Свободный стиль

Бабка моя служила стенографисткой,

носила жакет с плечами.

В ней был стиль. Ее обошли партийные чистки

и некоторые другие печали.

Сама она была из калужских рабочих

с их отличной фамилией Львовы.

А дед происхождением был не очень,

незаконный сын провизора из Могилева

и дурочки какой-то, прислуги. Та уж мылила ремешок.

Ребеночка хозяева-немцы взяли в сЕмью,

покрыли, как говорится, грешок.

И стал он немцем, вместе со всеми.

Назвали Петер. Петр Иваныч,

приемный батюшка был Иоганном.

Для родной мамаши, выходит, паныч.

Барчук, выходит. Приймак немчуры поганой.

Когда живые мертвых простили

и прошлое заперли, как столовое серебро,

дед увидел бабку с ее знаменитым стилем,

в круглой шляпке, сдвинутой на левую бровь.

И вот, презирая интриги завистниц и гадин,

с мужем, которого называла почему-то Володя,

Верочка Львова, из рабочих, уехала в Копенгаген,

где торгпредские жены шептались о стиле и о породе.

Бобочка, мой папа, родился с немецким в печенках.

Прекрасные старики еще были живы.

И та курва вдруг вспомнила про байстрючонка

и стукнула, что сын ей алименты зажилил.

В Караганде прочно осела кузина.

Сестра-красавица целовала лагерный почерк.

Вот и Пете пригодилась допровская корзина.

Верочка не роптала, хотя и была из рабочих.

Пушкинские Горы — это под Псковом.

Никакие не горы — холмы и дачи.

Там Бобочке в голень попал осколок,

и война закончилась для него удачно.

Женщины нашей семьи дождались мужчин  

из госпиталей и тюрем. И молчали, когда болит.

И это было одной из причин

моего явления — а вовсе не в результате молитв.

Женщины нашей семьи, даже рожденные под Калугой,

были образцом стиля, что важнее породы, а часто и воспитания.

Меня учили, что хороший стиль — не спорить с прислугой

и молча переносить испытания.

* * *

Чего мы искали, Улисс, для чего мы расстались с Итакой,

где воздух гудит от кузнечиков в мокрой траве и цикад,

где белое яблоко, треснув, хрустит и сочится цитатой,

каких нам еще не хватало, Улисс, драгоценных цитат?

Сто лет я иду за тобой, уж такая мне выпала карма.

Забыла давно, где мой дом, женихи и тот вечный кусок

полотна… Между тем, скоро время разбрасывать камни,

но кругом, как в песочных часах — лишь песок. Лишь песок.

Лишь песок.

* * *

Я расскажу вам, как умирают собаки.

Они прячутся там, где не слышно шагов, свиста и речи,

на пустыре, в лопухах, где помойные баки,

закрывают глаза и уши, чтоб ничто не мешало готовиться к встрече.

Собачий бог — вылитый хозяин, но светлее и чище,

от него не пахнет табаком и водкой,

исключительно колбасой и другою небесной пищей,

и весенней землей, и песком, и перевернутой лодкой,

что сохнет на берегу среди водорослей и потрохов.

И пес, закрыв глаза, ждет и молится, как умеет,

прости меня Бог, за то, что нет у меня толковых грехов,

и мне даже покаяться не в чем, а лапы немеют,

и пусть мой самый любимый на этой земле двуногий

не очень страдает, пошли ему, Бог, второго,

а потом еще многих и многих.

А я устал. Где твоя лунная, как сало, дорога?

И он уходит по этой дороге, жемчужной, как окорок.

А ты находишь его наутро, твердого, будто полешко,

и закапываешь под кленом или где-нибудь около…

Может, так оно и полегше.

Но мой ангел умер у меня на руках,

и наутро я выпила как воду бутылку виски и еще коньяка

и почти умерла. Но он прислал замену —

ушастого, теплого, с глазами без зрачков, как черешни.

И я все боялась — а вдруг это измена?

Но мои вдовые друзья женятся, и ничего, и безгрешны.

* * *

Нас берегли. Мы знали — смерти нет.

Слыхали — кто-то умер от удара,

как старый граф Ростов, но он же — старый,

над Петей плакали, но то ведь — на войне.

Война же кончилась. Теперь всегда — рассвет,

весна, оркестры, яблони, пуанты,

вернулись молодые лейтенанты,

не плачь, мой чижик, смерти больше нет.

Летели дни — салютные огни,

и, в то же время, длинные, как реки…

Конечно, жили во дворе калеки —

наш дворник Гриша без одной ноги;

одутловат, как следует слепцу,

заколки Толик мастерил в своей артели…

А дни, счастливые, как бабочки, летели,

неся бессмертья желтую пыльцу.

Идея бесконечности близка

любой козявке на пороге жизни,

и всяк себе казался семижильным,

спросонья насосавшись молока.

Как пробу секса, ты запоминал

день первых похорон… Игрок, гуляка —

дед открывал отсчет. Братишка плакал,

и тоже ничего не понимал.

А я следила, как сгущалась мгла,

прозрачный воздух замутивши кратко,

как будто дедушкина катаракта

отдельно от него не умерла.

С годами смерть мне сделалась родня —

пошарит в холодильнике, закурит,

по корешкам пройдется: «Ишь, в натуре,

гляди-ка, сколько пишут про меня…»

Она теперь хозяйка, я — жилец,

хожу по стенке, сплю несмело с краю

и помню, что от жизни — умирают,

как написал веселый Ежи Лец.  

Слежу за неприметной струйкой дней

в окошко баньки, сука, с пауками,

сижу там и читаю Мураками…

но точно знаю: Гоголь поглавней.

* * *           

Просыпаюсь я поздно,

полдень лупит в солнечное сплетение,

трудовой Израиль, как ты его называешь,

уже обедает и начинает сиесту,

а она длится четыре часа,

четыре жарких и сонных часа,

когда молчат даже птицы.

И пес мой, потеряв надежду

на активный отдых среди выжженных трав,

валится на бок, на бочок

и прикрывает глаза.

Но при этом зорко следит

за моими передвижениями,

за моим плаванием в тенистом аквариуме,

в спасительной тени наших комнат,

куда не проникает злое солнце.

И стоит мне подойти к дверям,

он кубарем скатывается с кровати

и бросается мне в ноги,

ибо мой дрейф к дверям

может означать замысел прогулки

и означает его.

Да, день перевалился за черту,

которая отделяет его от ночи,

как переваливается неуклюжий мальчик

через невысокий парапет

между набережной и пляжем.

За чертой — длинные тени,

они расплываются по солнечным лужайкам

широкими серыми пятнами,

как красное вино по белой скатерти

в черно-белом кино.

Так к вечеру расплывается по нашему дому  

твое отсутствие.

Возвращение в И.

Зачем я бежала из этого города, слепая от слез,

куда глаза, сломя голову, загнав трех ослов,

в провинции, далёко от моря, дура, свила гнездо,

ждала, что добро, наконец, поборет одинокое зло,

но что бык добра на этой арене против убойных бригад?

Как против Вронского — старик Каренин (не старик, но тоже рогат)…

Итак, Итака (город). Жгучие мифы слева в прохладной груди,

словно ангел, выходит из миквы, белее ста афродит,

в тысячах уличных капилляров тягучий ветхозаветный азарт,

вечная солнечная соляра кипит и тащит его назад,

я же, на мелководье иссохнув, вдали от белого с голубым,

сном изорванная кессонным, пробкой вылетев из глубин,

бреду, не разбирая дороги, но кажется, что вперед,

хотя в этом состоянии грогги мой компас, конечно, врет,

эй, мне — туда, где лев с золоченой холкой обходит рыночные ряды,

на шее у него — маки, в паху — наколка в виде синей звезды,

там время — материальное тело, плотное, как столетний «шираз»…

Простите меня, но я бы хотела попробовать еще раз.

* * *

Живу в провинции, где под палящим солнцем

плетутся старички походкой черепах,

сквозь ветошь седины, как кровля сквозь оконце,

просвечивают их сухие черепа.

У времени в плену, в плену у захолустья,

как тут заведено, в сандальях на носок,

свой доживаю век вдали Москвы холуйской,

беззубым ртом родной не удержав сосок.

За этим старичьем в Альцгеймере счастливом

вот-вот отправлюсь в путь по призрачной реке,

похожая на них, как два ствола оливы…

Вот только номер не наколот на руке.

Алла Боссарт, поэт, прозаик. Стихи печатались в журналах и альманахах "Арион", "Новая юность", "Интерпоэзия" (Нью-Йорк), "Иерусалимский журнал", "Шо" (Киев), вошли в сборник "Лучшие стихи года" (2012). Также изданы два стихотворных сборника.