* * *
Вдруг какие-то вспомнишь детали,
бросив взгляд с временной высоты:
мы тогда про зонты и не знали,
да и кто бы купил нам зонты.
Ну а вдруг ливанет над столицей —
знал такую примету народ:
если в лужах вода пузырится,
значит, вскорости ливень пройдет.
Светлым утром иль в полдень нежаркий
приходилось смотреть иногда
из-под свода какой-нибудь арки,
пузырится ли в лужах вода?
* * *
Дни летят, как шальные, вестимо,
а вокруг суета, маята —
проезжая в автобусе мимо,
на родные любуюсь места,
перемены — знамение века —
здесь когда-то я шел подшофе,
вот кафе, где ютилась аптека,
вот аптека, где было кафе,
еду мимо знакомого дома,
здесь когда-то крутился роман,
где витрина была гастронома,
процветает теперь ресторан,
за окном проплывает не Невский,
Маросейка под мелким дождем,
на Покровке сидит Чернышевский —
без фуражки, крылатка на нем.
Что, Гаврилыч, кручинишься, милый?
Не читает «Что-делать?» народ?
И грустит Николай наш Гаврилыч…
Еду мимо Покровских ворот.
* * *
Как много воды убежало с тех пор,
теперь вспоминаю с тоской —
и губы твои, и Никольский собор,
что все называют Морской,
а рядом весь в отблесках Крюков канал,
июньская зелень везде,
и арка моста образует овал
с ее отраженьем в воде...
* * *
Всё можно проверить по датам —
как время неслось над страной,
как ехали мы в сорок пятом
в Москву из Ташкента домой.
Сначала — полынные степи
и справа за ними Арал,
а дальше — родимые крепи,
которых еще не видал.
Мы жадно в окошко глядели —
под грохот державных колес
сливались в мелькании ели
в прожилках от белых берез.
Мелькали платформы, селенья,
огни, полутемный вокзал…
Всё помню восторг, умиленье,
что сам, как и мать ощущал!
Под веянье красного флага
то солнце в окошках, то дождь…
Ни дела врачей, ни Гулага
и Сталин — не изверг, а вождь.
* * *
По дороге из метро домой
иль, наоборот, когда случится, —
из дому идя сквозь зданий строй,
в современниц вглядываюсь лица,
в жизнью утомленные глаза…
Но сквозь озабоченные взгляды,
вдруг такая брызнет бирюза,
что попросишь мысленно пощады.
Знаешь и доживши до седин,
что мгновенья взрывчаты, как порох...
Бронза кленов, киноварь рябин,
палых листьев под ногами шорох.
* * *
Не Русь, не татаро-монголы —
поближе по времени пласт:
мужская районная школа,
четвертый, мне помнится, класс.
Уже выражения смачны,
а как же иначе, шпана!
Нет стекол в окошке чердачном,
еще не забыта война…
Тот дворик за старым Арбатом,
треух, на ватине пальто…
— А Сталин ругается матом?
И возглас дружков:
— Да ты что!
* * *
Люблю зайти в окрестный лес,
что рядом, прямо за оградой —
с корзинкою наперевес
иль просто в виде променада.
Березы, елки, клен, ольха —
союз, растительное братство.
Сорвется слово с языка,
и прозвучит как святотатство.
Вот неба голубой клочок
просвечивает сквозь верхушки,
а ты посмотришь — и молчок,
перемещаясь вглубь с опушки.
Тропа ведет наискосок,
вспорхнет вдруг птичка-невеличка,
и первый осени листок
в траве желтеет как лисичка…
* * *
Осень стоит у порога,
куртки подняв воротник,
желтой листвы уже много
в кронах взъерошенных лип.
Лета неделя в остатке,
но еще воздух горяч,
и на футбольной площадке
в штангу врезается мяч…
Вспомнятся радости юга,
ласты и пляжный халат,
а над притихшей округой
будет кружить листопад.
Виктор Есипов — поэт, литературовед. Родился в Москве в 1939 г. Старший научный сотрудник ИМЛИ им. А.М. Горького РАН. Автор шести книг о Пушкине и поэзии Серебряного века, а также трех книг стихов: «Общий вагон» (М.: Современник, 1987), Стихи разных лет (С-ПБг.: Сфера, 1994), «Лепта» (С-ПБг.: Супер-издательство, 2016). Составитель посмертных книг Василия Аксенова по материалам его американского архива. Живет и работает в Москве.
Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»
Смерть Блока
Роман Каплан — душа «Русского Самовара»
Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»
Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»
Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже
Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца
Покаяние Пастернака. Черновик
Камертон
Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»
Возвращение невозвращенца
Смена столиц
Земное и небесное
Катапульта
Стыд
Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder
Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»
Встреча с Кундерой
Парижские мальчики
Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи