* * *

Кто спорит — грустен, многословен.

То был влюблен, то просто пьян.

И столько проглядел диковин —

прости, апостол Иоанн.

Но был рассветом, был распадом,

сердился, обращаясь в прах,

полз в ночь непарным шелкопрядом

с листком березовым в зубах —

раскаты песенки плачевной,

бинт, сладострастие, ожог —

есть что припомнить, ангел гневный,

есть чем похвастаться, дружок.

И кровь сворачивается, как осень

(уже не дева, а жена),

осиновым разноголосьем

в который раз поражена.

* * *

Ты вспомнил — розовым и алым

закат нам голову кружил,

протяжно пела у вокзала

капелла уличных светил,

и, восхищаясь жизнью скудной,

любой, кто беден был и мал,

одной любви осколок чудный

в холодной варежке сжимал?

Очнись — и снова обнаружишь

ошеломляющий приход

зимы. Посверкивают лужи,

сквозит кремнистый небосвод.

По ящикам, по пыльным полкам

в садах столицы удалой

негласный месяц долгим волком

плывет над мерзлою землей.

Зачем, усталый мой читатель,

ты в эти годы не у дел?

Чье ты наследие растратил,

к какому пенью охладел?

И неумен, и многодумен,

погрязший в сумрачном труде,

куда спешишь в житейском шуме

по индевеющей воде?

А все же главных перемен ты

еще не видел. Знаешь, как

воспоминанья, сантименты,

и город — выстрел впопыхах —

и вся отвага арестанта,

весь пир в измученной стране

бледнеют перед тенью Данта

на зарешеченном окне?

Потянет дымом, и моченой

антоновкой. Опять душа

уязвлена, как зверь ученый —

огрызками карандаша,

и на бумаге безымянной,

кусая кончик языка,

рисует пленной обезьяной

решетку, солнце, облака...

* * *

Как клонит в сон! Я книгу выключаю

и предвкушаю, как приснится мне

вода: брусничная, жавелева, морская,

родильная, поющая во тьме —

в ней странствуют таинственные твари,

она для них родимая земля,

гуляют парами, объемными очами

глядят, и, плавниками шевеля,

по кругу ходят. Утихает ругань,

подводный свет слабеет надо мной.

Они жрецы не бога, а друг друга —

как homo sapiens, мятежный и дурной.

Страшилка есть такая: астероид

взорвется в небе — и придет кирдык,

планету бурей пламенной покроет

и истребит всяк сущий в ней язык.

Все сбудется: настанет жизнь другая.

И осьминог печально поплывет

не вдаль, а в глубь, с трудом превозмогая

давление шатающихся вод.

* * *

Да, конечно, и львиного зева,

и гортензий, и пения пчел

над ваганьковским. Батюшка слева,

а мулла чтобы справа. О чем

я? Бог знает. Должно быть, приснилась,

примерещилась, будто комплект

слов: прощание, жимолость, милость,

просветленье на старости лет.

Ах, как сжался гусиною кожей

над землей потолок натяжной!

Может быть, и черёмухой тоже,

и сиренью, персидской княжной —

сколько выпало головоломок,

медных денег, дорожных тревог!

Жалок дар мой, и голос негромок,

и в убогой гортани комок.

Пей, начальник, небесную водку,

цапай когтем домашних мышей.

Отмотаю свой срок я в охотку —

только мокрого дела не шей.

Проще некуда. Выйду на воздух,

пот чернильный стирая со лба —

и мычат раскаленные звезды,

будто глухонемые гроба.

* * *

                             И. Ф.

Уходит город на покой,
ко лбу прикладывая холод,
и воздух осени сухой
стеклянным лезвием расколот.

Тёмные воды — кораблю,
безлюдье — сумрачной аллее.
Льет дождь, а я его люблю,
и расставаться с ним жалею.

А впрочем, дело не в дожде.
Скорее в том, что в час заката
деревья клонятся к воде,
бульвары смотрят виновато,

скорее в том, что в поймах рек
гремит гусиная охота,
что глубже дышит человек
и видит с птичьего полета:

горит его осенний дом,
листва становится золою,
ладони, полные дождем,
горят над мокрою землею.

* * * 

Ах, Гамлет, Гамлет, нищий друг, ну в чем твоя вина?

Пусть у тебя шестнадцать рук, но печень-то одна.

Пора выплачивать долги, а не качать права:

У человека три ноги, но глаза только два.

От неурядицы такой кривится смертный рот,

и вот артист, забыв покой, гармонику берет.

У ней пушистые меха, и кнопок галалит

то о-хо-хо, то ха-ха-ха, то сладко, то болит

Я был и сам большой артист, я под грозою мок,

то травянист, то каменист, то вовсе невдомёк,

и тихо верил, что для нас, художников, судьба

предназначает третий глаз посередине лба.

Струитесь, слезы, лейся, смех, слагайся, хитрый стих!

Топорщится тресковый мех на девах молодых.

Письмо. Дуэль. Сервант. Хрусталь. Есенин. Ночь. Трюмо.

Ну да, ни капельки не жаль — но видеть сны, быть мо…

У МЕТРО КРАСНОПРЕСНЕНСКАЯ

Дай-ка выпьем без всякой причины.
Коньячок «Кенигсберг», капуччино,
затяжная московская грусть.
Трали-вали, шепчу, тили-тили.
Жаль, в кафешках курить запретили.
Никого я, старик, не берусь

наставлять. Сахарок размешаю.
Завершается жизнь небольшая.
И не то чтобы стал инвалид,
только музыка холодом веет
гробовым, и сердечко черствеет
ни любить, ни прощать не велит.

Это как-то неправильно, братцы.
Так у нас хорошо целоваться
на ветру, и страна широка.
Столько в ней кругляка и пшеницы,
Финских скал, и колхидской денницы.
и откуда такая тоска?

Пар, корица. Салфетка на блюдце.
Пенка — прелесть. Сломаться, согнуться.
Нефть горящую мертвой водой
не зальешь. Даже тучи устали.
И отлит в оружейном металле
у метро боевик молодой.

Подборка стихов напечатана в "Этажи" №3 июль 2016

Бахыт Кенжеев — поэт, родился в  Чимкенте (Казахстан), с трёх лет жил в Москве. Дебютировал как поэт в коллективном сборнике «Ленинские горы: Стихи поэтов МГУ» В юности публиковался в периодической печати («Комсомольская правда», «Юность», «Московский комсомолец», «Простор»), однако первая книга его стихов вышла в Америке в 1984-м году. Один из учредителей поэтической группы «Московское время (вместе с Алексеем Цветковым, Александром Сопровским, Сергеем Гандлевским). В 1982 году поэт эмигрирует в Канаду, в 2008-м переезжает в Америку (Нью Йорк). Член Русского ПЕН-клуба. Автор пяти романов, восьми поэтических книг, лауреат нескольких литературных премий (журнала "Октябрь», «Новый мир», Антибукер (2000), Русская премия (2008), лауреат фестиваля "Киевские лавры" (2006), «Москва-транзит», медаль "за заслуги перед отечественной словесностью"), входит в состав жюри многих поэтических фестивалей.