Багрово красный закат бьет в стекло, ослепляет так, что за его плотной массой не видно той глубины вселенной, где обитает вечность — неподвижный, невидимый образ времени. На стене постукивают часы, отсчитывая время на земле.

— Сколько еще таких закатов нам придется встречать? — спрашивает отец, наблюдая заход осеннего солнца. — Время движется, стареет тело, но душа остается в его защитной оболочке все такой же молодой, не тронутой временем, застывшей в своей вечности. Может быть, закат тела, это рассвет души, когда она, впитав в себя столько чувств, новых знаний, опыта, начинает жить заново? Может быть, это самое лучшее время творить? — отец отворачивается от окна и вопросительно смотрит на меня. — Но нет, уходят физические силы, опускаются руки и только мозг продолжает работать, вспоминать, думать. Время — источник зла и источник добра.

Он умолкает, и взгляд его падает на настенные часы. Они громко тикают, все так же монотонно отсчитывая время. Вечереет. Ни ему, ни мне еще не хочется спать. Медленно гаснет красный закат, солнце падает за горизонт, и ночь окрашивает мир черной непроницаемой краской. Человечество замирает, оставляя в глубине вселенной свои тайны, надежды, тревоги.

Расстегнув ворот рубашки, отец откидывается на спинку кресла. Последнее время он много думает, может быть, вспоминает прошлое. Я сижу у его ног в ожидании рассказов. Ах, как он умеет рассказывать, дыхание захватывает. Но на самом интересном месте он вдруг замолкает — вспоминать тяжело. Вечность поглотила прошлое, оно застыло во времени, которое вернуть может только память.

В дверь громко стучат. Отец вздрагивает от неожиданности. Обрывается тишина, исчезают таинственные звуки ночи, будто кто-то небрежно стер с полотна картины последние краски уходящего дня. Я открываю дверь. На пороге стоит горничная со стаканом воды и лекарством. Электрический свет, неприятно желтый, врывается в комнату, падает тяжелым пучком на его лицо. В этом освещенном пространстве оно кажется мне очень усталым и бледным.

— Закройте дверь, — просит он слабым голосом, — свет режет глаза.

Горничная идет к столу и, оставив поднос, тихо удаляется, унося с собой тусклый желтый свет.

— Иди спать, — говорит отец, — уже поздно, — сегодня рассказов не будет.

И вдруг закрыв глаза, читает:

Я был пылинкою в игре миросмешений,

Я еле был — в полунебытии...

Душа качала в первобытной лени

Видения бесцветные свои.

Я шел, кружась, сквозь пустоту и бездны,

Сквозь сладость первозданного огня,

Весь осиянный счастьем бесполезным,

Неудержимой радостью звеня.

Отец тяжело переводит дыхание и замолкает. Я смотрю ему прямо в глаза, его глаза, наполненные болью, погруженные в прошлое, в вечно-зовущую память.

— Боже мой, как красиво! Чьи…

Я не успеваю договорить. Вижу, он улыбается только глазами.

— Это же твой любимый Довид Кнут. Не узнала? Его лучшее — о любви. И он читает дальше:

Где тишина цвела, благоухая миром,

Пришла ко мне — и возмутила кровь!

Из хаоса и тьмы грохочущего мира

Незваная враждебная любовь.

Она пришла ко мне безжалостно и грубо

Сломать мой круг, мой стих, мою судьбу.

И душу обожгла, и опалила губы,

Чтоб солью огненной томить мою алчбу.

Он умолкает, и тишина вдруг становится невыносимой. О любви? О ней отец никогда не говорил.

— Дай мне ручку и лист бумаги. Да, зажги, пожалуйста, настольную лампу. А теперь иди. Нет, постой, подойди ко мне.

Я наклоняюсь к нему, близко к дорогому мне лицу. Он гладит меня по щеке.

— А теперь иди, оставь меня одного.

Но я не ухожу. Медлю у двери. Мне хочется разбудить его память, услышать еще какой-нибудь рассказ, ведь отец ушел от нас, когда мне было всего шесть лет. Как жил он все эти годы в чужой стране, один?

— Папа, — прошу я, — я видела у тебя в кабинете на книжной полке старый альбом. Давай его вместе полистаем… Так хочется заполнить пробел во времени…

Отец кивает головой в знак согласия.

Я выхожу на цыпочках в темный коридор и, держась за стену, почти ползу в темноте в его кабинет. Старинный письменный стол занимает половину комнаты. Я нащупываю рукой выключатель и зажигаю свет. Закат еще не растворился в нависших тяжелых тучах. За окном — глухая осенняя ночь. На душе тревожно, но я беру себя в руки, пока, наконец, мое эмоциональное беспокойство приходит в равновесие. Тишина меня успокаивает. Кажется, что я все-таки нашла ту точку соприкосновения с миром, когда ничто окружающее уже не волнует: ни шепот осенней листвы за окном, ни густой ночной мрак, ослепивший своим непроницаемым равнодушием.

Я долго ищу альбом с фотографиями — его нет на прежнем месте. Наконец, мой взгляд падает на письменный стол… Ах, вот же он, этот альбом, только почему-то раскрытый, будто отец недавно его смотрел. Я наклоняюсь над открытой страницей, и мое внимание привлекает листок бумаги — письмо. Я внимательно всматриваюсь — почерк знакомый… да это же, кажется, мамин. Я не удивлена — целый день чувствовала, что должно произойти что-то неожиданное. Почему отец, так болезненно относящийся к тайне своего прошлого, оставил это письмо в альбоме? Может быть, для меня? Я сажусь за папин письменный стол и читаю письмо, написанное мамой почти 25 лет назад. Только теперь, читая его, я могу хладнокровно осмыслить то, что случилось давно, в другом мире, другой стране, о которой остались только вспышки детских воспоминаний — остальное спрятано в темном углу памяти, куда я не разрешала себе наведываться.

Я пробегаю глазами страницы, нет первого листа, потеряно начало.

«Сегодня суббота. Я пишу на балконе и думаю о тебе, о нас, размышляю. Я не забыла тебя, нет, я просто устала, я так устала думать о тебе, о нашем разрыве. Я не выношу лжи, недоговоренности. Я понимаю, что мы не могли найти правду, не совершая ошибок, но ошибки наслаивались одна на другую, и твоя ложь становилась невыносимой. У меня не оставалось ни тепла, ни любви, ни доброты к тебе. Ты всё убил. Ты не умеешь любить, так как любовь к самому себе заглушает в тебе все другие чувства. Я хочу, чтобы ты ушел из моей жизни навсегда. Я хочу покоя и потому — ты свободен. Ты должен уехать и забыть о нас. Я счастлива с другим. Теперь я свободна от того унижения, которое испытывала все эти годы — твое величие и мое падение. Твоя слава заслонила наше счастье. Я хотела тебе верить, обманывала себя, но знаю, что я тебе была не нужна. Ты стал большим писателем, а я… я была твоей тенью. Я где-то прочитала, что женщины мудрее мужчин, потому что они знают меньше, но понимают больше и чувствуют тоньше. Я старалась тебя понять, но между нами всегда была стена непонимания. Правда имеет форму треугольника, где прикосновение к каждому углу причиняет боль».

Я откладываю этот листок бумаги в сторону. Я не могу и не хочу ничего знать. Почему расстались мои родители, почему мама скрывала от меня адрес отца, а другого, чужого мужчину я называла отцом? Почему сейчас, когда я нашла своего отца, он молчит? Кто был прав, кто виноват, разве сейчас я могу понять? Отец изменял? У него была другая семья или оба они были тогда несвободны? Тайну их унесло время. Мне больно думать об этом. Я не хочу понимать и не хочу никого винить, не имею права. Я беру альбом и направляюсь в комнату отца.

Он не спит. Сидит в том же кресле у окна, ждет меня. Не поворачиваясь ко мне, спрашивает: «Прочитала?» Я молчу, не зная, что ответить. Молчу долго, пока он снова не обращается ко мне: «Значит прочитала. Садись рядом, дочка, есть разговор». Я опять удобно усаживаюсь у его ног.

— Не удивляйся, что я оставил для тебя это письмо открытым. Так мне легче начать свой рассказ. Я не знаю, сколько мне осталось жить. Я не могу унести эту тайну, эту боль с собой в могилу, как унесла ее твоя мама. История нашей встречи самая банальная. Я читал на кафедре лекции, твоя мама была моей ученицей, влюбленной в старшего по возрасту преподавателя. Это было время, когда я развелся со своей первой женой и пребывал в полном унынии и одиночестве. Твоя мама была молода, легкомысленнa и необыкновенно красива. Роман наш продолжался недолго. Очень скоро я сделал ей предложение. Я не могу сказать, что мы были несчастливы, нет, наоборот, дома был покой, несмотря на то, что ее не интересовало то, что делаю я, а меня — ее жизнь.

Отец переводит дыхание и задумывается, видимо, старается подобрать правильные слова. Я вся напрягаюсь, будто чувствую, что сейчас должно случиться что-то страшное, непоправимое. Отец долго молчит. Молчу и я.

В окно бьет приглушенный осенний свет с легким желтым оттенком. Желтое солнце, почти совсем ушло за горизонт, и его последние лучи слегка освещают потерявшую свой цвет листву. Отец смотрит в окно. Ветер кружит листья, как летних бабочек. Нам обоим грустно. Ему — оттого, что сейчас он должен открыть мне свою тайну, мне — оттого, что страшно ее услышать.

Я сажусь рядом и открываю альбом — здесь вся жизнь отца, его прошлое и настоящее, передо мной пестрят фотографии — папа совсем молодой с мамой, я, еще маленькая — на руках у папы. А здесь он уже в Америке со своими студентами — высокий, красивый и очень серьезный, взгляд грустный, устремленный куда-то вдаль. И вдруг небольшая фотография молодой и очень красивой женщины. Она стоит у колонны, длинные черные волосы развиваются на ветру. Какое знакомое лицо. Я напрягаю память, пытаясь вспомнить… Нет, не могу. Отец чего-то ждет.

— Папа, кто эта женщина?

Он внимательно и долго смотрит на фотографию.

— Все произошло в тот день, когда она приехала. Эта женщина — моя первая жена. Наш брак был коротким, мы разошлись, потому что оба знали, что не можем быть вместе. Однако я очень ее любил, — отец не договорил, сделал долгую паузу.

Любил? Значит, вот эта женщина, которую отец любил, думаю я, стараясь вспомнить, где же раньше я могла ее видеть.

— Была поздняя осень, холодный дождливый день с темным нависшим небом, — продолжает отец, будто забыв о том, что я здесь, рядом. — Я работал дома, готовился к лекциям. Ты спала в соседней комнате, мама уже ушла на работу, когда раздался резкий звонок в дверь. Я не мог поверить своим глазам — на пороге стояла она. Волосы были мокрые и слиплись от дождя, вода ручьями стекала с плаща. Я был поражен, так как после развода мы никогда больше не виделись. Я напоил ее горячим чаем, развесил мокрый плащ. Ничего не спрашивая, я ждал, что она заговорит первой.

— Как странно, отец, почему она вдруг пришла? — спросила я дрожащим от волнения голосом. Что-то начало вырисовываться в моей памяти, пока неясное, но какое-то странное интуитивное чувство заставило меня напрячь память.

— Она пришла ко мне как к единственному, всё еще близкому человеку. Она была тяжело, очень тяжело больна. Пришла попрощаться.

Он внимательно и долго смотрит на меня, будто хочет заставить меня что-то вспомнить. Но что я могла знать, мне было тогда только шесть лет.

— А вечером разразился скандал. Я не знаю, как твоя мама узнала о приходе моей первой жены. Было невыносимо грустно и тяжело. Я ушел в тот же вечер, не попрощавшись с тобой, ушел, чтобы никогда не вернуться.

— Ты ушел к этой женщине? — догадалась я.

— Да, я ушел к ней, проводить ее в последний путь. Она прожила еще только одну неделю. Ну вот, кажется, я тебе уже все рассказал. Теперь иди спать. Скоро уже будет светать.

Я не могу уснуть… Стакан на столике возле кровати наполнен до дна темной жидкостью ночи, капли ее стекают на пол, медленно, почти беззвучно, нарушая шепот тишины и стук моего сердца. Оно бьется в такт ударам в окно сломанной от грозы ветки, напоминая звон разбитой тарелки. В темноте я четко вижу очертания предметов. Я могу пройти по комнате в кромешной тьме, не натыкаясь на них. Ночь защищает меня от света, от солнечного утра, когда надо снова жить, двигаться, работать, на чем-то сосредотачивать свое внимание, на чем-то неважном, ненужном, сейчас для меня незначимом. Я настойчиво думаю о том, что рассказал мне отец, и постепенно ко мне возвращается память.

В тот роковой день я не спала. Я слышала, как к отцу пришла какая-то женщина, как они о чем-то долго разговаривали тихими голосами. Маленький любопытный ребенок — я приоткрыла дверь спальни и увидела, как отец прижимает к себе чужую женщину, как целует ее заплаканное лицо, гладит ее мокрые волосы. Меня охватило чувство ненависти к этой незнакомке, чувство ненависти к отцу. Кто она? Где мама? Почему отец так нежен с ней. Я забралась с головой под одеяло и долго плакала, пока не пришла мама. Я помню, как она успокаивала меня, просила рассказать, что со мной приключилось. И я, злясь на отца, на его секреты от мамы, рассказала ей всё — всё, что видела… А потом я слышала эти ужасные крики мамы, она плакала и всё время повторяла, что не может и не хочет жить во лжи. Значит, всему виной была я… Это я разрушила жизнь отца. Мама очень скоро вышла замуж, оказалось, что с новым мужем ее связывали давние и никогда не прекращавшиеся отношения… Так у меня появился другой отец… Только после смерти мамы я узнала, что мой родной отец жив и живет в Америке…

Не уснуть, тени от лунных бликов ползут по ковру к кровати, от кровати на стену, причудливо изгибаясь на черном полотне ночи. Мысли приходят такие же странные и причудливые, как эти лунные тени, мысли вчерашние и новые, странные и отчетливые, мысли о прошлом, ушедшем и невозвратном, о жизни, такой же неясной, как неясна смерть, небытие. Я должна все рассказать отцу, но мне страшно подумать, что скажет отец на мое признание.

У каждого в жизни есть своя правда, думаю я, отец поймет.

До рассвета осталось совсем немного. Я зажигаю настольную лампу. Стакан возле кровати наполняется электрическим светом, и темнота, пролившись из стакана, испуганно пятится за дверь спальни. Но вот ночь постепенно отступает, давая место первым светлым лучам. Бледная луна едва видна из пены белых облаков, в которых постепенно растворяется ее видение. Холодное осеннее солнце поднимается из-за горизонта. Я наблюдаю рассвет. Он не такой драматичный, как вчерашний вечерний закат. Новый день означает, что жизнь станет чуть короче, и жить останется чуть меньше, чем вчера. Снова думаю об отце. Наверное, каждому человеку дается только миг счастья, который, думаем мы, продлится вечность. Но и вечность — это миг. Эта вечность и есть наша короткая, быстропроходящая жизнь.

Я надеваю халат и иду в комнату отца. Я хочу ему рассказать, что это я, кто предал его, кто стал причиной развода, кто разрушил две, нет три жизни. В комнате еще темно, занавески глухо задернуты. Отец сидит в кресле в той же позе, в которой я оставила его вчера вечером. На столике возле него нетронутое лекарство и стакан с водой. Этот утренний полумрак пугает меня. «Папа, папочка», — шепчу я, но он уже ничего не слышит, его здесь нет. Его душа ушла в другой мир, в вечность. Взгляд мой падает на листок бумаги у него на коленях. На нем — всего несколько предложений:

«Я простил тебя. Если можешь, и ты прости. Я был счастлив только раз в жизни, но счастье не бывает долгим. Счастье — это свет, за которым приходит закат, и наступает долгая слепая ночь».

Елена Дубровина — поэт, прозаик, эссеист, переводчик, литературовед. Родилась в Ленинграде. Уехала из России в конце семидесятых годов. Живет в пригороде Филадельфии, США. Является автором девяти книг на русском и английском языках. Составитель и переводчик антологии «Russian Poetry in Exile. 1917-1975. A Bilingual Anthology», автор сборника статей «Силуэты», а также составитель, автор вступительной статьи, комментариев и расширенного именного указателя к трехтомнику собрания сочинений Юрия Мандельштама («Юрий Мандельштам. Статьи и сочинения в 3-х томах». М: Изд-во ЮРАЙТ, 2018). В том же издательстве в 2020 г. вышла книга «Литература русской диаспоры. Пособие для ВУЗов». Ее стихи, проза и литературные эссе печатаются в различных русскoязычных и англоязычных периодических изданиях. В течение десяти лет была в редакционной коллегии альманаха «Встречи». Является главным редактором американских журналов «Поэзия: Russian Poetry Past and Present» и «Зарубежная Россия: Russia Abroad Past and Present». Входит в редакцию журнала «Гостиная». Ведет раздел «Культурно-историческая археология» в приложении к «Новому Журналу». Входит в редколлегию «Нового Журнала». В 2013 году Всемирным Союзом Писателей ей была присуждена национальная литературная премия им. В. Шекспира за высокое мастерство переводов.