Одна большая любовь

Каждому человеку на его жизнь одна большая любовь положена. Одна только, я знаю. Некоторым, правда, и её не достается. А когда говорят, будто их, любовей, сколько хошь — так врут. Эти, которых много-то — уже по-другому называются... Настоящая — она потому и настоящая, что единственная... Вот мне такая досталась. Посейчас забыть её не могу... Страшная была любовь. Не подумай только, будто я о чём-то жалею. Нет.

Гришей его звали. Увидала первый раз — как сейчас помню — в марте. Грязища! Я-то с кочки на кочку перебираюсь, в контору собралась. А тут его, Гришку, навстречу ведут, из карантина — к нам. Мелкий, тощий, весь в каких-то клочьях. Такое дитё. Я на него глянула и улыбнулась. И он мне — вот, как Бог свят — улыбнулся. Тут-то, видать, в душу и запал. Я ведь и сама, почитай, дитё была — семнадцатый год шёл, только работать начинала.

В тот же день погулять его пустили — там, где огорожено, пусть разомнётся, а сами сели чайку похлебать. Не успели по первой чашке допить — соседская девка бежит: «Чо сидите, у вас там сбежал!» «Быть не может!» Кинулись — и верно! Ограда цела, замок на месте, а он — возле, по кустам шмонается. Правда, сам пришёл, ловить не пришлось. Отперли ограду, запустили обратно.

Все — чай допивать, а мне любопытно стало, как же это он умудрился выбраться? Я за сарайчиком и спряталась, жду. А он, морда бандитская, гривой занавесился, стоит как пень, и ничего. Мне уже ждать холодно стало, чуть было не ушла, но тут он такой фортель учинил! Огляделся по сторонам внимательно, нет ли кого, на четвереньки встал, пригнулся весь, как змеюка вытянулся, да под нижней планкой и прополз! Тут я ка-а-к выскочу из-за сарайки! «Ах ты, такой-сякой!» И к нему. Да и он — ко мне, ластится, лбом в руку уперся. Ну, как его ругать? Уж я поняла, что ему в ограде, где всё изрыто-истоптано, не интересно.

Думаю, не грех ведь и побаловать ребенка? Шарф с себя сняла, ему на шею накинула, вместо повода, мало ли, испугается чего, чтоб не сбежал, не потерялся, и пошли мы бродить по всем проулкам. И потом, все пять лет, что он у нас жил, только так с ним и гуляла. Водил он меня чинно, куда хотел, всё, что интересно, осматривал, ни к кому не лез.

Мы с ним местной хохмой стали. Мыслимо ли, говорили, так тетешкаться? И ещё говорили, мол, допрыгаешься, убьёт он тебя, мужик матёрый, кровь играет, а никакой строгости не видит. Только его никто так, как я, не знал. Да разрази гром, если он не то, что нахамил — хоть раз мне на ногу наступил за всё время!

Но в уборку он поначалу к другой попал. Она добрая была, Олька. Хорошо его обихаживала. Через полгода Гринечку уж и не узнать было — подрос, округлился.

А вот с наездником, дядей Толей, ему не повезло. Не заладилось. Правду сказать, и сам дядя Толя доброго слова не стоил. Пьющий сильно. «Чавось? Кудысь?» И руки распускает не по делу. А у Гриши, видать, как и у меня, на запах этот бражный аллергия. Такая аллергия жуткая, что как учую, от кого прёт, так кулак сам сжимается — в харю дать.

И через эту нетерпимость прослыл у нас Гриша строгим. И шеф велел, чтоб только мужики с ним работали, никаких девчонок! Ведь если разобьёт, не дай Бог, кто отвечать-то будет? Если уж дядя Толя, шкаф наш двухстворчатый, не справляется...

Только и мой характер знать надо — если задумаю что, меня не переупрямишь. Вот утром раз, часов в шесть, зашла я к Грише, поговорила с ним, ситуацию объяснила. Вижу — понимает всё правильно. Вывела, собрала его, и поехали мы работать. И показалось мне, будто мы на крыльях летели — так он меня ловко и бережно нёс! И видно было, что и ему — счастье, первый раз от работы удовольствие получает.

А как съехали, нас уже шеф поджидает, молчит. И я молчу, будто мы с Гриней так каждый день, и ничего такого в этом нет. Спокойненько мимо шефа прошли, только: «Здрась-те...» Ну, Гришу разобрала, отпустила. Тут шеф говорит: «Зайди!» Зашла в кабинет. «Сядь». Села. И он сел, пальцами по столу играет и молчит. И я молчу. Минут десять так молчал. А потом велел: «Пойди к Ольке, пусть все его вещи тебе отдаст. И чтоб я никого, кроме тебя, с ним не видел». Вот так он совсем моим и стал.

И началась у нас жизнь дивная. Целыми днями вместе. Работу, какую надо, сделаю быстренько, и к нему. Лекарств разных, витаминов накупила, втирала, бинтовала, даже уколы сама делать научилась. Спорт вещь такая — без травм не бывает. И в кормёжке — ни в чём ему отказа не было. Всю зиму и яблоки, и морковь, лето — зелень любая, осень — каждый день арбузы. Но Грише-то самому, пожалуй, от меня не столько это нужно было, а любовь.

Здоровенный вымахал, а ласкучий, как котенок. Крутишься вокруг него, суетишься, а он всё норовит за одежду прихватить, или волосы мне перебирает, или башкой своей здоровенной подсовывается — чеши его, гладь. А больше всего любил почему-то руки мои обсасывать. Только зазеваешься, а уж он тут как тут, чмокает палец, как пустышку, и глаза от удовольствия закрыты. Шеф этого видеть не мог — кричал: «Если ты пятерни по своей дурости лишишься, я за тебя не ответчик!» Правильно, зачем нам ответчики? Мы и сами разберёмся.

А как Григорий мой бегать стал! Так к первым местам привык, что и второе за трагедию считать начал. С горя у него кусок в горло не лез. Приду к нему — жалуется, глаза несчастные. А как поймет, что и мне не по себе, тут же сам меня утешать начинает. Что-то на ухо бубнит потихоньку, или просто — прижмётся, и стоит.

Я-то вначале, дурочка, рада была, что у нас с ним так. Не понимала ничего. Поняла только, когда шеф с ним, с Гриней, на гастроли уехал, на месяц. У меня тогда… не знаю, как объяснить... Внутри холодно стало. Словно отопление выключилось. Мимо его пустого места в ряду прохожу — аж корёжит. От пустоты этой дышать больно. Вот тут и призадумалась я, крепко призадумалась. О том, что не так как-то я к Грише отношусь, что-то болезненное в этом есть, а то и — не божеское.

А коли болезненное — лечиться надо. Нашла по справочнику клинику специальную, самую дорогущую, записалась, ползарплаты угрохала. Два раза вся с мылом вымылась, оделась цивильно и пришла. Там, конечно, охранник на входе: «Вы к кому?», кресла кожаные повсюду, а я так держусь, будто это мне всё раз плюнуть.

Профессор такой вежливый оказался, толстый, внимательный. Поначалу, пока о том о сём беседовали, хватало духу спокойно говорить. А как стал он о деле выспрашивать — всё. Дух кончился. Не могу глаза поднять. Уж больно я в очках его нехорошо отражалась — как голая. Так и обсказала всё, на галстук его глядя. И он, мол: «Да, это у вас болезнь». Зу... Нет, зо... Слово такое красивое, на зоологию похоже. Забыла. Ладно...

А ещё говорит, что с этим, как с алкоголизмом, ничего не сделаешь, в смысле — совсем не уберёшь. Можно только чем-нибудь заменить. Например, можно алкоголику внушить, что водка ему и не нужна вовсе, а без кефира он теперь жить не может. И станет он от кефира так же балдеть, как раньше от водяры. «А вам, девушка, что можно предложить? Хотите, — говорит, — я вас с лесбиянками познакомлю? Они все такие милые, и вы такая сильная, им понравитесь...» «Подумайте, — говорит, — всё лучше с ними, чем как сейчас. Мне это просто, я вас закодирую». Я поблагодарила, конечно, сказала, что непременно подумаю, с галстуком его попрощалась, да пошла. А про себя решила, что такой «кефир» мне точно не нужен.

Никуда я больше не ходила, ни с кем это не обсуждала, решила: что ж, значит судьба у меня такая. Григорий домой вернулся, и душа успокоилась. И стали мы жить счастливо, так хорошо жить! Все призы, какие есть, повыигрывали, уж теперь его надолго от себя не отпускала — по всем гастролям вместе проехались.

Но большой спорт — жестокое дело. Всю душу вынимает, все силы берет. И уходить из него лучше непобежденным. Я и сама это знала, однако, когда о чём-то думать больно — ведь как? Прячешь от себя лишние мысли. «Всё хорошо, — говоришь, — всё хорошо...» Всё хорошо и было, пока шеф меня, как кутёнка в лужу, в факты носом не ткнул. Программку развернул, где все наши соперники прописаны. Такой молодняк подошёл — догони ветер! «Чего Грише ловить в такой компании, ты сама подумай! Нет у него шанса на «больших», нету!»

И стал мне турусы на колесах расписывать — как Гришенька на периферию отправится, как ему хорошо там будет, как от него детки славные народятся, и все — ко мне, и все — как папаша! Господи, что со мной сделалось! Будто все жилы из меня сразу вытянули. «Нет, — кричу, — не отдам! Мой он, солнышко моё, не жить мне без него!» Кричу, а сама знаю: отдам. Отдам... Всему свой срок, кончилось наше счастье.

Как повела его в вагон, отправлять — сама повела, — обняла. Так обняла — руки онемели, думала, — не станет сил разнять. Стало сил. Такая я, что на всё у меня сил станет. И он меня за куртку держит, не отпускает. Видать, тоже сил нет отпустить. Но и он — сильный. И он — отпустил, и сам в вагон шагнул, и не обернулся. Дверь за ним лязгнула. Словно жизнь мою отрезала.

О том, что нет его больше, узнала дня через четыре. Где-то на полустанке, под Пермью, провожатый его спьяну с цыгаркой уснул. Проснулся — пожар. И сам-то выпрыгнул, сучок, а ему двери не открыл. Год мне потом каждую ночь снилось, как Гриша там, в пламени, мечется, весь огненный. От крика его просыпалась.

С работы уволилась. Мимо места его пройти, на шефа поглядеть — всё как нож острый. Думала, умру. Нет, не умерла. Привыкают же люди без рук, без ног жить? И я — привыкла.

В палатке вот теперь, с книгами. Дело хорошее. И замуж вышла. Мужу-то больше, чем мне повезло, он свою большую любовь правильно истратил — на меня.

Я его не обижаю ничем, кормлю, в чистоте держу. И он мне, знаю, за всё благодарный. Только, бывает, по затылку его глажу, где шёрстка плотная такая, ладонь колет, задумаюсь, да и назову его: «Гришенька...» Он понимает всё. И не похож он на Гриню вовсе — вороной. А тот рыжий был.

Портрет? У меня фотик плохой, ты лучше, если интересно, в книжке посмотри. Вон, про лошадей — вся вторая полка. Ага, хоть в «Дербистах России». Грегор. Грегор он, от Герпеля и Глубинки, 1984 года рождения.

Гришенька, солнце моё...

Козлиный дух

На любой конюшне должен быть козёл. Это аксиома. Ну как без козла? А вдруг ласка заведётся? Всех лошадей замучает! Она вообще-то безвредная, ничего дурного им не делает. Просто лазает, из-под грив солёный пот вылизывает. А лошади пугаются, бывает такую истерику закатят — мечутся по деннику, бьются, все в мыле. Придёшь этак с утра на работу — а какая там работа, если лошади едва на ногах стоят, словно на них чёрт всю ночь катался? 

Есть у лошадников поверье, что ласка козлиного духа не переносит. Так оно, или не так — никто не проверял. Но козлов на всякий случай держат. И у нас, конечно, тоже козёл имеется. Что ж мы — хуже других, что ли? Маленьким его взяли, из бутылочки молоком выпаивали, на ручках носили. Всяким собачьим трюкам обучали: он у нас и на задних ногах может, и «лапу» подаёт, и команду «голос» знает... Любимец!

Вот только на второй год своей козлиной жизни заматерел наш Борька. И стал таким «ароматным, что уже не только все ласки в окрестностях разбежались, а и нам убежать впору... Нюхал-нюхал наш бригадир всесторонне замечательного Борьку, и не выдержал — созвал производственное совещание. На повестке дня один вопрос: от козла пора избавляться! Нет, мы, конечно, всё понимаем — носом своим готовы голосовать «за!». Но жалко-то как!! Родной ведь, не приблудный какой... 

И пошли мы, грустные, трудиться... Сегодня пахать нам — не перепахать: сено привезли, здоровенный грузовик с прицепом, разгружать надо. Перед конюшней тесно, поэтому прицеп шофёр отсоединил, оставил в сторонке, а сам грузовик вплотную к стенке придвинул. Мы, девчонки, тюки сена подтаскиваем и с кузова скидываем, шеф их крюком на верёвке подцепляет, а мужики на чердак залезли — наверх поднимают и там складывают. Сенная труха, конечно, сыплется, обречённый на заклание Борька тут же крутится, подъедает. Веселится, с собакой играть затеял... Ох, как же его жалко! 

Машину разгрузили, шофёр её отогнал, теперь нужно вручную прицеп на место поставить. Облепили мы его, словно муравьи дохлую гусеницу. Кто колёса толкает, кто верёвки к бортам привязал, впрягся, тянет... 

Одна верёвка свободная осталась. И козёл наш ухватился за неё зубами и вместе со всеми тянет изо всех сил! 

Поглядел на это наш шеф, плюнул и говорит: «Нет, товарищи, я не фашист какой! Я друга и соратника зарезать не смогу! Результаты сегодняшнего производственного совещания объявляю аннулированными!»

Борька у нас до пятнадцати лет дожил. А если кто чужой, входя на конюшню, нос морщил, мы объясняли: вовсе у нас не воняет! Пахнет. Натурально и экологически!

Зажеребляемость

Жена у Лёши, как и он сам, с конезавода. А что самое важное на конезаводе? Зажеребляемость! Это главный показатель работы — чтобы кобылы не ходили «пустые», не «холостели», как там говорят. Надо — чтобы каждый год по жеребенку. А Лёша любит, чтобы всё было по порядку и правильно. Вот его жена и рожает, и рожает... К детям они относятся, как к любому вверенному их попечению поголовью: тщательно. Своевременно кормят, чистят и выпасают. Табун Лёшиных детей, радостно топоча копытами, постоянно бегает по конюшне. Мы относимся философски... 

А недавно Лёша пришел какой-то грустный, задумчивый...
«Что случилось?»
«Да, женка двойню принесла!»
О, это действительно непорядок! На конезаводе кобыл, плодящих двойни, выбраковывают — полноценных лошадей из близняшек не вырастить... Будут мелкие, недоделанные, да и молока на двух дитят у мамаши как правило не хватает... Ой, как бы Лёша жену-то не выбраковал! 

Где-то с месяц он грустный да задумчивый ходил. А потом ничего — приободрился. Видать, решил, что такую знатную матку выбраковывать — дураком быть! Этакая ведь кобылища — задница как печка! 

Ну, а нам, девчонкам-конюхам, любопытно: какие они, двойняшки? У нас ведь пока и одиняшек нет! Мы и давай приставать: «Ну Лёш, ну расскажи, какие они?» 

«Дык обычные, одна сторона ест, вторая какает!» 
«А кричат?»
«Дык, чо же им ещё делать? Глотки есть — вот и кричат».
«Ну хоть как-то от твоих остальных детей отличаются?»
«А чо им отличаться-то? Как все...»
«Не, ну так не интересно! Что у тебя про них ни спроси — всё обычное да никакое... Хоть расскажи, как ты их между собой различаешь?»
Лёша смотрит на нас как на придурков:
«А в этом-то чего сложного? Одно — мальчик, второе — девочка!»

Элина Сухова (с. Гжель, Московская область). Окончила Историко-архивный институт (РГГУ), Литературный институт им. А. М. Горького, аспирантуру Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова, кандидат исторических наук. Член Союза писателей Москвы, Русского ПЕН-центра, секретариата и приемной комиссии Союза писателей Москвы. Лауреат Волошинского конкурса. Стихи и проза публиковались в журналах «Арион», «День и ночь», «Дружба народов», «Иерусалимский журнал», «Интерпоэзия», «Кольцо А», «Литературная учёба», «Октябрь», «Пролог», «Студенческий меридиан», «Юность» и других сборниках, и альманахах. Автор трех книг.