* * *
Сидя у Красного моря,
где голубая вода,
в существование горя
верится как никогда.
И, как ни странно — в ненастье,
где тишина на кону,
в существование счастья
верится, как никому.
Так и живёт, где-то между
горем и счастьем навек,
веру, любовь и надежду,
обожествив, человек.
* * *
Запах свежескошенной травы,
сочетанье молока и хлеба
я забыл и позабыли вы,
как забыли птицы привкус неба.
Руки, ноги, крылья — всё путём:
путь-дорожка, бирюза без края.
Но уже бикфордов шнур вплетён
в будущее и горит, сгорая.
На крутом и всмятку берегу
мы сидим над речкой, свесив ноги,
жизни аномальную дугу
разогнув и подведя итоги.
Мы втроём сидим, как А и Б,
на пологий глядя, не мигая,
радуясь закату и трубе,
дубу и грозе в начале мая.
Мы сидим, обнявшись — день за днём,
мы сидим, обнявшись — год за годом,
и своё резиновое гнём,
становясь рекой и небосводом.
* * *
Вдали от шума городского
и городского человека,
я перечитываю снова
жизнь девятнадцатого века.
И тишина ночного леса
звучит — луной неопалима,
как неоконченная пьеса
для цифрового пианино.
* * *
Ах, пани Марыля,
ах, пани Агнешка,
разглажены крылья
и вами, конечно.
Расправлены вашей
любовью пречистой:
небесный пан Анджей,
земной пан Станислав.
Простите, что сердце
отравлено мраком:
Едвабне и Кельце,
Варшава и Краков.
Ах, пане-панове,
ах, панночка-пани,
закат цвета крови
и слёзы по пьяни.
И жертвы и каты —
на фоне могилы.
Как люди крылаты.
Как птицы бескрылы.
* * *
2-48-54 —
мой телефон из прошлой жизни, где
стрижи, как ватман, небо расчертили
и аисты ходили по воде.
Уже лет сто, как тучи набежали
и белые сменили облака.
Но прошлое расчерчено стрижами
и по колено аистам река.
И время — беззащитное, как в тире,
глядит — непоправимо и светло:
2-48-54
— Алло!
* * *
То ли пеночка, то ли пищуха —
залетела в окно:
тихим ангелом, музыкой духа,
что не слышал давно.
Очи — бусинки, голос — хрустален,
память сердца: тик-так.
Тихой музыкой в небе растаял
неопознанный птах.
* * *
Вот и славно, вот и ладушки —
испарюсь, как соль морей,
чтобы было, как при бабушке,
доброй бабушке моей.
Чтоб жилось на свете медленном —
не соринкою в глазу,
а вареньем — в старом, медном,
пенно булькая, тазу.
Чтоб соскучился по родине
и обрыдло жить в раю
и, чтоб дети хороводили —
бездны светлой на краю.
Вот и славно, вот и ладушки,
вот и баюшки в конце.
И живу я, как при бабушке
и покойнике отце.
* * *
Хорошо быть молодым!
Стариком — намного лучше!
Ядовитым, словно дым,
и летучим, словно тучи.
Хорошо быть стариком!
Стариком в чужой отчизне!
У любви под каблуком
жить и радоваться жизни.
И о прошлом не грустя
и о будущем не парясь,
возвратиться век спустя
в прошлое себе на зависть.
Ну, а если надоест,
ну, а если станет тошно:
слушать осени оркестр,
что играет водосточно.
Упиваться небом в дым
и скучать в лесу по морю...
Хорошо быть молодым?
Даже очень! Я не спорю!
Видишь жизни окоём?
А февральских птиц на ветке?
Спать обнимемся вдвоём
и вдвоём уснём навеки.
* * *
Очередь за красотой тосклива,
минимум на полтора часа.
Слышу голос Финского залива,
как с цепи сорвавшегося пса.
Оттого, что холодно, и нету
очереди и дождю конца —
я в гробу видал Елизавету,
Петергоф и золото дворца.
Я цареубийцей-офицером
чувствую себя — неумолим,
где закат на небе бледно-сером —
золотой, как Иерусалим.
У судьбы не требую долива
и уже не верю в чудеса,
гладя воду Финского залива,
словно засыпающего пса.
* * *
Июль. И предрассветным дождиком
вдруг разродились небеса
и заштрихованы чертёжником
надолго птичьи голоса.
Но радовала глаз и тешила,
качаясь на ветру едва,
уже смертельно пожелтевшая,
позднеиюльская трава.
Феликс Чечик (1961) — родился в Пинске (Белоруссия). Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Лауреат «Русской премии» за 2011 год. Живет в Израиле.
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи