***

Родив двоих детей, заматерев.

Оширотев в том самом, низшем смысле.

Осиротев… или как это обозвать,

когда сжигаешь замертво того,

кто научил тебя застегивать сандали.

(и ставишь галочку: кремация-стандарт:

гроб: дерево, обитый шелком ацетатным

(он на тебе расплавится и станет,

второю кожей, — ты научишься лучиться!),

постель, подушка, покрывало, тапочки

и музыка — конец цитаты).

Когда закапываешь урну с тем,

кто за тебя набил кому-то морду,

то кровь от крови, точно черт от ладана

шарахается, чтобы возвратиться

к тебе одной, оставленной хранить

зеркальный код его смешных ужимок,

— такой плазмаферез наоборот.

Родив двоих детей, обматерив

отца своих детей, осиротев...

или как это окрестить, когда

находишь в тайном мамином комоде

пакет урологических прокладок

и понимаешь, что вот-вот, что слишком скоро,

сама расширишься в том самом, высшем смысле,

и примешь всех, и всех благословишь

двуликая московская матрона,

последним криком сироты и матери.

***

Не жди меня в родительскую субботу,

ведь я тебе сестра, а не родитель.

Я приеду посреди недели, например во вторник,

соберу по дороге все московские пробочки,

выроню все сусальные слезки,

которым не верит этот сушайший город.

А когда, наконец, доеду, извини конечно,

но сперва пойду в голубую кабинку туалета,

и только потом на твою голубую могилу,

твою маленькую, всего-то метр на метр,

но такую мягкую, как мякоть бакинской сливы,

с продольной косточкой биоразлагаемой урны.

На твою приютную, соприродную жизни могилу,

где мне по большому счету нечего делать.

Все что хотела, — сказала в долгой дороге.

Но раз уж приехала, представь меня своим соседям,

расскажи, чем дышит ваша хтоническая коммуналка.

Что там за парень так пристально на меня смотрит

с надгробного камня в виде нотной тетради,

дай мне его загробный мобильный номер.

Чьи это куклы и фетровые медведи?

Мой старший сын, Анечка, твой ровесник,

прости, он никогда к тебе не приедет,

я не дам вам скатиться с одной поднебесной горки,

не надо плакать, возьми шоколадную "Стратосферу".

А для вас, Рубен Ахмет-оглы, у меня ничего нету,

но вы и без меня счастливы своим полигамным счастьем,

обе ваши супруги лежат под боком,

кто-то оставил вам зажигалку и сигареты.

Чего вы нахмурились, словно морской курильщик?

Валентина Михайловна, Николай Степанович, Сара Иосифовна,

Анечка 6-ти лет, Тимурчик 12-ти лет, Светочка 2-х недель от роду, —

Я ни в чем не виновата,

и ни за что не отвечаю,

кроме могилы своего брата,

на которой развожу руками

высокую сухую траву,

длинную, как его сухие, длинные волосы,

и, стоя на коленях,

в экстатическом поле русского кладбища,

целую его плоские губы,

воскресшие из мертвых

методом лазерной гравировки.

***

А мой сыночек не такой, как эти,

он плещет рученькой в воде располошенной.

и в рот кладет по самое запястье,

и вырастает водоговорящим.

Я тугонькие струи лепетанья,

как молоко в подойник собираю,

снимаю пенки правды непогрешной,

и сывороткой грядки поливаю.

А в ноябре он открывает ротик,

и первый снег из неба упадает.

Я ем снежок и прошлое съедаю,

как лангольер одноименного рассказа.

***

Когда же зряшное, несказанное слово,

хоть бы какое хворенькое слово,

хоть бы тупое, кругленькое слово,

короткой памяти длину надставит,

когда же хоть какое-нибудь слово

восставит ту с нестиранной косою,

с немытыми носками под подушкой.

Когда уже плевать какое слово,

напомнит ту, которую не помню,

которую дразнила до психоза,

чтоб от себя отвадить униженье.

Когда любое слово из помета

меня пометит в книге угрызений,

как чья-то фрикционная собака, —

тогда скажу — не та, не та, — но Маша.

Ах, Машенька,

          за 20 километров от Бендер

стираем пальчики под мальчиковый хохот.

Как шарики полопались мозоли,

телесный клей, медовый ПВА,

и к нам не мальчики, но весла прирастают.

Так вот какая лодка сожалений, —

академическая, с острыми локтями,

я загребаю в сторону обиды,

а ты табанишь в сторону прощенья,

мы лебедя, прищученные раком,

и нас несет раздутое теченье

спиной вперед к слепому водопаду.

Но ты не бойся, мы не упадем,

за нами следует, как ангел-сохранитель,

какой-то дядька с вынутым ребром,

с распахнутой ширинкой и нутром,

ты для него прекрасней Эсмеральды,

а я стройней тристановой Изольды,

он нас возьмет в небесную обитель.

Но это после, а пока плывем,

колтунных водорослей срываем полотенца,

и кутаем друг дружку и поем,

и песнями откашливаем сердце.

Уже и тренер нас не догоняет,

уже и мальчики над нами не смеются,

уже слова наш борт не перекусят, —

их водопад взросленья не пропустит.

***

Сперва она порхала.

И павлиньими глазами

на легких крыльях озирала небо.

Там сонмища божественных коровок,

кто с ворохом разложенных коробок,

кто налегке, кто с медными тазами,

шли караваном на раздачу хлеба.

Там правил Богомол головогрудый,

сын паука и Девы Пресвятой.

Там цвет тимьяна делался тем глубже,

чем выше поднимался его стебель

над суетой.

И там ее прабабочка псалмы

булавочным головкам возносила,

благословляя крестный свой сачок.

Оттуда лился свет невыносимый,

(пирамидальной формы, как снопы,

увязанные в девичий пучок).

Но, ярче света, шел оттуда рокот,

и он не приближался в одночасье,

а все вокруг да около ходил.

И ярче солнца шел оттуда рокот,

неясный рокот накануне счастья,

тот рваный рокот — облачный пунктир.

Он все равнял своей свинцовой пудрой,

и вечер был, и было утро.

И день один.

Сперва она лишилась ног и крыл.

и жестким панцирем окуклил и овил

зеленый шелк ее мясное тельце.

И органов ее полураспад

был невидим бесхитростному глазу

невинных пастушат и земледельцев.

Она могла дышать и говорить,

но те слова, что ранее сбирались

в хрустальный шар магического свойства,

— теперь прыгучей дробью ударялись

о стенки кокона, и ранили саму,

и столько причиняли беспокойства,

что больше возлюбила тишину

и сны-воспоминания о рокоте.

Во снах он звался как-то по-иному

и духом бестелесным плыл по комнате.

А сестры подлые твердили — он дракон,

убей его, не то пожрет того,

кому отец он. Огненный светильник

она в ночи над спящим занесла,

но в черные бурлящие масла

срывалась вниз, как плод половозрелый,

одна слеза. И тотчас просыпалась

она от боли. Над ее скулой

горел ожог — коричневая умбра.

И вечер был, и было утро,

и день второй.

А третий день настал, когда осталась

одна способность к испаренью влаги.

За стенами шумел пчелиный рой.

И с шелестом растительной бумаги

связующая нитка раскаталась

и бросила ее на перегной.

Она дрожала, как при отравленьи

пыльцой багульника,

и терлась желтым брюшком

о пахнущие простыни листвы,

она дрожала на колючем ветре

в одной худой хитиновой дерюжке

дрожала вся — от ног до головы.

От мелких ног, обросших волосками,

до головы с павлиньими глазками,

и железами с шелковой слюной.

Она дрожала от фантомной боли,

в том месте, где  расправленные крылья

становятся спиной.

Она хотела слышать этот рокот,

последний раз в осенней круговерти,

любимый рокот накануне смерти.

Она ползла и сдерживала ропот,

бедняжка, отделяя твердь от тверди.

***

...но мы похоронили урну,

нарушили закон природы,

ведь пеплу должно реять.

А с телом, да, другое дело,

ему долженствует, как углям,

тепло земли лелеять.

Вот поэтому ты, уже будучи дядькой,

залезал под мое одеяло,

прижимал ледяные ступни к моим, кипяточным.

— Не можно, дочка, — цокала мать и серчала, —

пойдем на кухню, поможешь мне с этим, как его...

Да я и сама понимала, — сты дно, оба половозрелые,

брат и сестра. Попахивает этим, как его...

Но ты лежал такой мускулисто-невинный,

как огромный дурной младенец,

как такого прогонишь?

Может, "не можно"— это все таки "можно",

только совсем немножко, минуту-другую?

Теперь у меня не бывает горячих ног,

может, сосуды, а, может, что-то другое.

Мастерская Дмитрия Воденникова

Рада Орлова, 29 лет. Живет в Москве, стихи пишет с 15-ти лет. В январе прошлого года, после сессии в школе Хороший Текст, начала писать "с нуля".