория чувств. Рассказы о любви.
Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться