40 ВАТТ
Тьма дневная иль ночная —
лампа светит в 40 ватт.
Я всего лишь уточняю
жизни медленный распад.
Существительная скука.
Прилагательный покой.
40 ватт на всю округу.
Правой левую жму руку:
«Здравствуй, здравствуй, дорогой!
— Как дела? — Да помаленьку…
— Выйдем, что ли, на балкон?
— Нет, давай смотреть на стенку...
Облака за горизонт
уплывают… — Незнакомка
крутозадая идет…
— Так, дружок, давай заткнемся!
Слушай музыку без нот…»
***
Я научился жить не торопясь.
Живу по солнцу — пастушок-простушка.
Прирученная мною каждый час
не истерит настенная кукушка.
Мой сон послеобеденный тяжел.
Проснусь, вино студеною водицей
разбавлю… Пригублю… И хорошо…
Зачем душа обязана трудиться?
А в сумерках приходит нимфа. С ней
за день мой легкий до утра награды…
С зарей мне снится список кораблей
и вспененные строки «Илиады».
В ПОТЕМКАХ
Чужая, говорят, душа — потемки.
Пять лет брожу в потемках, собирая
насущный хлеб заплесневелый:
сухие корки дат, мякину
войн, революций и репрессий,
и месиво, и крошево костей.
Там-сям скребу сусеки, а душа,
как черный маленький котенок,
не ведаю, в каком углу,
мурлычет жалобно и просит
не молочка, так хоть водички.
И правда, человек есть то,
что ест он. Призрак
или тень, давно оставившая тело,
плывет в неведомом пространстве,
по невесомым клавишам стучит —
далеких духов вызывает.
Они молчат. И, слава богу, что молчат.
Заговори они — что это будет?
Вранье, жеманство, светский лепет,
гусарская бравада, анекдот,
катрен альбомный с пошленьким намеком…
История, Джойс говорил, кошмар,
который снится и нельзя проснуться.
Давно оставившая тело тень
плывет в неведомом пространстве,
по невесомым клавишам стучит,
в испарине, едва не задыхаясь, —
проснуться все никак не может,
ни почесаться, ни зевнуть, ни подрочить…
***
И медленно и неправильно,
как Веничка завещал,
живешь пограничным барином,
с утра наливаешь чай —
к полудню лишь чаша полнится.
Хлебнешь, так, разок-другой.
И что только, черт, не вспомнится…
А было ли то с тобой?
Бывает, лишь только к вечеру
от стенки взгляд отведешь.
Ну, что ж ты, дружок, так нервничаешь?
Весь в пепле. Ну, что ж, что ложь
с любовью смешал? Выкрадывал
объятия впопыхах.
Ведь если и жить по правилам —
по правилам языка,
когда накрывает грамматика
в квартире полупустой.
И ты посреди Адриатики
лишней стоишь запятой.
***
У меня налицо черты оседлости.
Я пишу, к своей обращаясь светлости,
из предместий неисчислимой давности
человеко- и бого- оставленности —
все равно, какого уезда, волости:
«Здесь одни и те же, дружок мой, новости:
то военный смотр, то ремесел выставка,
а то крестный ход по граблям неистовых.
День за днем, дружок мой, с утра до вечера,
из воды болот выпекают печево.
Из печи несут, а оно уж черствое.
Говорят, что сладкое, да и черт же с ним.
Закрома до верха полны той черствостью.
Вековые кажут друг другу новости —
все равно, какого уезда, волости...»
ПАРТИЯ В ШАХМАТЫ
Я не вижу вперед ничего.
Пережит(д)ок я на сорок третьем.
Мне пора бы взять самоотвод,
да докука потом женам-детям.
Только помню: больницы, детсад,
школу, снова больницы за лесом.
Первый шахматный — с шахом — разряд
и разряды электрофореза.
В общем, так себе вышел дебют.
Похоронные марши генсеков.
Пешки ходят вперед, и их бьют
во дворах малолетние зэки.
Но пока еще есть что на стол
деду с бабой поставить на праздник.
Жаркий спор-разговор про футбол —
самый острый, но и безопасный.
Ах, какая команда была
Малофеева! И Прокопенко
что творил! — «Очередь подошла, —
баба вставит, — на финскую стенку».
Неплохая позиция… Мал,
хоть болезнен, удал и, упорный,
я не только играл, я читал,
понимал, что и жить мне за черных.
Вот, наверное, здесь переход
от фигур на доске к черным строчкам.
И не финскую стенку трясет,
а берлинская рушится в клочья.
Будут жертвы, я знал, и нытью
предпочел комбинации в стиле
наглом, чтобы хотя бы ничью
боги сами, смеясь, предложили.
Не с руки им играть в поддавки.
Но не я выбирал жизнь такую.
Шепотком сочиняю стишки,
продолжаю партейку вслепую…
***
Угол Пушкинской и Советской,
где-нибудь середина дня…
Под снежком, под хмельком, увечный,
у прохожих прошу огня,
обращаясь urbi et orbi:
«Мне бы, граждане, огоньку!
Самосадом любви и скорби
Поделиться взамен могу».
Не хотите? Ну, и не надо!
Зажигалка со мной и так.
проходите своим парадом,
по Советской чеканя шаг,
меж аптекой и «Милавицей»1…
«Черный ангел»2, Гостиный двор…
Негде там от тоски забиться,
на себя навести курсор.
Мне по Пушкинской мимо рынка
к забегаловке разбитной,
где любовь ждет меня с повинной
и приятель уже хмельной.
1 — «Милавица» — фирменный магазин женского белья на улице Советской в Бресте
2 — «Черный ангел» — памятник 1000-летию Бреста
* * *
Чепуха, говорю, ерунда, пустяки.
Но гляди — на балансе одни «висяки»
бытовые — убрать, подмести,
протереть. Показанья последней среды —
электричества, газа, тепла и воды —
хватит, чтоб под статью подвести.
А еще, говорю, ворох дел: то пришить,
то в подвал отнести, а то карандаши
заточить… Говорю тебе — речь
лишь о том, чтобы выжить. Другие дела
не распутать уже. И под сердцем дыра.
Надо все же промыть и прижечь.
***
Вдруг оторвешься от стишка
и выглянешь в окно.
И вроде бы лежат снега,
а все одно — черно.
Бывает, с книжкой пролежишь
и день, и два, и три.
И вроде бы прекрасна жизнь,
откуда ни смотри.
И вроде бы летишь, летишь
в неведомы края…
А это ты в снегу лежишь.
Неужто, вправду, я?
Ну, вот же, встал из-за стола.
Стою, вот, у окна!
А надо мной сыра земля.
А все вокруг — война.
1 МАРТА 2017
Скинут тулупчик с плеча —
мысль о весне горяча —
двинутся в парк иль на речку.
Всяк обмануться бы рад!
Робкое солнце на взгляд
пробует и славит речью.
Мы же останемся здесь.
Свет ночника нам — и весть
благая, и хлеб насущный.
Кипит на огне вода.
А что прошли холода —
надеждой себя не мучай!
Владимир Глазов (род. в 1974 г.) — поэт и эссеист. Публикуется в периодических изданиях с начала девяностых. Некоторое время учился на филфаке Брестского педагогического университета. Бросил, осознав, что поэзия и филология, по крайней мере — для него, несовместимы. По старой доброй советской традиции долгое время сторожевал. С 2010-го по 2016-й год работал в газете «Брестской курьер», вел постоянную рубрику «Фамильное древо Брестчины». За эти шесть лет вышло более двухсот очерков об уроженцах края. В 2015 году вышла отдельным изданием книга этих очерков «Симфония еврейских судеб Брестчины». Участник фестивалей «Киевские лавры» и «Вершы на асфальце» в Минске. В 2013 году вышла книга избранных стихотворений «Время собственное». Живет в Бресте.
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи