***

Купали красного коня — 
получился хороший сюжет
для картины или даже для 
книги, в которой краски на кураже,
в которой мальчик сняв путы тог,
вцепился в гриву и сел на круп — 
такой же горячий — как солнце, что круг
свой завершало, приняв виток
обетованной Земли на небесной оси.
Красный конь — это и «Господи, спаси»,
и команда «Огонь!», и багряный крик пришлеца,
больного туберкулёзом. Красный конь — это пожар
на окраине города, отражённый в зерцале лица
ротозея, у которого нет ни шиша — 
потому и согрел его вихрь, пожирающий вещный мир — 
всех сровнявший под ноль. Красный конь — открытая рана,
из которой рвётся то, что взнуздано было людьми,
но оказалось слишком упрямым...

Мальчик верхом — античное эхо мифа,
логос движений, переводимый в режим палитры
в найденной перспективе. Это — не бремя Сизифа — 
глыба коня устремляется вверх — толкая копытом
область насущного, не возвращаясь к прочитанному.
Тянут поводья — за край предложенного мольберта.
Красный конь — красные даты и числа
вынес из точки отсчёта, чтобы в конце стать белым...

***

Дворник беседует с помойным котом.

— У меня жизнь одна — у тебя их девять,

но такие, как у тебя куда все деть-то,

если даже одну — не уложишь в подручный картон.

— Мяу, — отвечает кот. — Мяу. Дворник пригладил усы.

— Знаешь, меня, ведь, тоже зовут Васькой, — продолжает он.

— Ходил в музыкальную школу — изучал тромбон.

Потом — какая-то драка, какая-то кража, тюремные псы,

амнистия, пьянки, постыдная нищета,

в почтовом ящике — одни счета,

а в руке — метла задаёт этой бренности рваный ритм,

но и так с похмелья война внутри…

Дворник беседует с помойным котом.

— Вот скажи, почему ты — чёрный — приносишь несчастье?

Как зависит фарт от чьей-нибудь масти?

— Мяу, — отвечает кот. — Мяу. Дворник: вот то-то же и оно.

Двор вползает в безоговорочный вечер.

Скоро начнёт смеркаться. У реальности выпадут зубы.

Полетят машины с работы домой, где скупо

будет представлен финал этих будней.

— Но речь, ведь,

не о том, что это — финал, — продолжает дворник.

— В финале уже не сыграть вничью.

Кот сидит на контейнере мусорном, подобен спущенному мячу

и мечтает о тёмном, но рыбном море.

В магазине «Море», по крайней мере,

если зайти со двора рыбий дурман способствует вере

в безбрежную благодать, где будем скоро.

Дворник Василий, кряхтя, подбирает метлу

и плетётся в контору. Кот глядит ему вслед

и говорит: пока, старина. Но Василий не слышит, нет,

а услышал — подумал бы, что в бреду,

что пора завязывать, иначе сойдёт с ума.

Но открыт погребок и свет его так манящ,

что его миновать нельзя. Кот нашёл себе рыбий хрящ,

не гадая: щука или судак…

***

Паром отходит.

Берег — левый, берег — правый.

На этой хорде —

мягкое тело реки. Порталы

открыты. Смотришь на след за кормой,

переворачиваешь странички мысленного блокнота

с обрывками текстов, описывающими немое кино

о движении русла. На палубе кто-то

кормит чаек, ломая пальцами булку.

Он стоит спиной, не увидеть лица,

но ты уже знаешь как будто,

что похож он на твоего отца.

Паром пересекает реку,

соединяя две точки на плоскости

долгой чертой. Словно калека

посреди широкого русла — остов

затопленной церкви на костыле колокольни,

ворона сидит на кресте,

но в ушко это игольное

уже вдета тонкая нить, и шов на холсте

повторяет маршрут парома

в ином измерении. Что-то шепчешь по ветру —

и ветер уносит слова далеко — туда, где аорта

толкает кровь завтрашнего рассвета.

С трапа сойдут — люди, кони, коровы,

козы и овцы, всякой твари по паре,

соблюдя тем самым каноны.

С ними сойдёшь и ты — с обветренными губами,

с обрывками текстов, с обмылками мокрого неба.

Увидишь дорогу к какому-то тихому городу

и спросив, что за город у рыбака, несущего невод

к берегу, отправишься в путь, в пути ощутишь чувство голода.

Вдруг кто-то протянет тепло сохранивший хлеб —

ты поднимешь глаза и узнаешь в подавшем отца

или того — на пароме — что чаек кормил. Съев

краюху, поймёшь, что ещё не доплыл до конца…

***

Квартира пуста 

лишь с позиции мебели,

которой немного, но ей все места

занять бы в одном броске из небыли —

в быль, из дерева — в пыль,

со склада — в быт.

Но нам лакированный пыл

не разделить — этот кульбит

геометрии, сложенной мягко по сгибам

не входит в концепцию номера,

где степь убегает от скифа

к берегу моря.

В квадрате большого окна —

желтеющий парк.

Напротив — стена,

по которой не может никак

блик доползти до пола —

солнце уже слабо,

в нём уже мало воли —

как оно признаётся само —

смещать центры света

в плоскости восприятия.

Но мы на это не сетуем —

мы ещё из-за парты

разглядели контуры ойкумены,

так что не боимся подмены.

Кошка тёмным пятном

тихо вторгается в призму вдоха

квартиры, не становясь при том

кляксой на белом листе — носом мокрым

тычется в мякоть ладони, боком ведёт

по тёплой хозяйской ноге. Вот —

и дух, хранящий очаг,

появился, довольно урча.

Книжные полки — сотни страниц

пролистнули в строгом покое —

в кружении лиц

литературных героев —

мы кажемся неприметны,

но, как хорошо за вуалью тени

слышать их сбивчивые ответы,

в квартире, где воздух не терпит истерик…

***

И вот — я вышел из маршрутки,

и вот — ты вышла из маршрутки,

и вот — мы вышли из маршрутки,

и вот — все вышли из маршрутки.

Здесь — такие гулкие переулки,

такие мерные перестуки,

такие — неподдающиеся науке —

разные штуки,

что хочется — хотя б ради шутки —

представить себя глубоководной щукой,

глубокомысленным парашютом,

чтобы скользнуть в толщи этого шума…

И вот — я делаю первый шаг,

и вот — ты делаешь первый шаг,

и вот — мы делаем первый шаг,

и вот — все делают первый шаг —

туда, где, пакетами шурша,

каждая отоваренная душа —

движется в осязаемом поле, спеша

на ту сторону событийного камыша,

в котором утки и мыши шуршат,

а больше нет ни шиша —

впрочем, есть или нет — теперь только нам решать.

И вот — я становлюсь, как все,

и вот — ты становишься тоже, как все,

и вот — мы становимся вместе, как все,

и вот — все становятся, в целом, как все —

будто спицы в крутящемся колесе —

таком, что и надев пенсне —

старый профессор не разберёт: я, ты, они, все —

тут в одном лице

или это иллюзия — типа: игла — в лисе,

лиса — в колбасе,

колбаса — спрятана в сейф,

но ключи от него потерял некий Евсей.

И вот — я закрываю глаза,

и вот — ты закрываешь глаза,

и вот — мы закрываем глаза,

и вот — все закрывают глаза,

толкая по чёрным клеткам в белых одеждах ферзя,

которому, думаем, впредь нельзя

стать неразменною пешкой, но где-то сбоку — фреза

уже режет глобус на полюса —

каждая рваная полоса —

разделяет бесхитростно всех и вся.

И нам невдомёк, что так нельзя,

пока кто-нибудь не откроет глаза…   

***

Как много людей хороших,

а ты — зациклился на плохих.

Как много ещё не прожитого,

если не сгинешь из-за чепухи

или же за грехи,

или просто листом ольхи

не оборвёт тебя резкий ветер.

Сколько всего на свете,

а ты — пялишься в потолок,

куда шерсти клок

с паршивой овцы

поднял вездесущий сквозняк,

проникнув сквозь щель окна,

из которого во все концы —

опровергнув теорию дна —

открывается архипелаг

величиной не с кулак,

а масштабов того полотна,

где весь мир наш — велик и наг…

И вот завтра встанешь с утра —

пойдёшь на работу,

окунёшься в день, таскаемый по судам,

миллионами судей, услышишь, как кто-то

проклинает судьбу

по сотовой связи, баланс которой —

летит в трубу,

но выйдя из коридора,

обязательно встретишь дверь —

то, что за ней — не барьер,

а, скорее, пример

открываемого пространства,

где часто

что-то меняется —

письмо приходит по адресу,

разрешается старая каверза

и новорождённый в клюве аиста

говорит голосом провидения:

здравствуйте, к вам шёл сквозь тернии я —

верьте в меня, пожалуйста.

***

Твои стихи — беспомощные дети,
что копошатся в золотом песке
и лепят куличи, чтоб робким счастьем этим
делиться с отражением в пенсне 
сварливой няньки. Голова — по плечи
вросла в холмы постылых перспектив,
где искалеченной, но всё же честной речью 
свет трепыхался в путах паутин.

В какой-то там нижегородской мути — 
исхоженной, излазанной до дыр — 
тебя настырно чёрный вертел крутит
и кровью хлюпает в твоей груди.

На лавочке — среди пустого парка,
где птицы знают больше, чем все люди — 
снующие поодаль — ты глядишь, как тощая собака
бредёт по тропке, чуя смерть на блюде
в костлявых пальцах будущих морозов.
Ты запиши всё это, запиши в расхлябанный блокнотик
шершавым почерком и будь, как прежде, роздан
тем самым птицам, что автографом уже летят на обороте
в прореху кроны. Под ботинком — всхлипы лужи
звучат чуть ниже, чем обычно. Целый город — 
несёт в трубу с твоими бесами наружу,
а ты — и в робкой радости детей, и в тусклом отблеске фарфора — 
ищи работу, заполняй предложенные бланки.
Пусть скажут: ерунда. Так больше ничего, ведь, и не скажут.
Завоют только дикой ночью вурдалаки,
но детям сниться будет ненавистная им каша.

Редактор отдела экономики газеты «Земля Нижегородская». Член Союза журналистов РФ. Живет в городе Нижний Новгород.

Автор сборников стихов «Рай для бездомных собак» и «Орнитология воды», участник коллективного сборника «Настоящие» из серии «Нижегородское собрание сочинений». Публиковал стихи и прозу в газетах «Борская правда», «Соотечественник», «Новая газета», «Литературная газета», в журналах «Нева», «Гвидеон», «Вокзал», «Южная звезда», «Журнал ПОэтов», «ЛиФФт», «Зарубежные Задворки», «Европейская словесность», «Нижний Новгород», в альманахах «Земляки» и «Литкульт», в электронных изданиях «Точка Зрения», «45-я параллель», «Красный серафим», «Новая реальность» и других.

В 2010 году стал лауреатом премии имени Бориса Пильника под эгидой Нижегородского отделения союза писателей РФ. Шорт-лист XIV Открытого Международного Волошинского конкурса (2016 г.), шорт-лист IV Международного арт-фестиваля «Провинция у моря — 2014», дипломант межрегионального конкурса «Наималы» (2014 г.) и международного конкурса «Мирсконца-2015», проводимых домом-музеем Велимира Хлебникова в Астрахани, лонг-лист международного интернет-конкурса «Эмигрантская лира-2015».