* * * 
Что-то крылья летают отдельно от птиц, 
или угол полета рассчитан неверно. 
И блуждают зрачки в отдаленьи от лиц, 
одинокие, 
как голова Олоферна. 

Эта женщина слишком лукаво молчит. 
Я проигран. 
Раскрыта крапленая карта. 
Неужели столетье меня победит, 
как в кино, 
расстреляв из последнего кадра. 

Был без ножен клинок, 
без рояля мотив, 
без любви голова доживает под ветром 
на серебряном блюде, 
покуда Юдифь 
настороженно прелюбодействует с веком. 

Я тебя досмотрю. 
Я — добыча твоя, 
словно грязная кость для бездомной собаки, 
что опасливо роется в мусорном баке, 
постигая гармонию небытия. 

* * *

Явилась осень.
С вымокших осин
уже опали крылья неохотно.
И солнце светит
из последних сил,
и, слава Богу, кончена охота.

И, слава Богу, тишина кругом,
когда ночами глухо ноет тело.
Что делать,
если я с одним крылом.
И ты с одним.
И стая улетела.

* * *

Маме

Собака лает.
Ветер носит.
Луна бежит на поводке.
Внезапно выпадает осень,
гадая ливнем по руке.

И клен, лишившийся убора,
метлой гоняет лунный челн.
И жизнь, калиткой без забора,
скрипит неведомо зачем.

А что нам надо было в мире?
Заполнить пустоту листа?
Я тоже в придорожном тире
когда-то мазал сто из ста.

И, слава Богу, шиш в кармане,
вода в ладони да тоска
внезапная, как мысль о маме,
уснувшей посреди песка

в чужой измученной пустыне,
где царствует верблюжий зной,
и память о заблудшем сыне
едва влачится за страной,

где нет ни осени, ни снега,
ни ливня, чтоб ночами лил.
Одно расплавленное небо
лежит на выступах могил.

Две жизни в их пути недлинном
пытаюсь нанизать на нить.
Но это небо с этим ливнем
мне не дано соединить.

* * *

Пока по эту сторону земли
мы спали, в небесах случилась осень,
пошли дожди,
и вымокшие осы
ручьем по подоконнику текли.

Мы вышли в Гефсиманию.
И тень
легла к ногам неведомо откуда.
Уже вполне напоминал сирень
до синевы удушенный Иуда.

И камни выползали из травы,
и нищие шептались у дороги
о том, что не сносить нам головы
за эту страсть.
И месяцем двурогим

цвела корова в утреннем дыму,
и мир сошел с ума по вертикали,
все перепутав,
отомстив всему
тому, что было создано веками.

Сочилась церковь Спаса на Крови,
как в воду опрокинутая чарка.
Хрустел песок.
За нами шла овчарка,
ощерив рот в предчувствии любви.

* * * 
Я знал, что будут ночи гулкими, 
промерзшими, как Рождество, 
любовь скользнет меж переулками, 
похожая на воровство,
что над изломанною жестами 
беседой в доме книголюба 
взметнется птичье имя женщины, 
впотьмах сорвавшееся с клюва,
что в этом городе, 
на дне 
подъезда, где шаманят стены, 
безликой фреской на стене 
соединятся наши тени. 

* * *

Ю. Соловьевой

Виолончель,
читающая книгу
под звуки нескончаемых дождей,
дрожала и была подобна крику,
живущему отдельно от людей.

Влюбленный бюст, 
стоящий истуканом,
пенсионер,
жующий чебурек,
пустой башмак,
оплаканный фонтаном,
и постовой,
живущий в кобуре,

и мост,
напоминающий качели,
и сытые ночные поезда —
все протекло меж струн виолончели
и унеслось неведомо куда.

Поскольку в этом скопище живых,
где больше не до живу — быть бы жиру —,
она одна была угодна миру,
висящему на нитях дождевых.

* * *

Перерисую пейзаж за случайным окном.
Перерисую проулок и доски забора
перерисую. И вспыхнет медовым огнем
купол березы, похожий на купол собора.

Сосны — на стены, звезду — на печную трубу
перерисую, ничем для себя не рискуя.
Перерисую дорогу и даже судьбу,
если получится, заново перерисую.

И не взорвется в июле воинственный дождь —
как не воротится в ствол раскаленная пуля.
Просто не будет июля. И ты не придешь.
И хорошо. Проживем как-нибудь без июля.

 * * *
Отвори свое зеркало настежь и тихо войди
в этот мир, отразивший закат и дыхание лилий.
Там такие же сумерки нынче и те же дожди,
что сперва на Волхонке, а после на Сретенке лили.

Отвори это озеро настежь, как створку окна,
и увидишь, что время —
                                  всего лишь налет зеленеющей ряски,
за которой светло,
за которой у самого дна
возвращаются годы и живо меняются краски.

Там твоя электричка трубит, словно юный горнист.
Покосившийся сруб устает за забором скрываться.
И такие же яблоки так же срываются вниз
с обессиленных веток, как мне доводилось срываться

и в московскую черную ночь уходить налегке,
позабыв обо всем, позабыв о ночлеге и хлебе.
Никогда я не буду синицей в твоем кулаке.
Я твой вечный журавль.
Я твой крик в остывающем небе.

* * *

Покуда снег белил ворону
на самой маковке креста,
затягивала, как в воронку,
пугающая пустота.

И слепленные, как из ваты,
из этих снежных облаков,
белели в поле две кровати,
ночник и пара башмаков.

Мы были временем без места.
И, дотянувшись до небес,
шумел, как праздничная месса,
еще не вырубленный лес.

Мы долго елку наряжали.
Шел снег. 
И ночь сменялась днем.
И стыли на снегу скрижали,
начертанные вороньем.

Ефим Бершин – из поколения поэтов и прозаиков так называемой «новой волны», пришедшего в литературу во второй половине восьмидесятых годов, во времена горбачевской «перестройки». До этого работал как журналист в различных изданиях, но его художественные произведения не печатались. Первая публикация относится только к 1987 году – в популярном в те времена журнале «Юность». С 1990 по 1999 год Бершин – литературный обозреватель «Литературной газеты». Когда в распавшемся Советском Союзе начались межнациональные конфликты и войны, совмещал литературную работу с работой фронтового корреспондента в Приднестровье, а затем и в Чечне. Бершин – автор поэтических книг «Снег над Печорой», «Острова», «Осколок», «Миллениум», «Поводырь дождя», «Граненый воздух», романов «Маски духа», «Ассистент клоуна» и документально-художественная книги об истории приднестровской войны «Дикое поле». Произведения Бершина регулярно выходят в литературных журналах России, а также за рубежом, где переведены на несколько европейских языков. Живет в Москве.