ВЕСЫ

Кубинскому поэту Элисео Диего.

Всё крошится, всё клонится к нолю,

то разрастётся, то увянет снова,

а я — дитя неведомого зова —

зачем родился, мыслю и люблю?

Попав нежданно в эту колею,

где я останусь муравьём былого,

быть может, я вмещу в облатку слова

небесный звук — и тем себя продлю?

На плахе жизни, в торопливой смене

поспешных жестов и обыкновений

молчишь. Но вдруг, в качанье вечных чаш,

на неустанном этом коромысле

забьётся слово, тёплый отсвет мысли,

разумный звук, застенчивая блажь.

ВЕЧЕР В СЕНТЯБРЕ

Снова осень с вялой пчелой и лиственной рванью.

Мокрый шум, тополя, собаки и ноль луны.

Вечер чист, как старик, убранный к отпеванью.

Ветер,

            колются звёзды,

                                         веки воспалены.

Что ушло, — теперь намертво определилось.

Время — ветром в лицо, морщит кожу у глаз.

Жизнь моя, ломкая малость и огромная милость,

ты была, ты хоть как-то, жизнь моя, удалась?

Отвечает: зачем печься о том, что было?

Видишь: ветер, костёр, лиственный непокой.

Раздели без забот участь пепла и пыла.

Жизнь в тебе и ты в ней — вымыслом и тоской.

Ветер, дымит костёр, влажное продолженье

времени, — тучи летят ли, ты ли в завтра летишь?

Жизнь моя, просто так — всё это одолженье?..

Вечер чист, как продрогший в мокром саду малыш.

ВСЁ ЖДЁТ УТРАТЫ...

                      Памяти Михаила Зенкевича

Всё ждёт утраты, — чей черёд, когда?

Когда-нибудь, однажды, непреложно.

Любуйся: вот листва, туман, вода, —

допустим, что и в смерти видеть можно.

Исчезновенье твоего тепла

никак не повлияло на погоду.

Признайся, смерть твоя не нанесла

ущерба энергичному народу.

Всего грустней — отсутствие твоё

в кругу родных на стареньком диване.

И всё же ты вкусил житьё-бытьё,

его тревожное очарованье.

Чем это было? Свет слепил глаза,

и разум твой перебирал все виды

материи, — был снег, была гроза,

любовь была, отчаянье, обиды,

была родная речь и торжество

познания, бесцельного во многом,

и смутное прозрение того,

что люди робко нарекают Богом.

При жизни наблюдать со стороны

за жизнью — любопытно и тревожно:

мы есть, нас нет, мы явь, мы просто сны.

Когда-нибудь, однажды, непреложно

мы вес и тень утратим навсегда,

расставшись с этим светлым захолустьем.

Допустим, мы пожить пришли сюда

на время.

    Время истекло.

                  Допустим…

ВСЁ ЭТО

Сквозная нагота осенней чащи

и то, как небо снизилось, скребя

по лесу, по воде ненастоящей,

качавшей отражённую тебя, —

всё это у порога темноты

в сиреневатых сумерках осенних,

где листья падали, желтым желты,

как вороха состарившихся денег, —

всё это, будто странный мир иной,

существовало так потусторонне,

что я на миг единый стал не мной,

а лесом и сосной с луной на кроне,

тропинкой, огибавшей озерцо

и плеском у мостков, парным туманом...

Мне стало страшно, что твоё лицо

могло остаться розовым обманом!..

Наутро там, где над стальной водой

спала всё так же каменная глыба, —

на дне стояла яшмовая рыба,

на гальку положив плавник седой.

В ЭПОХУ БАХТИНА…

Генриху Туроверу

В эпоху Бахтина

и ясновидца Лосева

тревожная страна

опасливо гундосила

убогие азы

(побрал бы дьявол пса того!)

марксизма и язы-

кознания усатого.

Вождь уважал язык

не как языкознание,

а как поток улик,

добытых при дознании.

К тому ж без языка

не подобьёшь итоги:

без языка — тоска

берёт идеологии…

Я в те поры долбил

испанский на Остоженке, —

улыбчивый дебил,

не знал я ничегошеньки

о светлом Бахтине

и о провидце Лосеве…

Они пришли ко мне,

они меня не бросили.

Там, где бытует зло,

терзавшее их разумы,

где снова слух свело

казёнными экстазами,

целебен их завет,

деянье их упрямое —

не уставать от бед,

искать само то самое.

ГОЛУБЬ В ОКНЕ

Голубь в окне, на обыденность нашу глядящий, —

уж не с известьем ли он, что просрочены сроки?

Всё обойдётся, надеюсь, и город галдящий

милостью неба очнётся от горькой мороки.

Всё ещё спят акварели твои и гуаши.

Что бы тебе оживить поседевшие кисти?

Голубь в окне, озирающий помыслы наши, —

к нам он наведался только из птичьей корысти?

Что ему надо, голубчику, — только ли крошек?

Всё же, надеюсь, не с бухты-барахты в окне он.

Уж не затем ли он жёсткие перья ерошит,

что ниспославший его не на шутку разгневан?

Что же мы вызов своим огорченьям не бросим?

Тихим отчаяньем сами себя  уморили…

Скоро ли снег обелит нашу грязную осень?

Только и радости всей — русый профиль Марии.

ДЛИННАЯ ЗИМА

Ладошки прилепив к стеклу,

глядит младенец-цикламен,

как город месит между стен

сырую снежную золу.

Прости меня за эту блажь —

за то, что я тебя принёс

на мой семнадцатый этаж,

где нет ни муравьёв, ни ос.

Наверно, мне прощенья нет,

и всё же, греческий малыш,

над гречневою кашей крыш

так дорог мне твой стойкий цвет!

Зима пройдёт, и снег сойдёт,и свет весны согреет нас.

Живи, мой маленький оплот,

держись, мой цепкий цветоглаз!

ДОМ, ПОТОНУВШИЙ В СНЕГУ

Евгению Евтушенко

Больше не на что мне опереться, —

лишь на дом, потонувший в снегу,

где в тарелке весь день оперетка

и «Варяг» не сдаётся врагу.

Сорок пятый победой заряжен,

пахнет постными щами февраль.

Брейгель Старший тончайшим пейзажем

приукрасил заречную даль.

Расколовшийся Сталина бюстик

отнесёт на помойку сестра,

кто-то этот момент не упустит:

опер Зинкин нагрянет с утра.

Скажет: «Киньте в колодец и точка,

а пристанут, твердите — поклёп».

Опер миленький, может, чаёчка

или стопку? «Не-не, я погрёб…».

Рядом шумно живёт барахолка,

где трофеев — каких только нет,

там ядрёная наша махорка

душит фрицевский смрад сигарет.

В стороне два клубящихся пара

в ледяную текут синеву:

тётя Голда и тётя Дильбара

не привыкнут никак ко вдовству.

Я стою за водой  у колодца,

не забыть тех тревожных минут.

Надо ж было ему расколоться…

Вдруг ведром невзначай зачерпнут!

ЕСТЬ ТРЕТЬЯ СТОРОНА ЛИСТА...

          Кириллу моей души

Есть третья сторона листа,

исписанного с двух сторон,

там обитает чистота

без дат, событий и имён, —

непознанная белизна,

не воплотившаяся взвесь,

и пониманье, что она,

пером не тронутая, есть,

покоя не даёт перу, —

в сравненье с этой чистотой

всё, что напишешь поутру,

предстанет к ночи суетой.

Какая глубь и широта

в пространстве этом всех времён —

на третьей стороне листа,

исписанного с двух сторон...

Павел Грушко — автор четырёх поэтических сборников: «Заброшенный сад» (1999), «Обнять кролика» (2003), «Между Я и Явью» (2007) и «Свобода слов» (2011). В переводе на испанский его сборники опубликованы в Испании, в Мексике и в Перу. Награждён Золотой медалью Альберико Сала (по жанру поэзии) на литературном конкурсе в Италии (Безана-Брианца, 1994 г.).

Он автор пьес и либретто, собранных в антологии «Театр в стихах» (Москва. АСТ-Астрель. 2008). Одна из них — "Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты" (по мотивам драматической кантаты П. Неруды) выдержала около 1200 представлений в московском театре "Ленком", стала кинофильмом и аудио-альбомом.

Павел Грушко — испанист по образованию — переводчик классической и современной литератур Испании и стран Латинской Америки, Португалии и Бразилии, Англии и США. Он один из учредителей и вице-президент Ассоциации испанистов России. Член Союза писателей Москвы с 1965 года.

Автор арт-концепции "Trans/формы" (теория и практика художественного перевода как метод перевоплощения в разных жанрах искусства).