литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Анна Гедымин

Вера в счастье

22.11.2023
Вход через соц сети:
23.06.20203 396
Автор: Лера Ауэрбах Категория: Музыкальная гостиная

Нота за нотой. Избранное

Лера Ауэрбах. На папиной машине (Лада), 1982г

Лера Ауэрбах — музыкант, поэт, художник, автор более 160 произведений (опер, балетов, оркестровой и камерной музыки); регулярно выступает как концертирующий пианист и дирижёр в крупнейших залах мира. В ноябре прошлого года в «Этажах» вышло интервью, в котором Лера упомянула о том, что пишет книгу детских воспоминаний: «То, что я пыталась передать в этой книге, это восприятие мира глазами и чувствами ребёнка». Сегодня в журнале «Этажи» публикуются избранные фрагменты из еще не вышедшей книги Леры Ауэрбах «Нота за нотой».

  

***

Мне шесть. Моё любимое занятие — разглядывать альбомы живописи и открытки из музеев. Родители их коллекционируют и у них несколько сотен открыток с живописью и скульптурами.

Мама поручает мне организовать коллекцию по художникам и странам. При этом мы играем в игру — кто запомнит наизусть большее количество картин (художника и название картины).

Приблизительно в это же время Александр Алексеевич начинает заниматься со мной историей живописи.

Картины оживают в моём воображении, наполняются новым смыслом.

Я воображаю себя великим детективом — смотрю на картины, пытаясь по мельчайшим деталям восстановить жизнь людей, изображённых на них.

Александр Алексеевич поощряет такие расследования. После моих рассказов он просит меня импровизировать, передавая настроение или сюжет картины посредством звуков.

Теперь я импровизирую почти на каждом уроке. На темы картин, на музыкальные темы, иногда просто на какое-нибудь слово-образ, иногда в заданном стиле или ритме (марш, вальс, мазурка, фуга).

Картина, слово, музыка — всё взаимосвязано и, рассказывая о каком-нибудь композиторе, Александр Алексеевич переключается на художников его времени, на литературу. Цвет и звук.

Какого цвета до-диез? А ля-бемоль?
А вот это сочинение — какие в нём цвета? Нарисуй.

Всё то, но и не то. Всё у меня выходит, но я знаю, что это ещё не то, что внутри я вижу и слышу иное, вернее, лишь догадываюсь о том, что это, иное, существует. Взрослые об этом не догадываются, но я-то знаю...

Я зарываюсь с головой в альбомы, провожу часы, рассматривая детали картин. Детали меня интересуют больше целого. Ведь каждая из них — могла бы стать отдельной картиной. Мне даже кажется, что такая картина могла бы оказаться ещё более интересной!

Вот, например, рука. Что, если отделить её от туловища? Тогда была бы загадка — кому она принадлежит, что означает жест, что проступает в фоне? Чем больше загадок, тем интересней смотреть. Как в музыке, где нет ни слов, ни конкретных образов.

Не случайно же Шерлок Холмс играл на скрипке?

(Домашняя разведка)

 

***

Мы заходим с мамой в поликлинику.

Пока мама стоит в очереди к раздвижному окошку, где видна голова фельдшерицы в белом колпаке, я рассматриваю огромный плакат на стене. На нём изображено нечто ужасное.

Наверное, плакат поместили у входа, чтобы отпугивать посетителей. Странно, но никто, кроме меня, не обращает на него внимания.

— Мамочка, что это? Это смерть, да? — спрашиваю я шепотом, когда мама освобождается.

—Да нет, глупышка! Это скелет.

Я не понимаю.

— Ну, это то, из чего мы состоим. Это находится внутри нас.

Ситуация становится ужаснее с каждым мгновением. Мама тянет меня за руку к выходу, но я не двигаюсь с места, во все глаза смотря на плакат.

— Ты хочешь сказать, что самые красивые и добрые люди — такие страшные внутри?

— Ну, в общих чертах, да, — смеётся мама, но мне не смешно.

— И ты, и Аличка, и папа, все такие внутри?


— Все люди. И ты тоже.


— Даже толстая тётя Мира?

— Даже толстая тётя Мира. Я же говорю — все.

Я потрясена. Оказывается, внешняя оболочка — невсамделишная, понарошку, а на самом деле, внутри мы все одинаковые и очень страшные.

(Понарошку, но всерьёз)

 

***

Но что-то здесь не так. Я уверена, что уже видела где-то скелет, но он не был скелетом.

Вернувшись домой, зарываюсь в альбомы живописи. Где же я его видела... Нашла, ну, конечно же, — Брейгель, «Триумф смерти».

Только мамочка ошиблась. Скелет — это и есть Смерть. Он прячется внутри нас, чтобы в нужный момент оказаться рядом. А когда он снаружи — то становится невидимым.

Это открытие я сообщаю Максимке.

— Ты знаешь, что наша смерть живёт внутри нас? И мы каждый день носим её с собой?

На Максимку моё открытие не производит впечатления.

— Подумаешь! Вот один знакомый мальчик как-то хомяка в рот засунул и случайно проглотил.

— Ты не понимаешь!

— Всё понимаю! Хомяк через какое-то время проголодался и стал грызть его внутренности.

— Какие-такие внутренности?
— Ну кишки там всякие, печёнку, селезёнку, всё подряд.
— Ну?
— Ну, вот так и съел его всего.
— Целого мальчика?
— Целиком. Ничего не осталось.
— Не верю! Хомяк не мог слопать целого мальчика. И кости? — И кости. Он же грызун. Я сам об этом слышал.
— Слышал? Ты же сказал, что это был твой знакомый? — Ну да, он был знакомым, пока его не сгрыз хомяк. А потом перестал быть знакомым, потому что его не стало. — А хомяк что?
— Хомяк тоже умер. Отравился чем-то.
— Интересно, что же тогда положили в могилу мальчика... Хомяка? — Ну, это я не знаю, — Максимка доволен произведенным впечатлением. — А у хомяка есть скелет?

(Смерть-хомяк)

 

***

В каждом помещении я прежде всего ищу место, где можно было бы спрятаться от взрослых и быть одной, стать невидимой.

Однажды я спряталась в ящик шкафа, где хранилось постельное бельё, зарылась с головой в простыни и заснула. Спала я крепко, криков взрослых не слышала.

Моё любимое занятие — прятаться.

Проснулась, когда мама звонила в милицию. Показавшись ей на глаза, тотчас об этом пожалела. Просыпаться явно не стоило.

(Невидимка)

 

С мамой, няней Марианной и котом Косем, 1980г

***

Когда она сердилась, то повышала голос и очень краснела. Волновалась же мама по малейшим пустякам.

Само же наказание, как правило, это либо стоять в углу, либо быть запертой в кладовке. И то, и другое, меня, в общем, вполне устраивало.

Стоять долго в углу — уставали ноги, но я садилась на пол, когда на меня не смотрели. Скучно не было — я выдумывала очередные истории про двух крылатых лошадей, и мои руки превращались в Пегасов, разыгрывали целые драмы.

В кладовке вообще было замечательно. Кладовкой была крошечная комнатка между спальней и кухней, в которой хранилась ненужная в хозяйстве утварь, три пары лыж, папина коробка инструментов, сломанные стулья и другие богатства.

У входа стоял большой платяной шкаф, в котором висели старые шубы и пальто. Я забиралась внутрь шкафа. Там у меня был тайник, в котором я держала фонарик и несколько металлических солдатиков, хранившихся здесь с детства Игоря.

Наказывали меня часто.
Самым неприятным был крик мамы.

В их компании я отлично проводила время.

(В кладовке)

 

***

За самые тяжёлые провинности меня запирали в кладовке и выключали там свет.

Темноты я боялась, но страшно было лишь в первый момент. Когда глаза привыкали — можно было различить очертания предметов — около потолка было маленькое окошко, выходящее на кухню. Кроме того, выручал старенький тусклый фонарик, хранившийся в шкафу.

Наказания мне даже нравились, потому что можно было вовсю отдаться фантазиям.

Однажды я путалась у мамы под ногами утром, мешая ей собираться на работу. Потеряв терпение, она заперла меня в кладовке. Она собиралась выпустить меня перед уходом, но забыла.

После её ухода пришла Марианна. Не найдя меня в квартире, Марианна решила, что мама взяла меня с собой. Так я провела весь день запертая в кладовке.

Можно было, конечно, закричать или стучаться в дверь — пока Марианна не услышала бы и не выпустила меня. Но я предпочла свободу темницы — несвободе света. Ведь в кладовке я была совершенно свободна и предоставлена самой себе!

Вечером вернулась с работы мама, спросила Марианну обо мне. Марианна всполошилась:

— А я думала, она с вами. Её не было дома, когда я пришла!

— Ой, я же её в кладовке ещё утром заперла! — вспомнила моя забывчивая мама и выпустила меня из заточения.

После этого случая меня долго, к сожалению, не наказывали...

(Свобода темницы)

 

***

Мама часто берёт меня с собой. За покупками, в училище, к знакомым, в кино.

В кино я ходить, как правило, не люблю — мы ходим исключительно на взрослые фильмы, оставляющие меня в состоянии полной растерянности. Понять сюжет (если такой имеется) я не могу — его мне потом разъясняет мама, пересказывая «своими словами» фильм от начала до конца. Как всегда, мамин пересказ нравится мне намного больше оригинала. Покупаем один билет на двоих, чтобы сэкономить деньги. Я сижу у мамы на коленях.

— С маленькими детьми нельзя! — возмущается билетёрша.


— Этой можно, я за неё ручаюсь, — категорически отвечает мама.

(Порука)

 

***

А ещё мы каждый день стоим в очередях.

Пока ждём — либо читаем по-очереди стихи наизусть (кто первый собьётся, или забудет — проиграл), либо выдумываем истории, либо мама пересказывает мне очередную книгу.

Очереди — всюду и за всем. Кроме того, на многие продукты нужно иметь талоны, которые выдаются каждой семье в зависимости от количества людей. Это для того, чтоб люди не покупали больше, чем разрешается.

Наличие талонов отнюдь не гарантирует наличия продуктов, а стояние в очереди — покупку. Бывает так — стоим пару часов в очереди за курицей, а прямо перед тобой курицы заканчиваются. Поэтому мама меня часто оставляет в очереди одну. С книгой. Возвращается через час-другой, позанимавшись с очередным оболтусом-кровопийцей. Я важно держу место.

Очередь — живая, всегда в состоянии ожидания подвоха — вдруг кто-то умудрится проскочить, пролезть вперёд. Очередь — многоголосная, как фуга Баха, только намного больше диссонантных голосов посвящённых одной теме.

(Фуга на тему курицы)

 

***

После очереди за продуктом, с чеком на определённую сумму — нужно простоять очередь в кассу — чтобы этот чек оплатить. А затем, уже с оплаченным чеком, стоять в третьей очереди — чтобы забрать оплаченный продукт.

Первая очередь — самая медленная, последняя — самая быстрая. Касса — посредине. Поэтому мы часто стоим в двух очередях одновременно.

Но кур привозят редко, мясо — почти никогда. Оно есть в консервах. Называется тушенка. Иногда в магазине появляется нечто красное, твердое, неприятно пахнувшее. Его мгновенно раскупают, а дома разрубают топором, режут ножом, а потом запихивают в мясорубку, из которой вылезают розовые мясные кишки, напоминающие червей. Для котлет. Страшное зрелище, но все почему-то радуются.

Чаще всего мы стоим в очереди за молоком. За молоком, кефиром и ряженкой. Ряженка — мой любимый напиток, типа кефира, но слаще. Молоко нельзя пить из бутылок, как и воду из крана. А ряженку, почему-то можно.

Молоко тоже часто заканчивается. Поэтому к магазину лучше всего приходить утром и занимать очередь за час до открытия. Чаще всего этим занимается Марианна. Иногда она берёт меня с собой, ведь стоять на улице — это тоже входит в категорию «дышать свежим воздухом».

Я не возражаю — в очереди я могу с головой уйти в чтение, без напоминаний об уборке комнаты или занятиями гаммами.

(Очередное чтение)

 

В лесу с папой и овчаркой Шейлой, 1982г

 

***

Зимой окна замерзают, покрываются узорами льда — кристальными звёздами.

Я забираюсь на подоконник в кухне и дышу на стекло, пока там не оттаивает глазок величиной с дыхание.

Ко мне подбегает Шейла — за шесть месяцев она выросла в огромных размерах овчарку. На задних лапах — она в два раза выше меня.

Шейла лижет мне ушиб на коленке, потом встаёт на задние лапы, передние ставя на подоконник и тревожно скулит, смотря на заиндевелое окно. Я знаю — она ждёт папу и беспокоится о нём.

Я опять дышу на стекло — теперь на уровне Шейлиных глаз, пока не оттаивает ещё одно окошечко.

За окном темно. Тихо падает снег. Двор пустынен. Ребёнок и собака долго вглядываются в ночь.

(Ожидание)

 

***

Из старых ремней папа сделал для Шейлы упряжку, и теперь она катает меня на лыжах.

С лыжами и Шейлой мы садимся в автобус и едем за город, на плотину, за которой начинается сосновый лес. Свои лыжи — лыжики — я несу сама. Больше всего папа не выносит проявления несамостоятельности. Поэтому я научилась самостоятельно крепить лыжи к ботинкам, хотя у него это всегда получается лучше.

Перед нашим походом папа проверяет лыжи и смазывает их специальной смолой, из-за чего по всей квартире распространяется терпкий и сказочный запах. Шейла в восторге носится по коридору в предвкушении леса, а Марианна следит за тем, чтобы на мне было несколько свитеров под курткой, надевает на меня несколько пар носков и укутывает горло. Как всегда, ворчит: «На улице мороз, зуб на зуб не попадает, а он ребёнка в лес- глухомань тащит».

В лесу сразу замедляется время. Огромные сосны спят, снег глубокий — если сойти с лыжни — можно в него с головой провалиться. Шейла, от переизбытка восторга, так и делает. Я следую её примеру.

— Погоди в снегу валяться. Промокнешь ещё до начала пути, — останавливает меня папа, но мне весело и жарко.

— В снегу никогда нельзя засыпать, — предупреждает папа, — если заснёшь — не проснёшься.

(Снежный сон)

 

***

Лес звучит совсем по-иному, чем город. Город весь наполнен синкопами, гудками, криками, хлопушками, трамвайными звонками. Ритм у города тревожный, стремительный.

Зимний лес — торжественное адажио, где слышна каждая нота, виден каждый жест. В лесу, кроме нас с папой, почти никого нет — изредка встречаются лыжники, но ближе к плотине, редко кто уходит вглубь леса. Иногда приходится прокладывать лыжню самим, если её запорошил снег: мне это нравится — оставлять собственный след, по которому смогут пройти другие, но это не нравится папе, так как очень замедляет наше продвижение.

Больше всего я люблю кататься на Шейле. Происходит это так: папа приказывает Шейле сидеть и не двигаться с места. Я держу длинный поводок, пристёгнутый к Шейлиной упряжке. После этого папа оставляет нас и уходит вперёд. Вскоре он пропадает из вида. Шейла начинает скулить, нервничать, встаёт. Я натягиваю поводок, повторяя команду «Сидеть!» Минут через пять папа зовёт Шейлу, а сам начинает бежать на лыжах вперёд. Шейла мчится сломя голову, по извилистой лыжне, а я лечу за ней.

(Полёт)

 

***

Папа берёт с собой небольшой рюкзачок. Там есть фонарик, компас, перочинный ножик, термос с горячим кофе и два бутерброда. После двух часов в лесу мы останавливаемся. Это редкий случай, когда мне разрешают пить кофе. Кофе в Челябинске не продаётся. Его привозит из командировок папа или из Москвы Наташа. Поэтому пьём мы его лишь в самых исключительных случаях — когда папа за рулём весь день, или перед экзаменами.

Кофе растворимый — папа всегда долго размешивает его в чашке, медленно добавляя кипяток и несколько ложек сахара. От кофе я моментально согреваюсь. Нет ничего вкуснее бутербродов в заснеженном лесу!

(Чёрное и белое)

 

***

Иногда мы теряемся в лесу и не можем найти путь назад. Папа тогда нервничает — зимой темнеет рано. Нас выручает Шейла — у неё нюх и интуиция.

Однажды, глубоко в чаще, я сломала лыжу. Скользить на одной лыже не получалось — вторая нога проваливалась под снег. Мы были слишком далеко — на руках меня папа не смог бы донести, а пешком без лыж идти было невозможно.

Смеркалось. Ситуация казалась безвыходной. Вокруг — ни души. — Сними вторую лыжу, — сказал папа. Я сняла.
 — Теперь встань позади на мои лыжи и обхвати меня.
 Я так и сделала.

Папа пристегнул ремень к Шейлиной упряжке.

— Шейла, вперёд!
 И Шейла, осознав ситуацию, вывезла нас обоих до края леса.
Ведь в сугробах нельзя ночевать — можно заснуть и не проснуться.

(Четвероногий спаситель)

 

Дома, за фортепиано Rönisch, занятия в концертном платье перед выступлением, ок. 1981г

***

В музыкальной школе — экзамены четыре раза в год: в конце каждой четверти. В конце года лучших учеников отбирают на «отчётный концерт» школы и музыкального училища, который проходит в главном зале на первом этаже училища.

Играть в большом зале мне нравится. В этот раз я играю свою собственную пьесу. Называется она «Об упрямом ослике и его разгневанном хозяине».

Эта пьеска с юмором, написанная по форме АБА. Разным формам в музыке, литературе и живописи меня научил Волгуснов.

В начале пьесы — весёлая мелодия в правой руке с цоканьем копыт в левой. В средней части — имитация упрямых криков ослика с использованием глиссандо (быстрым скольжением по клавишам) — и увещевания его хозяина. Ослик продолжает упрямиться, а хозяин постепенно теряет терпение. После — кульминация, которая в реальном мире превратилась бы в непечатную тираду хозяина, а в абстракции музыки свелась к быстро повторяющимся кластерам. Затем возвращается безмятежная картина начала, изредка прерываемая глиссандными смешными «Иа!» ослика.

Пальцы у меня еще слишком хрупкие и играть глиссандо не получается: быстро скользить по клавишам слишком больно. Тогда я придумала использовать для глиссандо карандаш. Получалось очень эффектно. Правда, на клавиатуре иногда оставались деревянные стружки.

(И волки сыты, и овцы целы, и ослик — кричит)

 

***

Снимают программу о нашей музыкальной школе. Меня приводят на студию телевидения. Завязывают большой белый бант. На мне — тёмно-зеленое бархатное платье, сшитое Татьяной Семёновной для торжественных случаев. В платье — жарко и неудобно.

На возвышении стоит красный рояль. Я ещё никогда не видела красных роялей и его цвет режет мне глаза. В руке я сжимаю маленький карандаш для исполнения «Упрямого ослика».

Ко мне побегает накрашенная барышня на высоких каблуках и тащит меня за руку. Вокруг — знакомые студенты и преподаватели из муз-училища и незнакомые мне люди со студии телевидения. Девушка болтает без перерыва, я мысленно отключаюсь от её голоса — она не даёт мне сосредоточиться. Девушка кудахчет, вынимает пудреницу и начинает пудрить мне нос, лоб, щёки. Я чихаю, и небольшое облако пудры взлетает вверх. Девушка укоризненно говорит: «Когда чихаешь, нужно отворачиваться». Я продолжаю чихать и с трудом выговариваю: «Зачем Вы меня пудрите? Мне шесть лет!». Девушка объясняет, что так положено, иначе мой нос будет блестеть в телевизоре. Я не вижу ничего дурного в том, чтобы мой нос блестел в телевизоре, но смиряюсь.

К нам подходит великан — Борис Михайлович Белицкий, у него тик левой половины лица. Он директор училища и его все боятся. Но я не боюсь —
мама говорит, он великий человек и замечательный педагог. «Кыш отсюда!», — шыкает на меня Белицкий и садится в кресло, подставляя собственный орлиный нос пудрящей девушке. Я зачарованно наблюдаю. Внезапно меня кто-то хватает под руки и вытаскивает в окружённый прожекторами полукруг. Я по-прежнему сжимаю в потной ладошке ослиный карандаш. Прожектора полностью ослепляют меня, перед глазами бегают тёмные пятна, я останавливаюсь в полной растерянности, не зная, что делать дальше.

Ведущая объявляет: «Следующим номером выступает ученица подготовительного класса Валерия Авербах. Класс педагога Ворониной

Татьяны Семёновны. Валерия исполнит пьесу собственного сочинения, называющуюся...»

«Ну же, беги скорее, мы в прямом эфире», — шепчет чей-то голос. Только теперь я замечаю красный рояль, каким-то образом оказавшийся за моей спиной. Сердце у меня бешено колотится, щёки горят, руки холодные и мокрые. Но здесь вступает в действие мамина тренировка: «Никогда не начинай сразу играть. Сядь. Сосредоточься. Мысленно проиграй первую фразу — только потом начинай играть».

Я так и делаю. Замечаю, что стул стоит на совершенно неподходящей для меня высоте — я не достаю до педалей, а педаль мне совершенно необходима — без неё не прозвучат ослиные крики в средней части. Как изменить высоту стула, я не знаю, да и времени для этого нет, поэтому я сползаю на самый край, встаю на левую ногу, (правая — на педали) и так, в полустоячем положении начинаю играть. Волнение моё улетучилось, вместо него я чувствую что-то типа злости. Ведь нельзя же так! Почему мне не дали нормально сосредоточиться, подготовиться к исполнению? К чему вся эта пудра, спешка, прожектора? Почему стул на неправильной высоте?

Раздражение странным образом успокаивает меня, придаёт уверенности. Ослиные глиссандо и хозяйский гнев мне особенно удаются.

(Прямой эфир)

 

***


Оказалось, что телевизионную передачу повторят и покажут через 10 дней.

В назначенное время мы все собираемся у Алички. У неё есть цветной телевизор. Перед телевизором стоит красный, жёсткий, небольшой диванчик на тоненьких металлических ножках. На него садятся родители. Аличка сидит на стуле позади диванчика, дед Аарон — рядом с ней. Я устраиваюсь перед экраном на полу.

Объявляют моё выступление. Камера — на лице ведущей. Потом перескакивает на меня, я уже за роялем, выгляжу сердито-сосредоточенно. Начинаю играть. Реакция у всех разная.

Мама: «Я до сих пор не осознавала, как Лера на меня похожа. Просто маленькая Лара». (Мне постоянно твердят о моём сходстве с мамой, но сама я ничего общего не вижу).

Аличка: «А почему она играет стоя, а не сидя?». Папа: «Молодец! Вот осёл получился, так осёл!».

В общем, все довольны, хотя в нашем семействе хвалить не полагается. Но я собой не довольна.

Почему я вытягиваю трубочкой губы во время исполнения? Почему средний голос прозвучал так же громко, как и верхний? Да и вообще, дурацкая пьеса, по-моему. Совершенно не понимаю, почему от неё приходят в восторг взрослые!

И опять меня томит чувство, что всё — не то, но что такое «то» — я не знаю.

(То — да не то)

 

***

Когда мама на меня сердится, а это случается часто, то говорит, что, если я не исправлюсь — она отдаст меня в сиротский приют.

Что такое приют для сирот я знаю.

В Чебаркуле на какое-то мероприятие однажды привели детей из "Дома малютки".

Дети были одеты совершенно одинаково, но не в школьную форму (дело было летом), а в какие-то ужасающие серо-красные клетчатые платья для девочек и тёмно-серые длинные шорты для мальчиков. Но не одежда, а глаза детей испугали меня: в них была безропотность и отсутствие инициативы. Дети передвигались по команде, от них веяло какой-то немыслимой серой тоской.

«У этих детей нет ничего своего, — объяснила мне мама, — Все игрушки — общие, все игры, все мероприятия и занятия — всё для всех».

Я вспоминаю детский садик и мою тоску. Меня прошибает дрожь.

Мамину угрозу я воспринимаю совершенно всерьёз, и это самое сильнодействующее лекарство в её борьбе с моими шалостями, леностью и непослушанием.

(Сильнодействующие средства)

 

Лера, 1979г

 

***

Вскоре я вырабатываю теорию, что я не дочь своих родителей. Они меня на самом деле взяли из сиротского приюта, удочерили. А теперь раскаиваются в этом, хотят вернуть, да не решаются. Именно поэтому столь много разговоров о том, как я похожа на мамочку. Чтобы скрыть правду, чтобы внушить себе и другим, что я их родная дочь.

Я провожу долгие ночи, размышляя о том, что делать, если меня отдадут в сиротский дом. «Сбегу», — решаю я.

Об этом я и сообщаю в следующий раз маме.

— Нет, не сбежишь. Сиротский дом — это как тюрьма, там решётки на окнах и высокий забор.

— А я всё равно сбегу. Подкоп сделаю. Или через забор перелезу. — Забор электрический, тебя током убьёт.
— Ну, убьёт, так убьёт. А ты что предлагаешь?
— Слушаться меня.

Мне становится безумно жалко моей столь рано погубленной жизни. И, вместо того, чтоб слушаться, я упрямо делаю всё наоборот — в отместку маме.

(Цена свободы)

 

***

Мамины уроки со мной становятся всё чаще. Я знаю, что мама — потрясающий педагог, об этом свидетельствуют все её студенты. Но мамины студенты взрослые, с детьми она не занимается и терпенье не является её добродетелью особенно по отношению ко мне.

Я упрямлюсь, противоречу маме, даже когда и соглашаюсь с ней. Хвалит она меня редко, а вот ударить по рукам во время игры — это пожалуйста. Я плачу, но не от боли, а от обиды, и делаю всё наоборот или преувеличиваю её указания настолько, что всё звучит неправильно.

Это её окончательно выводит из себя, она кладёт компресс себе на лоб, ложится на диван — у неё гипертонический приступ. И виновата во всём — я.

Я сбегаю от пианино в спальню и зарываюсь в подушки, плача от раскаяния, ужаса и стыда.

Ведь если мамочка сейчас умрёт — вина в этом будет моя, ведь я её осознанно довела до такого состояния. Уж лучше бы она меня и в самом деле отдала в сиротский дом.

(Сраженья и пораженья)

 

***

— А я всё равно сумею сбежать из сиротского дома. Не знаю как, но смогу. Как граф Монте-Кристо.

— Ну, хорошо, а что ты дальше делать будешь, после того как сбежишь? Я неопределённо пожимаю плечами. Мама продолжает:
— Где ты будешь спать? Чем питаться?
— Я буду путешествовать. Как в книжках. Мир увижу.

— Не увидишь. Рано или поздно тебя поймают и обратно отведут в сиротский дом. Кроме того, дети-беглецы плохо кончают.

Мама замолкает. Я тоже молчу, внутренне продолжая спор.

— Плохо кончают другие. Другие — это не я. У меня всё будет иначе.

— Ладно, не дуйся, — предлагает мама, — ну что, помиримся или как?

— Помиримся, — соглашаюсь я.

Мы сцепляем наши мизинцы, как полагается в этом ритуале, и вместе произносим, качая сцепленными мизинцами:

— Миру — мир, навсегда. Кто поссорится — тот свинья!
При слове «свинья» — отцепляем мизинцы. Сразу становится легче дышать.

(Перемирие)

 

***

Однажды Аличка в очередной раз упоминает, как похожи мои глаза на мамины.

Я не выдерживаю: «А вот тётя Валя говорит, что нос у меня папин!» Аличка задумывается, затем соглашается. Я продолжаю:
— А брови, как у деда Исаака.
Аличка улыбается.

Я не улыбаюсь. В голосе моём — звон, который я не могу сдержать:

— Да. А шея — Наташина. Как игра в конструктор. Каждый член семьи одолжил какую-нибудь часть.

Аличка смотрит на меня внимательно. — Что с тобой, девочка?

Тут меня прорывает, и я сбивчиво говорю ей, что уже давно раскрыла семейную тайну о моём удочерении и о том, что родители теперь об этом сожалеют и мамочка хотела бы меня вернуть в сиротский дом, и о моих планах побега, и о том, что стыдно такое скрывать от ребёнка и..., и..., и...

Аличка меня слушает, не перебивая. Я говорю долго, в конце утыкаюсь мокрым лицом в Аличкин живот и долго и сладко плачу. Аличка ничего не говорит, не оспаривает мои слова, она лишь гладит меня по волосам, а потом чешет мне спинку. Это меня всегда успокаивает.

Поделившись своим открытием страшной тайны, мне становится легче. — А ты знаешь, что у меня есть? — спрашивает Аличка заговорщически.

— Что?

— Сгущёнка!

С миром, в котором есть сгущёнка, я готова смириться.

Вечером за мной приходит мама.

— Нам нужно поговорить, — предупреждает её Аличка.

Меня выталкивают из спальни, закрывают дверь. Я пытаюсь подслушивать, но взрослые говорят тихо, лишь доносятся отдельные слова.

Мама выходит. У неё горят щёки и блестят глаза. На меня она не смотрит. Сиротский приют больше не упоминается.

(Сгущёночный мир)

 

Читайте в "Этажах" интервью с Лерой Ауэрбах

"Решение, которое изменило всю мою жизнь"

 

 

Лера Ауэрбах — русский музыкант, поэт, художник, автор более 160 произведений (опер, балетов, оркестровой и камерной музыки); регулярно выступает как концертирующий пианист и дирижёр в крупнейших залах мира. Родилась в Челябинске, закончила Джульярдскую школу в Нью-Йорке (степени бакалавра и магистра) и аспирантуру в Ганновере. Ее балеты и оперы исполняются во многих театрах мира. Лера Аэурбах была композитором-резидентом Дрезденской Штаатс-капеллы (Германия), оркестра Сан-Пауло (Бразилия); музыкальных фестивалей в Вербье (Швейцария), Тронхейме (Норвегия), Мальборо (США), Локенхауз (Австрия), Рейнгау (Германия), Саппоро (Япония), Транс-Сибирского Арт-Фестиваля (Россия) и других. Записи с ее музыкой выпущены фирмами Deutsche Grammophon, ECM, BIS, ARTE и PBS. Опубликованы 4 книги ее стихов и прозы. В России Сергей Юрский записал диск с её стихами. Картины, скульптуры и графика Леры Ауэрбах находятся в частных коллекциях, галереях, продаются на аукционах, публикуются в журналах и книгах, а также используются в качестве обложек компакт-дисков и книг. Ее сочинения получили многие награды: Премию Хиндемита, Золотую Маску, стипендию Сороса, приз Немецкого радио, приз ЕСНО Klassik и другие. Всемирный экономический форум в Давосе (Швейцария) признал её одним из «Молодых лидеров мира».

23.06.20203 396
  • 4
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Коллектив авторов Самое важное — в нюансах
Галина Калинкина Текст найдёт писателя и задушит
Михаил Эпштейн Зияние, или Заклятие кистью
Николай Грозни Признак Будды
Юлия Медведева Роман с Индией
Александр Курапцев Кумаровские россказни
Ефим Бершин С чистого листа
Дмитрий В. Новиков Волканы
Марат Баскин Жили-были
Павел Матвеев Встреча двух разумов, или Искусство парадокса
Ефим Бершин Чистый ангел
Наталья Рапопорт Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи
Алёна Рычкова-Закаблуковская Взошла глубинная вода
Анна Агнич Та самая женщина
Юрий Анненков (1889 – 1974) Воспоминания о Ленине
Елизавета Евстигнеева Яблочные кольца
Владимир Гуга Миноги с шампанским
Этажи Лауреаты премии журнала «Этажи» за 2023 год
Галина Калинкина Ольга Балла: «Критика — это служба понимания»
Михаил Эпштейн Лаборатория чувств. Рассказы о любви.
Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться