***

Д.

И пусть, как прежде, ко степи

бредут халдеи и холУи,

соорудим не костыли

из деревянных строк – ходули.

Не чтоб собой принизить твердь,

не в ожидании мессии, –

у переправы дать ответ:

всеобщей грязи не месили.

В лабазе на дубовом пне –

не в башне из слоновой кости –

мы будем жить, храня в дупле

колосья слов, что время косит.

Пахать, врезая в оподзол

стальной остроугольный лемех,

ловить самих себя, дозор

неся на быстротечных мелях.

Когда же оскудеет лов

и вдруг не уродятся злаки,

мы налегке покинем кров,

сообразив, что это – знаки.

Раз Вавилон уже отпет,

а мы – что выгнутая спица, –

колечком выкатимся в степь

из Колеса – со степью слиться.

Три взгляда

1.

Зимние не выставлены рамы –

майским утром холода всегдашни, –

а уже из-под земли упрямо

тянется нарцисс – у края пашни.

Бел, что снег, и смотрится героем

в чернозёмно-чуждом окруженье,

вскормленный водой и перегноем,

как воображеньем – отраженье.

2.

Комната в пустом, безлюдном доме –

если подойти к провалам окон, –

то же, что запрятанный в соломе,

наизнанку вывернутый кокон.

Трещинка в пространстве, от которой

свет за тьмой пускается вдогонку,

создавая свой мирок за шторой,

втягивая тишину в воронку.

3.

Капельки дождя и конденсата

парных стёкол; красно-белым кряжем

гроздь рябины и сухая вата –

между натюрмортом и пейзажем.

Полубытие, полузабвенье –

как защита от возможной раны,

и ничто, связующее звенья:

времени прозрачная мембрана.

Бетховен

Ещё не глухота, а только шум прилива,

на берегу пустынном первые следы,

что, осердясь, волна смывает торопливо.

Чудесней камушков с прослойками слюды

огни на мачтах, маяки у горизонта,

но чудо из чудес – голубизна воды.

Ещё прерывист и невнятен рокот Понта,

ещё доносятся земные плач и речь,

когда наплывы пены каплями, понотно,

касаются ступней, колен, запястий, плеч.

Над головой смыкается прозрачный купол,

чтоб первозданное молчание стеречь.

Теперь, когда солёный холодок окутал

тончайший слух и в теле, от мизинцев рук

до пят, зашёлся страх – и узелок распутал,

душа свободно проникает в первый круг

закрытой тишины и сладостных созвучий.

Став пузырями воздуха, исчезло вдруг

земное время. Лишь игольчато-колючий

в груди теснится выдох, что забыт пловцом,

как ветер, плески вёсел или скрип уключин.

Оркестр подводный обступил его кольцом,

протяжный звук издали водоросли, лилий

тройной аккорд встревожил краба, что альтом

вступил и смолк, а после медленно проплыли

два лирохвостых ангела, кораллов хор

таил молчанье флейты в бархатистом иле.

У всякой рыбы свой, но отрешённый взор,

поскольку длится между временным и вечным,

и немота – без слов премудрый разговор.

Не потому ли и соблазн поддаться встречным

течениям и всплыть сменяется иным –

уйти на глубину, достигнуть дна, чтоб лечь там…

Кто слишком глубоко нырнул, но был храним

морской Звездой – и возвратился, ICHTHYS, Рыба,

тот, словно нотную линейку, перед ним

из бездны проложил ходы, в которых либо,

отчаявшись, замолкнуть, либо смерти близ

расслышать раковину посреди полипа.

На берегу жемчужина. И лёгкий бриз.

Мозаика

Что сердце? огород неполотый…

М. Кузмин

Не огород – скорее, вертоград

непроходимый иль цветник заброшенный:

начало запустения, разлада…

Бог-огородник урожаю рад,

для праведных взрастил небесный Сад,

но, пустоцветная, что луг нескошенный,

душа распаду собственному рада.

Переплетения кустов и трав –

о, как пушицы фонари вблизи горят! –

мне преграждали путь, когда упрямо

я брёл сквозь заросли… Душа, вобрав

всю соль земли, иных взыскует прав:

тесна закона каменная изгородь,

когда за ней открыта панорама.

Я рассмотрел листа живую ткань:

зубцы, прожилки – торжество симметрии,

окраску без отметины болезни, –

и вилами размётанную стлань…

Бессмыслицы сверкающая грань,

душа не тщится вырваться из смерти: и

цветок, и лист, и ветка – бесполезны.

Ни известь, ни железно-серный яд,

ни бром не остановят омертвения,

начавшегося с крапинки, пылинки, –

причудливей становится наряд,

и вглубь уходят корни… Нет назад

пути, раскаяние – род забвения:

душа не меньше мыслящей былинки.

Как тонок увядания узор!

И как догадка, ставшая архаикой:

недуг и совершенство – побратимы, –

горька… Но если это так, то взор,

души болящей оправдав позор,

пусть восхитится листовой мозаикой,

чьё разрушение необратимо.

Ave Maria

Северная сторона,

точно стланик, земле покорна,

поднимается ото сна

под звуки горна.

Низкорослые дни

тянут к солнцу ладошки,

проворачивая шестерни,

раздувая меха гармошки.

Клуб, котельная, корпуса –

эсхатология ренессанса.

Визги и голоса:

последнего ждут сеанса.

В череде трудодней

жизнь – сиюминутна,

но за скрежетом всё слышней

орган и лютня.

Синкопический строй,

душевная аритмия, –

и взлетающее стрелой

«Ave Maria».

XXIV съезд;

столетия после кончины

вспыхнувшего среди звезд

божественного Каччини.

Диск дрожит под иглой,

как блюдце в кругу, – бельканто

струится, ведя за собой

дух музыканта,

не оставившего следов

небесной отлучки –

за простейшим из всех ладов –

безвестного самоучки.

Из детства

С колосника упавший уголёк

вдруг осветил запечный уголок,

лесной полёвки

застывший ком – размером с мой кулак.

гуденье слов: блокада голь гулаг

чужих неловких

Не убоявшийся кленовой палки,

слежавшийся из войлока и пакли

бескровный шар

темнел на кирпичах – напротив полки.

у выстуженных стен в одной футболке

бросало в жар

Я думал, как на скорое тепло

её под снегом мартовским влекло

к остывшей бане

и замерзали капли на стекле.

где прячется её душа: в дупле

в норе в чулане

Так, между каменкой и штукатуркой,

в подпалинках морщинистая шкурка

меняла цвет,

дрова горели, как закат за шторкой.

оледенелый снег страны широкой

горел в ответ

***

Семь наказующих стрел возлюбив умягчённым сердцем,

долу припав, ослабев от непогоды в ночи,

поодиночке, во тьме египетской, шёпотом вси рцем:

– Взвейся, душе, опустись – здесь ты, что ветер, ничья.

Хладно дыханье земли – растворение малых возду́хов, –

общей рогожею нас всех покрывает до стрех;

тесно в российском зимовье от причитаний и вздохов:

старше последних времён первый младенческий страх.

Жертвенность и самосуд. – Частицу, душе моя, вынь – и

наше, себе приобщась, ввек естество не умрёт.

Будут умащены – родостамой, росой благовонной,

маслом – земные тела, сиречь: гниенье и смрад.

Смерти, душе, не страшись – прозябания зыбкого лона:

за огородами здесь те же болотные рвы,

жижа и торф – студенец истления. – Будто из тлена

не прорастают аир, вереск, осока-трава.

Самостью горней полна и времени единосущна,

бренной надеждой не грезь, нам немотою грозя,

ибо с глаголом в устах отверстых мы страждем изящно:

что нам слепая верста по непролазной грязи.

Предисловие к книге А. Кудрякова "Слепая верста", автор Владимир Гандельсман

Читать книгу "Слепая верста" А. Кудрякова в электронном виде

Алексей Кудряков родился в 1988 г. в Свердловске. Публиковался в журналах «Звезда», «Знамя», «Сибирские огни», «Урал». Лауреат Новой Пушкинской премии (2014), российско-итальянской премии «Белла» (2015). Автор книг «Стихотворения» (2012) и «Слепая верста» (2016). Живёт в Екатеринбурге.