Тень форточки

Выходит срок, как ёжик из тумана.
Я помню, как то с мамой, то без мамы
мы на метро катались и на пони,
и я тогда был маленький, но помню

тень форточки, нацеленной на тополь, 
скоропостижный санитарский топот,
и бригантиной скорая с утра
бросает якорь в гавани двора.

«Она была наводчицей, — сказал
Завельский М. — но в чём базар-вокзал —
не у воров (ну, помнишь, как в кине?),
а этой, блин… короче, на войне»,

— и стал трындеть, как видел гомосека.
Скороговоркой чушь несла соседка:
«Сердечница — дошла до сердца рейха, 
лишь в паспортном узнала, что…» Еврейка,

она не отрицала Холокост. 
Под запонкой нащупывая кость,
звенел июль хрустальными шприцами, 
больная и его не отрицала,

в термометре её застыла ртуть.
На что похож последний ихний путь?
— наверное, от Бога и до Бога
тех… как она… их было очень много?

Ах, ветераны, божие рабы, 
я помню табуретки и гробы,
подушки в стиле брежневских идиллий,
не помню только, чем вас наградили,

ведь на лицо — не наша в том вина —
все на одно чужие ордена.

***

Где кран высотный стоя видит сны
про наши майны и про наши виры,
там все они от снов ограждены
огнём квартиры.

Спит двоечник, не вызубрив урок,
с «пятёркой » спит бомбила, ну а где-то
за парой контрабандных полустрок
не спят поэты.

Дыша в окно клубами анаши —
сухой сиренью и горячим толем, 
сидят взахлёб, не в силах завершить
свое застолье.

Им ночь склоняет вещи по родам,
но лампочке на горле невысоком
не всё гореть. Не всё по проводам
сочиться током.

***

Где под коньком китайским борозда
проведена подобием железа,
студёная крещенская вода
сквозь перекись сочится из пореза,
прозрачная, как в йоде буква "ё",
она с утра во всём микрорайоне
единственною каплей до краёв
наполнила катки и водоёмы.

***

Здесь пахнет димедролом и тавотом,
и ёжики насвистывают что-то 
сквозь дырочку в четвертом позвонке,
здесь скорую не купишь на спасибо,
здесь время года — поздняя Россия,
и крякнутый Вивальди на звонке.

Здесь солнце, перекинувшись мишенью,
играет пять недель на повышенье,
и бабки выбирают новый ДЕЗ:
— почём, краса, дрова? 
— сперва прожуй-ка,
захлопнет дверцу русская буржуйка,
до сотни разгоняя «мерседес».

Здесь, пропадая ни за буки-веди,
пылает православный проповедник,
вмерзает в лёд восторженный имам,
и обходя чахоточный розарий,
моргает смерть пушистыми глазами,
красивая, как здешняя зима.

***

В этой кружке кола, а кофе тут.
— Ты окончишь школу и институт.
— Мама, он спокойный и ходит в храм,
(а под сердцем шрам, и на горле — шрам,
и как только оба обнажены — 
взгляд войны, как пристальный 
взгляд жены).
— Он работал в ЧОПе (лаваш-халяль),
по ночам о чём-то — «…черпак, ***рь!»
на армейской фене — и мне на раз
выпадает феном сушить матрас.
— Разведёнка, коли не сирота,
— Долли, эта складка, и тень у рта… 
Ты за всё в ответе, не лишена …
— Дальше? Только дети, и тишина.

***

Уже лежат младенцы на столе,
уже наместник дрочит пистолет,
то с локтя примеряясь, то с подскока;
безбожно нарезая гопака,
ховается Европа под быка,
пока с Востока
немногословен, тонок и могуч,
не то что лазер — заплутавший луч
указки, не сыскав аэродрома,
поглядывает искоса сюда,
внимательней, чем новая звезда
в окно роддома.

Нет входа

Беспечней, чем Наталия Негода
снимала лифчик в давешнем кино,
толпа в метро под вывеску "Нет входа"
ныряет и не давится виной,

ведь у толпы статистика иная,
чем среднее давленье или пульс,
она, толпа, походу что-то знает
о том, что я узнать не тороплюсь

о вывеске — к несчастью или к счастью
есть выход, входа нету на Руси, —
из-под неё никто не возвращался,
а то бы я о многом расспросил.

***

…Когда ещё пузырь под чебурек
возьмём вдогон с акцизкой новодельной,
скажу, что после счастья человек
похож на город после наводненья:

под вымытыми окнами больниц
ржавеют неходячие трамваи,
и со скамеек выгнутых страниц
навечно стёрты гарики и вали, —

там скверик, не похожий на костёр,
чьим клёнам вышло наголо побриться, 
но зеленеет крышами костёл,
из-за ограды местного зверинца

не ранят ни мяуканье, ни вой,
и в дебрях звукового целибата
ещё плывёт по гладкой мостовой 
вперегонки с фанерною лопатой

наполовину начатый «агдам»,
оставленный в сторожке по запарке,
но нежность убывает, как вода
из неоткрытых клеток зоопарка.

***

Здесь нету ни окольной, ни прямой:
степная даль с медлительностью цейса,
как скулы свежевыжатый лимон,
свела в пучок ленд-лизовские рельсы 
из точки М в другую точку.ру,
здесь приму курят даже гомосеки,
засаленный Сорокин по нутру
бальзаковского возраста соседке,
чьё время закусило удила,
отстукивая стыки еле-еле,
и ровно сутки ехать по делам,
и столько же обратно не при деле
мелькают лесополосы к Перми,
…под барабанной палочкой всё тот же
над шпалами сужающийся мир
натянут, как шагреневая кожа.

***

Ветераны там, не ветераны…
В привокзальной будке индивид 
однорукий жопу вытирает
ловко, как почти не инвалид.

Повидав афганов-сирий-ливий,
для такого рукоремесла
он бы ни на рупь не стал счастливей,
если бы вторая отросла.

Потому что верно лишь отчасти:
перемелешь — костная мука,
потому что сроду наше счастье
не у нас покоится в руках.

Потому что нужно так немного,
да и то — не здесь и не сейчас,
на ходу колясочник безногий
просипит ему — «салам, бача!»

Всё равно, Обама там, трахома,
наплевать — Балашиха, Бали…
нет за гробом ничего такого,
что бы мы при жизни не смогли.

Михаил Свищёв (род. 1969) — поэт, журналист, главный редактор издательского дома «ПЛАС-Альянс». Живёт в России. Родился в Москве в семье советских учёных. До поступления в Литературный институт им. Горького в 1995 г. переменил массу профессий — от лаборанта и архивариуса до телохранителя.

Печатался в журналах «Октябрь», «Наш современник», «Новая юность», «Нева», «Сибирские огни», «Литературная учеба», «День и Ночь», «Интерпоэзия», «Дети Ра», альманахах «Кольцо А», «Волшебная гора», «Окрестности» и ряде других изданий.

Автор четырех поэтических книг: «Последний экземпляр» («Воймега», 2009), «Одно из трёх» («Водолей», 2013, признана изданием НГ-Exlibris «лучшей поэтической книгой 2013 года»), «Кладбище велосипедов» (Издание Российского союза писателей, 2015) и «Антифриз» (Издание Российского союза писателей, 2016).