***
Однажды это может произойти:
проснусь и пойму, что больше уже – ни строчки.
Так падают ниц в самом конце пути
и просыпаются в ужасе среди ночи.
Оглянусь вокруг: вроде бы день, как день,
город с привычной своей беготнёй и шумом.
Это тебе не лес, где живёт олень,
и ветер по веткам бьёт – по басовым струнам.
Это тебе не мир, в котором строка
дышит тем же воздухом, что весною поле,
а после растрёпанные облака
летают над головой твоей прямо в доме.
И мир строкою больше не оправдать:
он подытожен какою-то жирной точкой.
Что ему вера моя и благодать –
подшит, подкроен, по всем сторонам прострочен.
Однажды это может произойти:
стрекозы исчезнут, станут обманом зренья.
Я тоже уйду, чтобы строкой взойти,
Чтобы войти в четвёртое измерение.
***
Или так: все, что есть у меня – голос,
до хрипоты – мой,
до немоты,
отделившийся от глагола
и от местоименья «ты».
Сам в себе – рана и сущность:
кровоточит, слезен.
Заповедной пущей
он в меня допущен,
как и я в него – до поры,
на несколько весен…
***
Из года в год всё те же имена,
всё те же лица в старом некрологе,
и я всё также мучаюсь одна
в сырой и продуваемой берлоге.
Есть линия в пространстве – это я,
и есть отрезок – это мысль о Боге,
и есть еще какая-то земля,
какой-то дом и мальчик на пороге.
Среди чужих натопленных планет
мне не найти ни паперти, ни храма.
не ври мне, ради Бога, жизни нет,
и не ходи без шапки, слышишь?
Подпись –
Мама.
***
- Мама, вот шмель, он мертвый,
в траве под цветком лежит,
круглый, смешной, мохнатый,
а кто его оживит?
- Что? – Обернусь растерянно,
не помня ни день, ни год:
сын предо мною взрослый,
и шмель под цветком – не тот.
***
Вовек не пожелаешь никому:
не смерть, но одинокое посмертье.
Так, запертый в пустующем дому,
терзается оставленный ребенок –
ему невыносимо одному.
И кажется, как будто Бога нет,
и мамы тоже нет, однако знаешь,
что есть и Бог, и мама, но не здесь,
а в доме очень душно и видна
часть неба из забитого окна,
но ты ее почти не различаешь.
Ты был старик, теперь совсем дитя,
но чувствуешь: уже невозвратимо
вот это: что не спас, недолюбил,
что отвернулся, что прошаркал мимо,
и кажется, что лучше бы убил,
чем не сберег, и на руинах мира
голодных голубей не покормил.
***
Расскажи, как своих били,
а потом на весь мир врали,
расскажи или спой или…
Оправдаешься едва ли.
Улыбнусь, рассмеюсь, крикну:
«А неплохо ведь, ей-богу!
Вам пора написать книгу
или преподавать йогу!»
А душа? А душа… Дудки!
Где же, где же её носит?
Глянь: сидит, как щенок в будке,
влажный носик – цепной пёсик.
***
Мимолетная память песка,
сон о жизни за плотными створками.
Нам – светить и слетать с языка
оговорками.
Скоро ветер развеет песок.
От рождения жизни бессчётные
ученически – наискосок
перечёркнуты.
***
Бывает так, как будто я – не я,
как будто я была уже когда-то.
и сыновья счастливые бегут,
и смех звучит за точкой невозврата.
Рассыпалась, как бусы, по земле:
сын соберёт и сложит аккуратно
в своё ведёрко, белое, как смерть,
и не вернёт сокровище обратно.
Смотрю на сыновей: их тоже как бы нет,
им пять и сорок пять как будто лет,
и на меня глядят, как на старуху.
И младший тянет жилистую руку –
меня поить колодезной водой.
И он меня не помнит молодой…
Сломалось время. Выбилось из сил.
Часы устали ждать и суетиться.
А может быть, сознание подводит,
и жизнь моя надломленная – снится?
Я отряхну саму себя как сон,
всё, кажется, уже когда-то было.
Растерянно, как дети в темноте,
меня зовут отчаянно все те,
кого любила.
***
Спрашивал, не пора ли
волос поворонить,
горло перековать.
Нет! Седине ранней –
быть.
Голосом с хрипотцой –
выть.
Малой Господней тлёй
слыть.
И на земле черной
с песней в устах горней –
стыть.
***
«Твоя любовь,
дыша, в меня их обмороком входит».
Н. Делаланд
Случается ведь обморок вещей,
когда они мертвеют на минуту,
и ты не знаешь, как себя назвать
средь них, и их названья тоже
затеряны в пустотах бытия.
Вот шкаф, он больше шкафом не зовётся,
и мать его – смолистая сосна –
сосною быть перестаёт,
и больше – вся материя беззвучна,
беспамятна, неузнана, беззуба,
губами ловишь воздух, и ни слова
в нём больше не звенит,
и мелкими горошинами звуки
отскакивают в пустоту,
где всё – возможность,
и предел вещам не задан,
и жизнь – предвосхищение вещей.
Они очнутся, ты их назовёшь:
кровать и стол, пиджак повис во мгле
на стуле колченогом и убогом,
и книга распласталась на столе.
А было так: не липкий влажный морок,
а голое внезапное ничто,
и ты обезоружен перед Богом.
Ольга Злотникова. Родилась в 1987 году в Минске. Публикации: «Белый ворон», «Новые писатели», «Пролог», «Кольцо А», «Наш современник», «Неман», «Новая Немига литературная» и др., на портале textura.by. Победитель республиканского литературного конкурса молодых поэтов в г. Бресте (2010), лонг-листер 13-го Международного Волошинского конкурса. Автор двух книг стихов. Живет в Минске.
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи