Этот снег
Проснёшься ни жива и ни мертва
и слушаешь, как маются ветра,
вздыхают меж чердачных перекрытий.
И, сон не выпуская из-под век,
подслушиваешь: вдруг ложится снег?
Чтоб утром выйти —
а там, впотьмах, родился белый день.
Он веточками трогает людей,
пуглив и любопытен. Так улитка
нащупывает рожками простор —
то высунет, то спрячет, до тех пор
пока всё зыбко...
И думаешь о белом в темноте,
и снится до утра потом метель,
поля в кромешной сизой поволоке,
дома, дымы, ползёт дорога вдаль...
Проснёшься — дворник шкрябает асфальт
и выдыхает, надувая щёки.
И выглянешь в предутреннюю тьму
и всё за этот снег простишь ему.
Сад
Там пахло дичкой. Сад заглох, зарос.
Тянул малинник плети одичало.
Крыльцо торчало в зелени причалом
для тонущих в безветрии стрекоз.
Горячих досок ржавь и духота.
Слепые окна. Выцветшие шторы.
Здесь тоже процветала суета.
Бывало, на задворках у забора
всё ухали вдвоём — колун и дед.
Качались и лысели одуваны.
Тянуло дымом к вечеру, туманом.
Просёлок, уходящий на просвет —
в закат, в луга, — дышал горячей пылью,
на выдохе тревожа мотыльков...
И мы с тобою тут когда-то жили —
под сводом деревянных потолков,
вишнёвых крон и птичьего бедлама.
Так в забытьё однажды забредёшь —
и сонных трав сиреневая дрожь
болит в тебе бессмысленно, упрямо.
Долой, домой, какая ерунда...
Сбежишь, уедешь с первой электричкой.
А дома хорошо. Всё как всегда.
Зайдёшь, вздохнёшь...
И только слышишь, да,
как пахнет дичкой?..
Берёза
Скрипят ступеньки сонно, через раз.
В подъезде пахнет жареной картошкой.
Приду, поставлю чайничек на газ.
Гляжу в окно. Вся жизнь — как понарошку.
Вот так спроси: а сколько же мне лет? —
и растеряюсь. Я не знаю толком.
По сумме окружающих примет
я потерялась, как в стогу иголка,
между пятью (берёза во дворе,
пора гулять, на вешалке пальтишко)
и двадцатью (берёза во дворе,
и пачка «Явы» скурена почти что).
А может, тридцатью (в окне зима,
и на берёзе иней и вороны,
у дочки грипп, и ночь темным-темна,
тревожна, бесконечна и бессонна)
и сорока пятью (зима, ликёр,
сын начал бриться — и растут же дети!
У дочери роман. Всё тот же двор,
берёза, двухэтажки, снег и ветер).
А чай остыл. И в доме тишина.
Никто так и не задал мне вопроса.
И в раме запотевшего окна
бела берёза...
***
Я буду жить,
пока я вижу мир чудным и чудным,
принюхиваюсь к снегу, как щенок
в свой первый зимний день. Пока не трудно,
ни дней, ни слов не запасая впрок,
сказать «люблю», когда люблю и впрямь —
тебя и осень, долгую дорогу,
где что случись — и дело сразу дрянь,
такая нелюдская глухомань,
ей-богу.
Люблю поля в заржавленной траве,
заснеженных борозд глухие шрамы
и кое-как залатанные храмы
на бедность, на безлюдье да навек.
Люблю садов обветренную голь,
где на буграх там-сям чернеют срубы —
так старики, поджав сухие губы,
привычно и покорно терпят боль...
Пока меня хранит, как оберег,
моя печаль о зыбком и непрочном,
но рано утром в стрёкоте сорочьем
опять ложится самый первый снег,
я буду жить.
Если можно
Господи, дай, пожалуйста,
силы принять, как есть,
всё, что придёт однажды
сквозь дождевую взвесь:
холод осенней ночи,
зимнюю темень дней,
оспины многоточий
на тишине Твоей,
эхо взамен ответа,
тени в Твоей дали
и (если можно — летом)
бремя Твоей земли.
Стебелёк
Всё течёт, всё изменяется.
Пёс от запахов блажит.
Я зимой была скиталицей
по углам своей души.
Всё впотьмах искала семечку,
из которой по весне
снова доброе и вечное
прорастёт на самом дне
сквозь цветные дрёмы разума,
снов зыбучие пески
и нападавшие за зиму
календарные листки.
А с утра внутри, в серёдке,
слышу странное. А ты?
Видно, вылупился всё-таки
стебелёк из темноты!
В сером небе плещет узенько
синева такая — ах!
И звенят синички-бусинки
на серебряных ветвях.
Пригляди за ней
Белый коридор, белые кровати.
Буду на тебя, Боже, уповати.
Только у Тебя в той графе прочерк,
у Тебя, Господь, не было дочек.
Я расскажу, Господи, а Ты слушай.
В целом мире нет девочки моей лучше.
Ты же видел, Господи, небо на дне реки
и по краю поля звёздочки-васильки?
Летом, в июле, вспоминай, Господи, ну же!..
Вот у дочки моей глаза и синей, и глубже.
Ты за мной не смотри, Господи, время своё не трать.
У неё у окошка в больнице стоит кровать.
Ты бы, как доктор уйдёт, на край присел,
Отче наш, сущий на небесех.
И она у меня одна, и Ты один.
Пригляди за ней, Господи, пригляди...
***
Побереги слова для новых дней.
Сегодня мне молчать теплей и проще.
Среди полей, у края тощей рощи
уже апрель, как дикий злак, пророщен,
как звук во мне.
Сейчас дождя холодный перестук
осмысленней любого разговора.
Открой окно — и оживает штора,
и сразу отбивается от рук.
Ты слышишь — распевает свиристель.
От этих песен маетно и странно.
Моим губам, иссохшим в немоте,
целебны поцелуи и туманы.
Слова сейчас беспомощны, смешны,
и сути в них, и чувства ни на йоту.
И мы с тобой без них обнажены,
и мы — оркестр начальной тишины,
и ягоды на ветках, словно ноты.
Полина Орынянская родилась и живёт в подмосковной Балашихе. В 1992 году закончила журфак МГУ. Работает в издательском доме «Бауэр Медиа», главный редактор журналов исторической и научно-популярной серии «Наша история», «История. Невероятные факты», «Все загадки мира», «Архивы ХХ века». Автор поэтических сборников «Придумай мне имя» (2016), «Цвет люпина» (2017). Лауреат первой премии «Поэт года» за 2015 год в номинации «Дебют» и Второй премии «Народный поэт» за 2016 год. Победитель Международного Грушинского Интернет-конкурса 2017 года в номинации «Поэзия». Победитель Открытого Чемпионата Балтии по русской поэзии – 2019 и Кубка мира по русской поэзии – 2019.
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи