Перевод с украинского: Аркадий Шпильский

Марианна Кияновская

* * *

забыть или всё-таки нет в этом миге последнем
бороться за память расстаться ли с нею смиренно
я будто завис умирая в свободном паденье
я весь превращаюсь и это по сути нетленно
я даже пытался постигнуть откуда жестокость
тупая с ударами в спину ров жуткие списки
безмерная страшная клятая вся одинокость
а лица у наших конвойных не то чтобы низки
скорее спитые они снарядясь на убийство
вливают в себя забытьё как исчадия ада
я думаю жертве наверное проще забыться
и проще в час смерти в конце избавляться от яда
я жертва мы все в этот миг одинаково в му́ке
у каждого опыты му́ки и скорби как реки
у лейбеле маму убили он хочет на руки
убьют и меня, но беру обнимаю навеки

(из цикла «Бабий Яр. Голосами»)

* * *

Боже, что в ранах моих называешься кровью,
Боже, что в шрамах моих отзываешься стоном,
Дай же мне сил нестерпимое встретить с любовью,
Быть вдохновеньем, быть светом — густым, напряжённым.
Двери кому-то открыть, чтоб домой и как дома,
Сердце и руки кому-то оттаивать в холод,
Жить безоглядно, но вдруг не судьба — по-любому
Хлебом делиться с голодным в лютующий голод.
Боже, дай видеть мне истину проникновенно,
В том, что намечтано — было бы главным и сущим.
Вспомню молитву — и звёзды, мерцая нетленно,
Переплавляются вместе со мною в грядущем.

Сергей Жадан

* * *

С выжженными глазами и железом в ключице
зачем жить дальше — никто не знает.
И она говорит ему, глядя в замершие глазницы:
не волнуйся — теперь я буду твоими глазами.

Я всегда смогу посоветовать и направить.
Я буду рассказывать, какая погода.
Я тебя слишком люблю, чтоб говорить неправду.
Твоё нежелание жить — всего лишь гордость.

А он чувствует, что в теле его многовато металла.
А он знает, как черно́ ему будет до конца его века.
А он слышит голоса тех, кто выбирается из вокзала.
А он находит слезу, тронув мёртвое веко.

И спрашивает: чего я не вижу — услышат уши?
Из чего сейчас состоит небо над нами?
Скажи, как ты будешь убеждать мою слепую душу?
Скажи, как будешь ладить с моими снами?

Ты не видишь, — она говорит, — как нам не хватает фарта,
как упрямо протаптывают дорожку утренние трамваи,
и ещё не видишь, как постарели те, кого помнишь с парты,
а тех, кого уже нету с нами — как их забывают.

Я смогу, — она говорит, — быть лёгкой, как выдох,
быть как зверь, что никому не грозит набегом.
Одного не смогу —
сделать так, чтобы ты забыл о своих убитых,
чтобы тебе не снились те, кто ушёл навеки.

… И даже если эта зима будет длиться годами,
даже если мир будет страдать с каждым вдохом —
ты его руки, дыхание, данность,
ты его голос, рыдания, хохот.
Должна теперь видеть за тех, кто не видит.
Должна теперь любить за тех, кто не любит.
Этой зимой даже деревья поникли, видно,
они тоже устали, они тоже, как люди.
Будь продолжением его сбитых пальцев,
будь окончанием долгих его восклицаний.
Зимнее небо, зовущее просыпаться,
слагается из доказательств и отрицаний.

* * *

Выговори меня, как название хвори, точно
с ней теперь жить. Рубеж Европы восточный.
Западный азимут ветра. Снега ночного лава.
«Слава» — приветствует кто-то.
И ты отвечаешь — «Слава».

Выговори меня, как слово чужой речи,
что значит несчастье.
Снег идёт вдохновенно, как идут к причастью.
Тихая зимняя речка, что в никуда впадает.
Скажи хоть что-то — ничего не бывает даром.

Декабрьское солнце снимает боль, как лекарь.
Мир состоит из букв твоей азбуки, как из молекул.
Пока ничего не скажешь — не надейся на милость.
Скажи «свет», чтобы для всех здесь тьма расступилась.

Работа декабрьского солнца — его всё равно мало.
Я состою из голоса, каким ты меня называла,
из тёплого настойчивого увещевания.
Так ко́ротки дни зимнего солнцестояния.

Время, в котором инструкций и правил много.
Выговори меня, как номер, тебе по нему помогут.
В голосе — лёгком, доверчивом — что-то от ветра.
«Кого нам бояться?» — спросят.
«Никого», — ты ответишь.

Восточная граница, по которой проходит простуда.
Зимы, которой так все ждали, временная халабуда.
Дым из труб над вагонами — железнодорожный.
Снег лежит на реке — невыговоренный, тревожный.

Юрий Андрухович

Ехидна

Возвращаемся, покрывая воплем оазис;
кровь на ножнах, загар аспидный.
Но закрытый город, как остров проказы,
или клетка, в которой ехидна.

Пока нас не было, пока нас носило
по пустыням под горн стенобитный,
на столбах и колодцах клеймо проступило,

как соль на платке: ехидна.

Мы сгубили себя в агарянском походе.
Победы совсем не видно.
И в родные двери достучаться охота,
но отчизна словно ехидна.

Наши донны увяли в башнях и клетках,
ласка поздняя так фригидна.
В стылых венах угас огонь нимфетки,
а в глазах ожила ехидна.

Вот она откладывает века, как яйца,
на торжках, где музы́ка обрыдла,
где помосты смертей, где живут и боятся,
где толпа шипит, как ехидна.

Что мне делать? Охрипший горн надо мною.
Я полсвета прошел и на тризну
за гробом твоим я пойду со страною,
донна ро́дная, мать-отчизна.

Василь Махно

Дом перед океаном

и когда я войду в комнату — и включу люстру
и высветится наше с тобой естество
может в наш дом мы туман впустим
или белый листок морской капусты
растущей из океана под Рождество?

и когда запахнет хвоей — или пригорелым хлебом
в доме в котором рубашки и пара джинс
рукописи как солома сложены в хлеве
с ключами от замков и моих элегий
и ручками исписанными за жизнь

и когда колядки из детства зазвучат хором
здесь где Моцарта отличит меломан
я войду в комнату раздвину шторы
разожгу камин и опущу ворот
Рождество — недописанный роман

и когда доплывут к острову все паромы
заглушишь авто — и увидишь дом
свет под ноги нам упадёт невесомый
дом в котором нет никого дома
уже в воде, но ещё над водой

но я говорил что вошёл — и включил люстру
и что ты вошла за мной и вот
в этом рождественском доме пусто
океана туманного пустошь
и на звёзды застёгнутый небосвод.

Света пичужий писк

мёдом — кленовым сиропом и лимонадом
молчанье монахом — жизнь леонардом
первосвященником слова — его коэном
в девятисвечник огня закованным
в рубище слов вперемешку с фугами
зашитых карманов и оторванных пуговиц

спросив у отца: если птицы небесные
живут без зарплаты и заслуженной пенсии
то как поэты принявшие схиму?
лепесток магнолии и синеющую сливу
едят на завтрак — и свет навеки
перейдёт вплавь вавилонские реки?

и если ты в реках жил ты был поэтом?
и из каких рек ты построил Манхэттен?
и если в словах прытким был леопардом?
перечеркнул жизнь где был леонардом
запечатал голос молчаньем буддизма
и себя в прокрустово ложе втиснул?

вставай — одевайся — влезай в сандалии
есть вечные реки манящие далями
и твоё одиночество не означает покой
и если ты пишешь голосом, а не рукой
то спросишь себя: как быть коронованным
и как это петь леонардом коэном?

и как созерцать цвет сливы и снег на ресницах
догадываться о свете кто его сеет и кому снится
знать что смерть неминуема хоть и не хочется
не разминёшься — изменив своё имя и отчество
сидя за стойкой бара — или осев в Челси
и даже в поезде на пути в Нью-Джерси

и если река плывёт над одиночеством где-то
и если слова собираешь — значит ли быть поэтом
хождение вдоль реки — океана — если звезде
появиться на свет из яйца в голубином гнезде
то почему от неё свет — а не выгода или изы́ск?
и почему у света — пичужий писк?

Пеереводы с украинского — Аркадий Шпильский. Родился в 1949 г. в Киеве. Окончил Киевский политехнический институт. Работал в научно-исследовательских центрах СССР и США (с 1992 г.). Пишет малую прозу, стихи и стихотворные переводы. Более 100 переводов из украинской поэзии опубликовано в журналах и альманахах «Слово\Word», «Этажи», «Интерпоэзия», «Эмигрантская лира», «Зеркало», «Связь времён», «Новый Свет», «Чайка», «Вестник Пушкинского Общества Америки» и «Страницы Миллбурнского Клуба».