НовоАнглийское

Сигареты и кофе – забытый и сладкий удел девяностых,
горстка дней – перерыв в постоянной погоне за птицей удачи,
на исходе зимы вдруг становится ясно, 
                что в сущности просто –
Вечер. Взлёт. Снегопад. Турбулентность. Посадка. 
                Никак не иначе –
скоростная дорога в одном из забытых,  
                и напрочь заснеженных штатов,
и стремительный съезд в амальгаму и память 
               – сто миль от Нью-Йорка,
ощущенье, что снова придётся в кредит разговаривать с папой
в ранний вечер субботы, не скажешь всего, 
                  смысла нет да и толка...

Эта Новая Англия, стала прелюдией к Англии старой,
через несколько лет, ощущенья обеих слились воедино
словно горько вздохнувшей, упавшей с постели гитарой,
так пронзительно всхлипнувшей... Взглядом сплела паутину...
В этой Англии не было предощущений Парижа, 
что в иной – в трёх каких-то часах полугрёз под Ла-Маншем,
«... я тебя никогда не забуду...», но не пожалею, если увижу
что поделать  – мы неумолимо становимся старше...

Как-то в осень, с любимой настолько, что все были против,
нанизав этот край на себя,  не сказавши ни слова,
мы глотали обиду друг-друга, в машине из кресел напротив,
и вовсю наглотались, и горечь потери ложилась в основу...
Снег по всей Новой Англии валит сплошною стеною,
но посланец глубинки, похоже готов к отраженью стихии,
нарочито по крышам пурга – как старик Козлодоев,
память лепит иной снегопад – 
               в цифре семьдесят семь отражается  Киев

Короткометражное

Подход к холсту натянутому с год,
неадекватность восприятий прозы
несутся облака, вершатся грозы,
и занят продолженьем знатный род.

Задетый кошкой откупоренный абсент
почил в ковре, не мудрствуя лукаво,
а та, кто в этом видела отраву –
в заброшенном аббатстве графства Kent.

Смешенье красок не удерживает тон
все сказано, давно и не однажды,
нет созидающей, внутри горящей жажды,
унылый, вездесущий моветон.

Он выходил, глядел на Sacre-Coeur, 
на город, где когда-то был удачлив,
но в дверь стучала приосаненная прачка
пришедшая для неких процедур.

А поутру, направившись к холсту,
он аккуратно снял его и вышел,
а камера наехала на крыши.
и режиссер сказал себе: «расту»...

Арт-Деко

Мы из прошлого века,
был каверзным канувший век –
там такое творилось
при полном крушении истин,
но в районах Арт-Деко
всегда жил чудак-человек
ему светлое снилось
он кофе варил, и записывал мысли.

Мостовые Варшавы, Харбина,
ещё не советской Литвы,
он исхаживал в сумерки,
веря, что всё обойдётся,
но уже запускались турбины,
уже обращенья на «вы»,
как ношенье туники
было не тем, что живётся.

Приходила она в аромате французском
и ставила чай,
в тонких пальцах её 
танцевали мундштук с сигаретой,
её талии узкой
под музыку он невзначай
так несмело касался
в последнее мирное лето.

А наутро он очень смущался –
она у окна 
не одевшись стояла
и кольца вершила из дыма
там никто не прощался –
за месяц исчезла страна,
их обоих не стало --
но он встретил вечность любимым.

Мы – второй половины,
иные совсем существа,
но с клеймом двух «ежей» --
так в истории век обозначен,
мы застали бобины—
в них Гамлет озвучил слова
и они до сегодняшних дней,
из компьтерных недр 
облегчают задачу.

Увезённые в Штаты,
и те кто остался взрослеть
на Арбате, в  Бат-Яме,
и Лаврой хранимом Печерске,
одинаковы даты
ни там их, ни здесь не стереть,
есть Арт-Деко экзамен,
порой он сдаётся по-чешски...

И читая новеллу  в которой негласно о том
как он кофе варил,
как записывал сны,
где живут её тело и голос
мы из прошлого века – как нам его почерк знаком 
в гуще взгляд его стыл,
а она со спины
как была – без одежды – ушедшая в хронос.

Мы и в прошлом-то веке 
так рьяно бросали курить
но дойдя до того, как она у окна...
Даже спичек не нужно.
Пульс пробился на веке,
сквозь пальцы вниз канула нить
её нет в Интернете – и снах
где понятие почерка чуждо.

Мы из прошлого века,
и те кто родятся у нас,
эти строки читая  с улыбкой,
тая снисхожденье,
оказавшись однажды в районе Арт-Деко,
измерив фасады на глаз
станут внутренне-зыбки
не в силах  постичь наважденья.

На Патриарших. Минувший век.

Июльский вечер. Патриаршие пруды.
Крылов, опешивший от бурных изменений,
витиеватый монолог местоимений,
окурок, не доставший до воды.
Какой загадочный вершился разговор
о судьбоносности Москвы конца столетья
двух граждан США тридцатилетних –
полёт истории и мистики укор.

Желая символизма избежать,
минуя тень скамейки знаменитой,
не замечая в ней повадки неизжитой,
он продолжал её в обратном убеждать:
что всё произошедшее вчера,
в квартире за углом на Малой Бронной,
не что иное, как брожение гормонов,
Москве присущая извечная игра.

Она была почти убеждена,
но за чертой означенного стажа,
осознавала – происходит кража,
и в роли жертвы вновь окажется она.
А он уже цитировал строку,
сорвавшуюся раз у Пастернака,
не замечая опустившегося мрака,
и в нём фигуру с древней шпагой на боку.
К тому же, в тусклом свете фонарей
та, что была с ним, не отбрасывала тени...

В стране прогресса всевозможных неврастений
он вдруг умолк и повернулся к ней.
Oна, с трудом выдерживая взгляд,
вернула сумерки из тьмы на Патриарших,
увы, она ничуть не стала старше,
прощая его третий век подряд.

Эффекты озера

Эффекты озера
– особый некий жанр, 
сквозь пелену идущего тумана
владеющего свойством исчезать...
Когда не горизонта не перил,
как, впрочем, и себя уже не видно
но наугад, на ощупь на восток.
Эффекты озера
– в заснеженной тебе,
так далеко, что даже не понятно,
что есть Воздвиженка кому-то наяву,
а вовсе не в отрывках сновидений,
когда приобретаемый кураж
уходит с самым первым ощущением,
как это, в самом деле далеко.
Эффекты озера
– осколками зимы, локальной, местной,
терпящей убытки от неуменья 
быть самой собой –
такой, как предначертано прогнозом
годами наблюдений за зимой
на этом промежутке мирозданья,
где краснокожие практически сдались
без боя и предательств – очень тихо.
Эффекты озера
– уюту вопреки манят на воздух,
что грунтован нынче, не струнами гитары,
а горой густо замешанного неба в антураже
вот-вот готового поддаться наважденью
переводного этого холста, 
и рухнуть с грохотом, а дальше канитель
неординарности, непонятых явлений,
каких то скучных формул, падежей
навеянных томами постулатов...
Эффекты озера
– безмолвны и чисты
едва доступны описанию словами,
особенно по-русски, от души.

Еще не осень – скажет Арлекин...

Еще не осень – скажет Арлекин,
всегда второй в иерархии дель арте,
ведь осени сопутствует печаль
и прочие нелепые мотивы...
Все это чушь – промолвит Хоакин
столь преуспевший и сгоревший на азарте,
в Америке отсутствует мораль,
а время года не дает альтернативы….
Вы звери господа – прошепчет Ольга,
чей прототип украден бесагоном,
вы в будущем насмотритесь такого,
вам будет и зимой и летом страшно…
Я здесь некстати – удивится Вольфганг,
весьма обескуражен данным тоном
вне времени вас жгущие оковы,
как все же вы наивно бесшабашны…
Вы заблуждаетесь – проронит де Ла Фер
сводя все беды к философской подоплеке,
любовь – она и есть всему виной,
особенно отравленная страстью…
Их примирит уставший Агасфер
все повидавший в неозначенные сроки –
суть познается по пути домой,
дойти, припасть, вот истинное счастье…

Звук происходит оттого...

Звук происходит оттого,
что тишина крошится мелом,
аккорд случайный и несмелый –
в застывшем отзвуке шагов
приходят контуры и ноты
диктантом, без черновиков
в союзе музыки и слов
и с наступлением субботы
плывет над Городом туман,
укрыв Пейзажную аллею,
он в ней гитарою лелеет
пришедших через океан,
к своим истокам… Вопреки
судьбе сложившейся иначе,
как много это все же значит,
когда два берега Реки,
и осязаемы и зримы.
Вот так вершатся чудеса
и словно свежая роса
слез отражается в любимых.
Сиянье, Выдубецкий, свет
от Параджановских ответов…
…Последним довоенным летом
над куполами светлый след…
Звук происходит оттого,
что тишина всегда печальна
и потому, в закате дальнем –
союз из музыки и слов…

Театр

Актриса возвращается домой,
цикады августа, изъян текущей роли,
спектакль удался, и лишь герой
в который раз добавил к её боли.
Она придет домой, заварит чай,
достанет с полки откровения Марины,
совсем некстати образ гильотины,
возникнет и уйдет на план иной.
В прихожей, резкой трелью телефон –
сюжет начала века в Коктебеле,
она уйдет и вновь окажется в постели
на Прорезной, где акварельный фон.
Затем возникнет прежний разговор,
она оденется, он медленно закурит,
и кот его потянется на стуле,
она уйдет, себе наперекор.
А завтра гримом ляжет на лицо
её любовь, как безысходность роли
и в добровольной, сладостной неволе
не станет палец жечь его кольцо.
О, как давно от этого кольца
не остается даже узенькой полоски
и только  репетиций отголоски,
где фабула игралась до конца.
Вот занавес – гримеры и цветы,
ворчание дежурной в гардеробе
актрисы нет, и женщина уходит,
а дома – чай, Цветаева и сны.

Гари Лайт. Родился в Киеве в 1967 году. С 1980 года живет в Соединенных Штатах Америки. По профессии – адвокат. Окончил Нортвестернский университет (факультеты политологии и славистики), затем юридическую магистратуру Chicago-Kent. В 1998 году Гари Лайт был принят в Союз писателей Москвы.  В 2015 году принят в Союз Писателей Украины. Состоит в Американском ПЕН клубе. Стихи публиковались в журналах: «Крещатик» (Германия), «Время и Место» (Нью-Йорк),  «Новый Журнал» (Нью-Йорк), «Кольцо А» (Москва), «LiteraRus»  (Финляндия), «Радуга» (Киев), «Ренессанс» (Киев), «Интеллигент» (Санкт-Петербург), «Связь Времен» (Сан-Хозе, Калифорния),  «Эмигрантская Лира», (Бельгия), «Побережье» и «Встречи»,(Филадельфия), «Панорама» (Лос-Анджелес), «Обзор», «Моя Америка» и «Шалом» (Чикаго), в Интернете :"45-я Параллель", "Гостинная" и другие сетевые ресурсы. Участник антологий: «Строфы Века-2», а также «Киев. Русская поэзия. ХХ век». Опубликованы 7 книг-сборников стихов автора.