Татьяна любила чужих детей, потому что своих у нее не было, и жизни своей у нее больше не было; поэтому она любила эту чужую жизнь, в которой все было так красиво и правильно, все расставлено по своим местам, никакой глупости, никакого уродства. Татьяна любовалась размеренным бытом немецкой семьи, как нищий любуется витриной магазина ювелирных украшений, прекрасно понимая, что никогда ему этих украшений не носить. Немцы были люди воспитанные, но какие-то тихие. Не страстные. За обедом сидят почти молча, в доме никто не кричит, даже к ней, уборщице, обращаются исключительно на «вы». Стараются ни в чем не показывать своего превосходства. Дети не орут, собаки не лают — просто чудеса, да и только!

— Ненормальные они какие-то, — ругалась парикмахерша Зойка, которая и привела Татьяну в эту семью, — живут так, как будто уже померли. Тихо, как в могиле.

А Татьяне именно это убаюкивающее спокойствие было милее всего. «Хватит, — думала она, — наоралась за жизнь до хрипоты. Вечно, как в драке, то защищаешься, то нападаешь. Хоть два дня в неделю спрятаться от ужаса собственной жизни».

И она пряталась, и вечером, когда оплаченные часы были уже давно отработаны, не хотела уходить домой. Все возилась на кухне и пекла детям оладушки с яблоками.

— Татьяна, мне неудобно, — сетовала Дора-хозяйка. — Я не могу платить вам больше. Вы каждый раз перерабатываете. И потом, вам же тоже нужно домой, вас муж ждет.

— Я сейчас, я сейчас! — начинала суетиться Татьяна, а сама думала: «Господи, хоть бы этого самого мужа в глаза больше никогда не видеть и этого чужого дома вместе с ним!»

Татьяна выходила на улицу в осеннюю сырость, а может, это была сырость весенняя — она уже давно перестала замечать ход времени и течение жизни вокруг себя. Она видела только мокрые улицы. Возможно, они иногда бывали сухими, но этого она тоже не видела, потому что ее мысли всегда были обращены куда-то туда, в прошлое, в те далекие солнечные дни, где она была счастлива, где шумело море, кричали чайки и была любовь. Из вагона немецкого метро воспоминания о счастье казались настолько невероятными, так не вязались с нынешним положением, что Татьяне постепенно стало казаться, будто прошлое она попросту выдумала, и не было никогда прекрасного города Одессы, с его ликующей шумной жизнью, не было любимого мужа, дочери и дома с бесконечным хороводом гостей. Как это все могло исчезнуть так быстро и так бесповоротно? За окнами вагона неслась чужая ночь, поезд то уходил под землю, то выныривал на улицу, и Татьяна ныряла вместе с ним из ночи в ночь и силилась и никак не могла понять. Зачем она здесь, в чужой стране, среди чужих людей? Как завела ее судьба в этот тупик, из которого больше нет выхода? И такое равнодушие воцарялось в ее душе, такое безразличие к собственной жизни, что однажды, подъехав к своей остановке, она так и осталась сидеть и ехала все дальше и дальше, неизвестно куда, пока поезд не попал в темный туннель и не остановился.

Татьяна испуганно огляделась по сторонам и даже успела заметить, что в вагоне никого нет, свет погас, и она оказалась в непроглядном темном пространстве.

— Эй! — крикнула Татьяна неизвестно зачем.

— Эй! — Ее окрик отозвался негромким эхом и тут же растворился в мертвой тишине.

— О господи!

Татьяна попыталась на ощупь отыскать аварийную кнопку, на что-то жала, стучала в окна, в двери — бесполезно. Глаза постепенно привыкли к темноте и стали различать за окном силуэты других поездов, таких же погасших, мертвых. Было ясно, ее забыли в депо.

«Вот она, моя жизнь, — удивилась Татьяна такой неожиданной метафоре. — Ехала, ехала, и наконец, приехала».

Она расстегнула пальто, развязала шарф, и ей стало так жалко себя, так захотелось вернуться к тому изгибу, к тому роковому излому судьбы, с которого все пошло наперекосяк. Захотелось взять эту самую судьбу, как оглобли, и, напрягшись изо всех сил, развернуть в прежнее русло, даже если бы от этого усилия пришлось умереть.

Татьяна смахнула шарфом слезу, потом слезы закапали часто, как дождик в осенний день, но она их не замечала — она мысленно пыталась нащупать тот момент, ту секунду, в которую все еще можно было исправить, и не находила.

Вот она, девочка с косичками, выходит из школы и знает, что там, за углом, прячась от насмешливых взглядов мальчишек, ее поджидает одноклассник Валера. Он мал ростом и неказист, но и она не красавица — обычные мальчишка и девчонка, которым почему-то все время хочется быть вместе. Он несет ее портфель, а она постоянно задевает носками новых ботинок камешки на брусчатке. А вокруг такой прекрасный мир бесконечно синего цвета! Синее все: и море, и небо, и их глаза — синева разливается в их душах, и им так хорошо вдвоем, и они еще не знают названия этому чувству. Потом детство закончилось, а чувство осталось. Они поженились и стали жить вместе. Татьяна не знала, что счастлива. Это сейчас, из страшного настоящего ей казалось, что счастье было таким ярким, таким непрерывным и долгим. А тогда ей не с чем было сравнить. Жила и жила, страдала и мучилась. Господи, знать бы тогда, что нужно экономить каждую минуту и не омрачать жизнь ненужными переживаниями!

Сколько слез она пролила от того, что не могла забеременеть. Сколько страха натерпелась от мысли, что Валера бросит ее бесплодную. А бесплодным-то как раз оказался Валера. И когда это выяснилось, решили взять в детском доме девочку. Может быть, все началось с девочки? Может, не стоило ее брать? Валера так и не сумел полюбить приемную дочь. А Татьяна, наоборот, обрушила на нее столько любви, столько заботы и нежности! И ведь где-то же она должна была брать эти чувства. Наверное, забрала их у Валеры. И тогда впервые между ними образовалась крохотная трещинка, едва заметная, но все же ощутимая, и именно в этой трещинке поместилось ее чувство к дочери, Лидии.

Лидочка росла, и вместе с ней росло расстояние между супругами. Валера все реже бывал дома, он делал карьеру, а Татьяна, потрясенная материнством, ничего вокруг себя не замечала, и все думала: «Господи, как же любят своих, если я так полюбила этого чужого ребенка?»

Девочка росла веселой и какой-то уж больно независимой. Не было в ней той заискивающей нежности, которая так пленила Татьяну, когда она наблюдала за другими приемными детьми и раздумывала, стоит ли идти на такой шаг. «Да он у меня как теленок, все тыкается, тыкается, ласки ждет», — рассказывала одна такая мамаша. Лидочка никуда не тыкалась, она не переносила прикосновений, была вся дерганая, напряженная, как сжатая пружина. Татьяна все надеялась растопить ожесточенность дочери своей ненасытной любовью. Но чем старше становилась Лидочка, тем больше проявлялось в ней чужого, непонятного, дикого. Уже в двенадцать лет было ясно, что из девочки получается настоящая красавица. Ее цыганское смуглое лицо, длинные, переливающиеся из черноты в синеву волосы, легкая фигура, какая-то змеиная грация задерживали на себе взгляды прохожих. Своим недетским умом она уже понимала себе цену и, перехватывая восторженные взгляды мужчин, поощряла их хищной улыбкой. Татьяна была в ужасе. Она не знала, как остановить дочь, как удержать ее в еще не окончившемся детстве. В тринадцать лет Лидочка влетела на полном скаку в переходный возраст. Наверное, это и был момент, после которого все полетело вверх тормашками.

В доме сделалось невыносимо. Валера исчез совсем, а Лидочка терроризировала мать с каким-то дьявольским вдохновением. Школу она забросила, стала пропадать по ночам, домой приходила пьяная, измотанная, с черными кругами под глазами.

— Доченька, солнышко мое, — подступала Татьяна с уговорами, — что ты делаешь? Ведь ты же свою жизнь загубишь.

— Молчи! — взвизгивала Лидочка. — Ты мне никто! Ты мне чужая тетка!

От подобных заявлений у Татьяны останавливалось сердце.

— Как же так, доченька? Как же, чужая? — лепетала она.

— А вот так, — дразнила Лидочка, — чужая и не имеешь права вмешиваться в мою личную жизнь.

Татьяна чувствовала, как между ней и дочерью растет стена. Высокая, серая, глухая.

— Что же делать, что же делать? — причитала она.

— А ничего тут не поделаешь, — отвечали подруги. — Гены берут свое.

Ах, это ненавистное слово «гены»! Кто только их выдумал! Татьяна представляла себе эти самые гены чем-то вроде ядовитой инфекции, которая растекалась по молодому цветущему организму дочери, и она, мать, не имела сил бороться с этим непостижимым злом.

А потом все кончилось плохо, все кончилось так ужасно плохо, что Татьяна даже через много лет каменела, когда случайно вспоминала этот вечер. Случайно, потому что она старалась не думать о нем никогда.

Лидочке было уже пятнадцать, и она была настолько хороша собой, что Татьяна смотрела на нее с восторженным изумлением. Эти глаза, из которых лилась темная, необоримая сила, эта фигура с такими волнующими изгибами и тонкими перехватами в талии и запястьях. Эта ранняя женственность, которая заставляла волноваться не только мужчин, но и женщин!

Валера смотрел на преждевременное развитие приемной дочери с отвращением. Каждый раз, когда Лидочка подсаживалась к нему на диван и начинала шутливо теребить его прическу, он брезгливо оттопыривал губу и, отмахиваясь от ласки, строго произносил:

— Брось, брось, тебе говорят!

Но Лидочка не отступала, и только хохотала, как маленькая ведьма.

— Дай десять рублей, отстану! — заявляла она.

Татьяна не знала, как относиться к подобным забавам: в поведении дочери виделось что-то неприличное, мерещилось, что дочь с отцом что-то затевают. И это было так непостижимо, так дико, что Татьяна гнала от себя подобные мысли, даже не давая им оформиться.

Потом дело дошло до милиции.

Лидочка связалась с какими-то типами, которые попались на воровстве. Следователь не дал хода делу только из сочувствия к матери. Поняв, что едва не оказалась в детской колонии, Лидочка как будто присмирела, даже по отношению к Татьяне стала помягче. «Ну все, перебесилась», — выдохнула Татьяна, и ровно полгода в семье царил покой. Валера стал подолгу засиживаться дома, Татьяна не могла нарадоваться семейному счастью.

И вот однажды раздался звонок. Звонил какой-то мужчина. К телефону он потребовал Лидочку. Не попросил, а именно потребовал, властным, не терпящим возражений тоном.

Ах, если бы тогда Валера оказался дома, если бы он только оказался дома, можно было избежать всего того, что случилось. Он попросту не подозвал бы ее к телефону, он поговорил бы по-мужски с тем, на другом конце провода. Но Валера отсутствовал, а Татьяна не умела давать отпор. Заранее предчувствуя что-то жуткое, она все-таки поплелась в другую комнату и протянула дочери трубку.

— Алле! — воскликнула Лидочка беспечным детским голосом, и тут же лицо ее изменилось, стало каким-то темным, сосредоточенным.

— Да, да, — повторяла она, как автомат, на котором было записано одно только слово. И столько покорности было в этом коротком сочетании звуков, столько безысходности!

Когда Лидочка положила трубку, ее было не узнать. Из милой домашней девочки она опять превратилась в строптивого монстра. Сорвалась с места, как сумасшедшая, бросилась в ванную комнату, долго плескалась под душем, напевая что-то своим густым, красивым голосом. На стук матери не отвечала. Все полчаса, которые Лидочка провела в ванной, Татьяна так и простояла перед закрытой дверью. Потом задвижка щелкнула, и Лидочка голая пронеслась мимо матери, окатив ее по пути злобно-презрительным взглядом, в котором Татьяна узрела предупреждение: не лезь!

Но не лезть она не могла. Не может же она постоянно быть такой тютей, нужно же когда-нибудь дать отпор этой маленькой нахалке! С той минуты все движения Татьяны стали как будто запрограммированы, то есть действовала неосознанно, без участия воли. Все, что она делала, делалось будто по чьей-то подсказке.

Первым делом она отправилась в коридор, достала из сумочки ключи, подошла к входной двери и заперла замок на два оборота, затем вынула ключи из сумочки дочери и, припрятав обе связки среди обуви, пошла в комнату, где перед зеркалом крутилась дочь. Лидочка была готова вылететь из дома, как птица, засидевшаяся в клетке. Она была вся наэлектризована желанием нестись, нестись навстречу обладателю этого страшного гипнотизирующего голоса. На детском личике вульгарно выделялись крупные губы, неумело вымазанные ярко-красной помадой, черные волосы блестящими кольцами спадали ниже лопаток. Татьяна смотрела на дочь с затаенным злорадством. «Ну-ну, — думала она, поражаясь собственной решимости, — ну-ну, попробуй-ка, выскочи». Она отразилась в том же зеркале, что и Лидочка. Их взгляды перекрещивались — Лидочкин предупреждающе-непримиримый и Татьянин насмешливо-спокойный. От нового Татьяниного взгляда Лидочка занервничала: в нем не было привычной мольбы и покорности.

— Ты чего так смотришь, а? — спросила она, поворачиваясь перед зеркалом. — Я сегодня не приду. Понятно?!

Но Татьяна продолжала молчать и, чувствуя, как дочь заводится от молчания, испытывала смутное удовольствие.

Окончательно взбешенная загадочным поведением матери, Лидочка, последний раз взглянула на себя в зеркало и, презрительно оттолкнув Татьяну плечом, выбежала в коридор. Там она с минуту провозилась с обувью, схватила сумочку и подбежала к двери. Повернула замок, нажала на ручку, дернула — дверь не открывается. Проделала все это еще раз, порылась в сумочке, остановилась.

По спине, по тому, как хищно напряглись острые лопатки, Татьяна поняла, сейчас будет взрыв, и внутренне к этому подготовилась, но к тому, что произошло за этим, она подготовиться никак не могла. Лидочка резко повернулась всем корпусом и, рванув с места, толкнула Татьяну с такой силой, что та оказалась на полу. Когда Татьяна поднялась на ноги, то увидела, что Лидочка стоит на подоконнике перед распахнутым окном, а ее правая нога свисает с шестого этажа над жуткой пропастью каменного двора, в который шумными потоками льет летний дождь.

— Отдай ключи, иначе выброшусь! — крикнула Лидочка с такой силой, что из соседских окон сразу повысовывались любопытные лица.

— Доченька! — Татьяна выкинула вперед руки и в ужасе бросилась к окну.

В этот момент она отчетливо увидела, как левая нога дочери поехала по мокрому подоконнику, высокий каблук прогнулся, она не удержала равновесия и стала заваливаться всем корпусом вбок.

Татьяна успела схватить ее за щиколотку, но удержать не смогла.

— Мама! — вскрикнула Лидочка, и Татьяна услышала дружный вздох соседей.

Она не сразу поняла, что случилось. Сознание работало с опозданием. Она стояла посреди комнаты и все еще со злорадством думала, что дверь заперта. Потом позвонил телефон: мужской голос спросил Лидочку, это был все тот же голос.

— А Лидочки нет, — ответила Татьяна.

— Давно она ушла?

— Пять минут назад.

— А … — В трубке послышались короткие гудки.

Потом стали звонить в дверь, а Татьяна не могла открыть, потому что не помнила, куда дела ключи. А еще позже наступило беспамятство, и она думала, что умерла, что жизнь, которая иногда, эпизодически, вдруг появлялась перед ее взором, это сон мертвеца. Живому снится что-то из потусторонней жизни, а мертвому наоборот. И так ей было хорошее думать, что все позади, что больше не надо переживать и мучиться, что она всеми силами старалась удержаться за это беспамятство. Помехой служил какой-то человек. Его лицо в белой шапочке и толстых роговых очках постоянно мелькало в ее сознании, вызывая какое-то тревожное чувство. Так должен чувствовать себя очень уставший человек, которого постоянно кто-то теребит и будит. Мужчина оказался врачом, который забрал Татьяну из спокойного небытия и привел обратно в жизнь, где все было так нехорошо, так безнадежно.

Через некоторое время боль по погибшей дочери не прошла, а притупилась настолько, что ее можно было терпеть, и однажды в разговоре с соседкой Татьяна вдруг рассмеялась. Собственный смех она услышала как будто издалека, как будто его принесло эхом из той, другой, счастливой жизни. Татьяна испугано взглянула на соседку: ждала осуждения. Но тетя Тося понимающе улыбнулась и, взяв Татьяну за руку, произнесла:

 — Что ж поделаешь, деточка, живая же рядом с ними в могилу не ляжешь. Я вон всех своих сынов похоронила, и тоже иногда смеюсь.

Этими словами тетя Тося будто разрешила Татьяне жить — и она опять увидела синеву моря, услышала гудки пароходов в порту, и в ее сердце вновь поселилась надежда.

Откуда же ей было знать, что именно оттуда, из порта, где так красиво тоскуют по дальним плаваньям корабли, опять придет беда.

Правильно говорят старые люди, нет ничего хуже, чем жить во времена перемен. Уж они знают, о чем говорят, на их долю этих перемен выпало столько, что и подумать страшно. Татьяна осознала мудрость этих слов, когда пришла перестройка и ее муж Валера из обыкновенного портового служащего превратился в важного чиновника. Это оказалось страшнее всего, даже страшнее гибели дочери, потому что смерть — это что-то окончательное, бесповоротное, с чем волей-неволей приходится мириться, а с мужем происходило что-то непонятное, изматывающее. Внешне Валера оставался прежним, разве что немного пополнел, приоделся, приосанился, а нутро как будто подменили. И получалось как в страшной детской сказке, когда в оболочку одного человека прокрадывается кто-то другой — и глумится, и куражится, и не дает покоя. Татьяна тосковала по тому, прежнему, мужу, никак не могла поверить, что его больше нет, и все подступала с уговорами. Валера отмахивался от жены лениво, как от назойливой мухи. Сейчас, когда перед ним распахнулись врата настоящей жизни, широкой, сытой с удовольствиями, не хотелось ему отвлекаться на семейные дрязги, тем более что и семья стала казаться чем-то смехотворным.

Зачем держаться друг за друга, когда на свете есть столько всего…

И действительно, с тех пор, как у Валеры появился дорогой автомобиль, роскошные костюмы и большие деньги, его вдруг стали находить необыкновенно привлекательным молодые красивые женщины. Они прямо-таки протискивались в его жизнь наперегонки. Валера, не привыкший к женскому вниманию, стал думать о себе черт знает что. Среди прочей чепухи, которая лезла ему в голову, была и такая мыслишка: мол, столько лет потерял на старую ненужную женщину. А о том, что Татьяна не всегда была старая и что когда-то он ее любил, Валера забыл окончательно. Он больше не желал возиться с прошлым. Воспоминания и все такое воспринимал как ненужный, надоевший хлам. И лишь одна мысль омрачала его лысеющую голову: что теперь денег у него на двести лет, а жить осталось всего ничего — ему уже давно перевалило за сорок.

Татьяна терпела долго, много лет, все ждала, что Валера образумится, вспомнит, что нет у него на свете человека ближе, что они вместе уже больше тридцати лет и что все эти молодые девчонки хотят от него только денег, много денег, и продадут не задумываясь, как только кто-то предложит больше.

Терпение кончилось, когда, однажды, стоя на светофоре, она увидела мужа в соседней машине. Слева и справа от него сидели две девицы. Увидев Татьяну, одна из них открыла окно и, высунув в него размалеванное лицо, показала Татьяне безобразно длинный язык, да еще покрутила им в воздухе. Зажегся зеленый, машины тронулись. Татьяна посмотрела на Валеру. Он сидел, вальяжно развалившись на заднем сиденье дорогого автомобиля, и лицо его не выражало ничего. Совсем ничего, как маска, приделанная к живому человеку. В ту минуту Татьяне стало ясно, что ждать больше нечего. Она вернулась домой и стала собирать вещи.

За этим занятием ее и застал Валера.

— Ты куда? — равнодушно спросил он.

— Не знаю. — Татьяна стояла к нему спиной, она боялась увидеть глаза мужа.

— Зря, — услышала она его тихий голос. — Я скоро умру, все тебе достанется.

— Татьяна резко обернулась.

— Что, что ты сказал?!

— Умру я, — повторил Валера с душераздирающим спокойствием.

— Ты что, с ума сошел? — закричала Татьяна, бросилась к мужу и, схватив его за плечи, затрясла. — Зачем ты меня пугаешь? Зачем говоришь такие страшные вещи?! Что с тобой? Ты болен?

— Подожди.

Валера высвободился из рук жены, снял пиджак, аккуратно повесил его на стул и стал медленно засучивать рукава рубашки.

«Что он делает? — думала Татьяна, глядя на замедленные движения мужа. — При чем тут рубашка?»

Тем временем Валера подвернул рукава выше локтя, подошел к Татьяне и все так же медленно развернул руки ладонями вверх, таким жестом, будто хотел пригласить ее на танец.

«Что он хочет этим сказать? — не понимала Татьяна, глядя на вздутые вены, испещренные следами от уколов. — Что это?»

Валера молчал.

— Что это? — повторила свой вопрос Татьяна.

— Героин, — коротко ответил Валера.

На мгновение Татьяна перестала видеть, как будто ослепла.

— Они посадили меня на героин, чтобы удобнее получать от меня подписи, — продолжал Валера, и его голос звучал, так как в детстве, когда он на кого-нибудь жаловался. — Я больной человек, Танюха, и, кроме того, игрок. Думаешь, я ночами по бабам бегаю? Да нет. Мне это и раньше-то не особо нужно было, а теперь и подавно. Я ночи напролет в казино сижу. Все проиграл, все! Правда, до квартиры еще не добрался. Так что чем быстрее все кончится, тем для тебя лучше. Может, я квартиру-то проиграть и не успею. Беги от меня, Танечка, беги, спасайся!

От этого ласкового «Танечка» в ее душе все обрушилось. Она опять любила его, еще сильнее, чем прежде, — больного, несчастного, всеми обманутого. Ну как, как она не заметила, что с ним происходит? Ведь можно же было остановить!

Следующие два года стали качелями между отчаянием и надеждой. Татьяна тянула мужа из пропасти со всей силой, на которую способна любящая женщина, и иногда ей казалось, что еще немного, еще чуть-чуть — и ей удастся его спасти. И Валере тоже иногда так казалось. Но после короткой паузы болезнь неизменно настигала его с новой силой.

Однажды утром Валера надел новый костюм, завязал вокруг исхудавшей шеи дорогой галстук, и, сказав, что идет на работу, направился к двери. У порога он повернулся, посмотрел на жену долгим задумчивым взглядом и произнес:

— Ты меня прости, Танюха, но по-другому никак не получится. Ты даже не представляешь себе, какая сила за ними стоит.

— За кем?

Татьяна шагнула к двери, но Валера выставил вперед руку:

— Не надо, не ходи за мной, потом, потом все узнаешь.

И вышел за дверь.

Домой Валера не вернулся. Позже рассказывали, что весь тот день он провел в казино, играл до глубокой ночи и проигрывал, а ночью сел в машину, разогнался и на полной скорости въехал в стену игорного заведения. Смерть наступила мгновенно.

Квартиру Валера не проиграл, он хотел уберечь жену от этого удара. Квартиру отобрали за долг, образовавшийся из-за разрушений, которые он произвел в казино. Люди, пришедшие за квартирой, были очень вежливы, смотрели на Татьяну с сочувствием, дали время собраться.

Ей было все равно. Она взяла самое необходимое, вышла во двор, и села на тюках. Идти было некуда. Соседи окружили Татьяну трогательной заботой, звали к себе домой, предлагали поесть. Она сидела, уставившись в одну точку, и молчала.

— Сколько же можно несчастий на одного человека? — доносились до нее обрывочные фразы сочувствующих. — И ведь такая женщина хорошая, мухи за всю жизнь не обидела.

Татьяна даже с некоторым любопытством прислушивалась к разговорам, но совершенно не понимала, что речь идет о ней самой. Она вообще больше ничего не понимала. Она как будто смотрела на себя со стороны и думала: вот эта женщина на тюках, это кто? почему она сидит посреди каменного двора, и не идет домой? может быть, она кого-то ждет? При этом Татьяна была в полном сознании, она просто больше не находила себя в страшной действительности.

Татьяна сидела долго, до глубокой ночи. Потом за ней кто-то пришел, куда-то повез. Потом она жила в большой светлой квартире среди знакомых людей, но кто эти знакомые люди, вспоминать не хотела. Она больше ничего не хотела — только лежать и смотреть в одну точку. И еще чтобы о ней, наконец, перестали заботиться, ее это раздражало.

Валера погиб осенью, а когда Татьяна поднялась с дивана, была уже весна. И именно весенний запах цветущих каштанов, моря и душистой пыли, поднимавшейся от соцветий, пробудил Татьяну к жизни. Она выглянула в окно и увидела родную Одессу, которая приветствовала ее душераздирающими воплями кошек, трелями птиц и веселым рокотом неугомонной толпы. Татьянины губы слегка дрогнули. «Надо жить», — вспомнила она слова тети Тоси, и на ее лице появилось что-то вроде улыбки. И эта жалкая незавершенная улыбка повлекла за собой робкое ощущение радости. Беспричинной весенней радости, когда внутри все начинает петь и надежда разливается в воздухе голубой дымкой. Это было так странно, так неожиданно. Разве может радоваться человек в ее положении? И надеяться. На что? Сорок восемь лет, ни семьи, ни дома, ни родных. И, как ответ на все эти вопросы, судьба расставила для нее очередную ловушку.

Аркадий появился в доме у ее друзей под прозвищем «Немец». Рита, хозяйка дома, где Татьяна нашла приют, перед его приходом как-то чрезмерно суетилась. Вся в пару, в дыму, она истерически стряпала одно блюдо за другим, и попутно наставляла Татьяну:

— Ты дурой-то не будь. Он мужик одинокий, богатый, в Германии живет. Нам тебя замуж выдать надо, другого выхода нет.

Татьяна понимала, что Рита права, что она не может жить у друзей вечно, и все же поспешность, с которой от нее хотели избавиться, болезненно отзывалась в травмированной душе. Как-то это было не по-человечески — выпихивать ее замуж за первого встречного.

Но, как ни странно, первый встречный оказался не так уж плох. Это был еще не старый мужчина необычайно крепкого телосложения, с грубоватым мужественным лицом. Проживание за границей наложило на него отпечаток нездешней ухоженности. Чистые не выношенные ботинки, светлые брюки, хрустящие отутюженные рубашки и какой-то пьянящий запах, который исходил то ли от одежды, то ли от него самого. Аркадий был не лишен обаяния, но это было обаяние биндюжника — грубоватое, нагловатое, беспардонное. Татьяна никогда не сталкивалась с такими мужчинами. То есть на улице, на базаре она видела их каждый день, Одесса ими буквально кишела, но близко с подобными людьми никогда не зналась. Ее поражало в нем многое. Самым удивительным было то, что уже в конце первого вечера Аркадий вдруг сорвался с места и куда-то убежал.

— Что ты ему сказала? — завопила Рита. — Ты его обидела! И теперь он ушел! Что нам делать?

— Ничем я его не обижала. — Татьяна встала из-за стола. — И не волнуйся ты так, я завтра же уеду.

Но поссориться подруги не успели, потому что Аркадий вернулся. Его сияющая физиономия выглядывала из-за целого куста сирени, который он ободрал в палисаднике.

— Вот, — протянул он цветы Татьяне. — Я влюблен и предлагаю тебе стать моей женой.

Тогда Татьяна сочла такое дикое поведение необузданностью натуры, и ей это даже понравилось. Она не знала, что за ним стоит голый расчет одинокого больного человека, не находящего выхода своему одиночеству в чужой ненавистной стране, в которую его занесла судьба.

Четырехлетним ребенком Аркадий попал в немецкий концентрационный лагерь и находился там все четыре года до окончания войны. К восьми годам в его сознании утвердилось представление, что мир состоит из колючей проволоки, лая собак и смертельных опасностей, расставленных на каждом шагу. Самую большую опасность, по его мнению, представляли люди, их нужно было бояться больше всего. Предательство, жестокость, трусость, были в его понимании основными человеческими качествами, а сутью отношений между людьми для него была быстрота реакции. Выживает тот, кто быстрее сумеет разгадать замысел противника. А противниками являлись все люди априори. С такой точки зрения он подошел и к Татьяне. «Заграницу хочешь? — думал он, глядя на ее простое доброе лицо. — Будет тебе заграница».

Когда Аркадий за пять лет до знакомства с Татьяной уезжал в ненавистную Германию, он руководствовался исключительно практическими соображениями: хотел получить от этой страны все, что она ему задолжала, отомстить за исковерканное детство, за бездомную юность, вообще за неудавшуюся жизнь. Но первой реакцией, первым ощущением, которое он испытал, услышав немецкую речь, был ужас. Он снова чувствовал себя маленьким мальчиком, попавшим в дикие, не сочетающиеся ни с какими человеческими представлениями обстоятельства. И как не старались немецкие власти продемонстрировать ему свою лояльность, он никак не мог избавиться от паники, которая отбивала в его сердце мелкую дробь.

Особенно неприятны были старики. Аркадий никак не мог им простить сытый вид, самодовольство и отменное здоровье. В каждом пожилом человеке он подозревал скрытого изверга, и проклятая непреодолимая робость заставляла его униженно улыбаться и кланяться каждому встречному. В его сознании навсегда укоренился страх, который должен испытывать раб при виде хозяина.

Дома он никогда не испытывал подобных чувств. Там он заставлял бояться других. В Одессе Аркадий вел полукриминальный образ жизни, был бесстрашен и жесток, его любили женщины и побаивались подельники. Он чувствовал себя хозяином жизни. И как быстро эмиграция сняла с него всю эту шелуху и обнажила самое неприятное, самое сокровенное — глубоко спрятанный ужас человека, который хорошо знает, какой может быть жизнь. Эмиграцию Аркадий воспринимал, как мышеловку, в которую он полез за хорошей жизнью, как мышь за сыром, и не заметил, как ловушка захлопнулась. В уверенности, что уезжает навсегда, он продал в Одессе все, а когда понял, что в Германии жить не может, цены так взлетели, что о покупке нового жилья нельзя было даже помыслить.

К прочим мукам эмигрантской жизни прибавлялось униженное мужское самолюбие. Аркадий никогда не был женат, но без женщины он не проводил ни дня. Они сами льнули к нему, как пчелы к цветам. В любви Аркадий был неутомим, женщин презирал и поэтому выбирал попроще и посимпатичнее. И чем старше становился он сам, тем моложе были его подруги. Ему было уже почти шестьдесят, когда среди прочих попадались и двадцатипятилетние — и не за деньги, а так, по симпатии. В Германии оказалось все аккуратно наоборот. Там никто не интересовался его богатырской потенцией, и заботливые соратники по эмиграции все пытались подсунуть ему каких-то полуживых старух. Аркадий, хоть и был всеяден, но до такого не мог опуститься. С каждым новым знакомством в нем росло негодование. Да что же они, в самом деле, не видят, кто я, и кто она? Но женщины ничего такого не видели. Те, что посвежее, не считали его достойным даже взгляда — они искали себе иной судьбы. Да и старухи-то не так чтобы бросались, тоже приглядывались. Пару раз Аркадий пытался познакомиться на улице, как было принято в Одессе, но после того, как одна симпатичная гражданка пригрозила ему полицией, он оставил попытки и твердо решил, что необходимо жениться. Старость не за горами, и настало время решать вопрос с пресловутым стаканом воды.

Жену Аркадий решил искать на Родине, в Одессе. Там он был завидным женихом, иностранцем, который, кроме прочего, мог предложить женщине заманчивую перспективу проживания за границей. Не успел Аркадий появиться в Одессе, как вокруг него завертелись свахи. Сватали не за деньги, а так, чтобы угодить иностранному гостю. Такого ажиотажа не ожидал даже он, с его завышенным самомнением. Предлагали невест разных сортов и мастей. Но Аркадий хорошо знал, что ему было нужно.

При первом же взгляде на Татьяну он понял, что его поиски окончились. Именно такая женщина — милая, беспомощная, надломленная — представлялась ему наиболее подходящей кандидатурой. Такая не будет бунтовать, такая стерпит все.

Аркадий взялся за дело умело, как опытный ловелас. Он настолько вошел в роль влюбленного жениха, что Татьяна не могла поверить своему счастью.

— Он такой! Такой! — рассказывала она Рите, закатывая глаза.

— Ну, какой? Какой? — спрашивала Рита, не скрывая раздражения.

Она смотрела на лицо подруги, такое просветленное, такое помолодевшее, и на фоне чужого счастья ее собственная жизнь казалась такой поблекшей, неинтересной.

— Знаешь, — Татьяна смущенно улыбнулась, — ведь я Валеру любила!

— Ну…

— Но я всегда думала, что в постели удовольствие должен получать только он, а я должна терпеть.

— Ну и дура! — вспыхнула Рита.

Удар пришелся в самую точку: она тоже всю жизнь терпела ласки своего толстого неповоротливого мужа.

— А вот с Аркадием все по-другому! — продолжала Татьяна. — Ты знаешь, я с ним впервые в жизни испытала это!

— Чего?

— Ну, будто сама не знаешь.

Рита не знала, но притворилась экспертом.

— Ну, этого добра у нас с Ромкой хоть отбавляй. Даже надоело, ей-богу. Тридцать лет каждый день одно и то же.

— Счастливая ты, Ритка! А я вот до пятидесяти лет дожила и даже не знала, что такое бывает.

Подруги стояли у окна, из которого виднелось море, и взгляд Татьяны был обращен туда, за пределы этой неудобной, тяжелой жизни. Она была влюблена и уезжала за границу. И получалось так, что она стоит вначале чего-то прекрасного, а Рита в самом конце, и это нестерпимой болью отзывалось в ее сердце.

— Дура ты, Танька — вздохнула Рита. — Понимала бы чего, мое счастье уже закатилось за горизонт, как вот это солнце.

Далеко впереди в море опускался большой огненный шар.

В Германию Татьяну провожали всем миром. И откуда только взялось столько подруг? Татьяна привыкла думать, что несчастья выжгли вокруг нее мертвую зону, на которую не решался ступить никто, кроме Риты. Теперь же все кругом было залито радостью, люди как будто торопились попасть на ее территорию, чтобы погреться в лучах чужого счастья.

— Пиши! Звони! — звучало вокруг нее многоголосье.

— Счастливая ты, Танька! — крикнула Рита, когда поезд уже тронулся. — Со слугами жить будешь! А я… — Она посмотрела на свои большие, с раздутыми суставами руки, горько вздохнула и заплакала.

Татьяне захотелось выпрыгнуть из поезда. Запоздалый страх мгновенно охватил ее с головы до ног. «Куда я еду? — думала она. — В чужую страну, к чужому мужчине, зачем мне все это? Господи, здесь же остаются такие родные люди! Вон, Ритка до слез расстроилась. Разве там обо мне кто-нибудь заплачет?»

Поезд набирал скорость, оставляя далеко позади Одессу, прошлое и перрон, на котором остались ее подруги и Ритка со своими слезами, которые она проливала не по Татьяне, а по своей бестолковой жизни.

В Германии, на вокзале Татьяну встретил совсем иной человек. Перемена, произошедшая в Аркадии, была настолько разительна, что Татьяна не на шутку перепугалась. Вместо нагловатого обаятельного одессита по перрону угрюмо расхаживал маленький затравленный старикашка с боязливо бегающим взглядом. Его шаги были как будто укорочены и напоминали суетливый бег грызуна.

Татьяна вынесла на перрон свой небольшой матерчатый чемоданчик.

— Где остальной багаж? — спросил Аркадий, даже не поздоровавшись.

— Какой остальной? — растерялась Татьяна. — Это все, у меня больше ничего нет.

— Ты что, хочешь сказать, что приехала на постоянное место жительства с этой маленькой сумочкой? — злобно усмехнулся Аркадий.

Татьяна молчала; ей нечего было сказать, она чувствовала, как под ее ногами медленно раскачивается перрон, приближая ее к обмороку.

— Да ладно, не дрейфь, — сжалился Аркадий. — Обрастешь барахлом, лишь бы руки были. Бери чемодан, пошли.

Татьяна покорно подняла чемодан и поплелась вслед за мужем. А что ей еще оставалось делать? На бунт у нее не хватало сил. Дорога была долгой, трамваями с пересадкой. Татьяна тащила за собой чемодан, который становился все тяжелее и тяжелее. Наконец, приехали в чистое поле, в конце которого виднелись стандартные коричневые дома.

— Нам туда, — указал Аркадий на дома. — Идти минут пятнадцать.

— Аркаш, помоги мне чемодан донести, тяжело! — взмолилась Татьяна.

— Извини, мне нельзя поднимать тяжести, — отрезал Аркадий. — У меня больной позвоночник. Если хочешь, передохни, вон скамейка.

Татьяна покорно уселась на скамью, у ног поставила чемодан, на колени сумку. Она не могла даже заплакать. В душе открылась пропасть — большая, холодная, черная. «Чудес на свете не бывает», — подумала она. И это была последняя мысль, касающаяся ее судьбы. Больше о своей жизни Татьяна не думала. Она встала, подняла чемодан и пошла по кругу, как слепая лошадь, вращающая мельничное колесо.

С тех пор прошло несколько лет, а она все шла и шла, ничего не чувствуя и не желая, и утешением служила одна-единственная мысль, что осталось уже совсем немного до конца ее нелепого и странного пути. За все эти годы Татьяна так и не сумела понять, зачем Аркадию понадобился их брак. Как ни старалась она смягчить, задобрить мужа, из этого ничего не получалось. На людях он был все тот же Аркадий, которого она когда-то полюбила в Одессе, — обаятельный, веселый, ласковый, но стоило им остаться наедине, как он срывал с себя личину, как уставший бизнесмен срывает с шеи тугой галстук, и тут же наружу выкатывалось что-то страшное, непонятное.

В быту Аркадий был истерически аккуратен, жаден и труслив. Больше всего на свете он боялся бактерий и болезней, которые могли бы подорвать его здоровье. Основным источником неприятностей, по его мнению, являлась Татьяна, и он выговаривал ей за это с утра до вечера. Она недостаточно чисто убирала дом, ела много колбасы, ночью по пути в туалет включала свет — могла бы добраться и в темноте, чтобы не нарушать строгую экономию. Кроме всего прочего, с первого же дня, она должна была работать, чтобы обеспечить свое существование — социальная помощь ей не полагалась.

— Если бы не я, ты бы сейчас на помойке валялась! — орал Аркадий, когда она заболевала и не могла идти на работу. При этом белки его глаз наливались кровью, Татьяне казалось, что сейчас он ее ударит.

Но и в такие минуты Татьяна оставалась совершенно невозмутимой. Ни страха, ни отчаяния она не испытывала — в ней все умерло. Она зарабатывала уборкой — и все деньги, до цента отдавала мужу. Не из покорности, а от безразличия. Ей не нужны были деньги, она не знала, что с ними делать. И спала она с Аркадием не по желанию, а все от того же безразличия, потому что согласиться проще, чем отказать.

Аркадий, остававшийся всю жизнь один, потому что тщательно скрывал черную, исковерканную сторону своей души, потому что боялся разоблачения, приведя в дом Татьяну, вдруг почувствовал неописуемую свободу. Ему больше не нужно было оставаться наедине с собственным безумием. Татьяна терпела все, с ней он мог распоясаться до крайнего предела. Она не станет искать защиты и болтать не станет, постыдится.

Татьяна, действительно, никого не посвящала в семейные проблемы, но не из стыда, а из жалости. Ей было жаль этого изуродованного судьбой человека. Она понимала, как страшно ему жить, — и их общий страх перед жизнью немного примирял ее с действительностью.

Татьяна просидела в вагоне всю ночь, но время прошло как-то необыкновенно быстро. Углубившись в свои мысли, она даже не сразу заметила, как в депо началось движение. Сначала оно было едва заметным — где-то вдалеке зажегся свет, послышались отдаленные звуки, — потом стали оживать поезда.

«Господи! Неужели утро?! — встрепенулась Татьяна и посмотрела на часы. — Четыре утра. Так рано! Тяжелая работа», — с сочувствием подумала она. И когда она непроизвольным движением стала поправлять волосы, в вагоне вспыхнул свет.

Татьяна зажмурила привыкшие к темноте глаза, и по мере того, как зрачок привыкал к свету, на темном фоне оконного стекла вырисовывалось сначала смутное, а потом ставшее до ужаса отчетливым отражение. От удивления Татьяна встала, и вместе с ней с сиденья поднялась изможденная страшная старуха со всклокоченными волосами и темными, испуганными глазами, выглядывавшими из глубоких глазниц. «Это не я, — подумала Татьяна, —я же вчера смотрелась в зеркало, этого не может быть». Она провела рукой по щеке — старуха в точности повторила ее движение. Татьяна стала застегивать пальто, и все никак не могла оторвать взгляд от отражения. «Это какая-то чужая женщина, — решила Татьяна, — она надо мной издевается. Ну да, конечно! И она не одна! Вон, рядом с ней какой-то мужчина».

Действительно, в стекле появилась какая-то мужская физиономия, но она была видна смутно, как бы вторым планом. Потом стал проявляться весь мужчина, большой, грузный; он размахивал руками и что-то кричал. Лицо у него было сердитое и слегка испуганное. Потом мужчина куда-то исчез, Татьяна присела было на сидение, но в этот момент дверь открылась, и в вагон вбежал тот же мужчина, которого она до этого видела рядом со своим отражением. Вид у него был настолько серьезный, что душа Татьяны от страха превратилась в горошину. Но мужчина, подбежав вплотную, схватил ее за руку и посмотрел с таким сочувствием, что стало ясно: его гнев обращен не против нее.

И она почувствовала в груди что-то вроде вращения, как будто маленький смерч, потом этот смерч стал разрастаться. Татьяна попыталась глубоко вздохнуть, но воздух не проходил в легкие, она кашлянула, испуганно посмотрела на своего спасителя, кашлянула еще раз — и тут словно прорвало плотину, которую она так старательно строила все эти годы. Татьяна прислонилась лбом к плечу совершенно незнакомого человека и разрыдалась. Она долго плакала, а немец гладил ее по голове, и приговаривал: «Все будет хорошо, милая женщина, все будет хорошо. Вот вернетесь домой, передохнете, а завтра и думать забудете об этом нелепом происшествии. Бывают вещи пострашнее бессонной ночи в метро, уж вы мне поверьте».

Татьяна всхлипывала, как маленькая, и ей казалось, будто ее обнимает кто-то очень родной. В мягких объятиях ей было тепло и надежно, и так хотелось свернуться комочком и спрятаться поглубже в этом тепле. Ее так давно никто не обнимал с сочувствием.

Она подняла голову, и увидела перед собой заботливое, мягкое лицо, настолько мягкое, что оно казалось женским, и выражение глаз было обеспокоенным, материнским.

— Ну что, больше не будем плакать? — улыбнулся мужчина и смахнул своим толстым пальцем слезинку с Татьяниной щеки.

В знак согласия она решительно тряхнула головой — и опять неизвестно откуда в ее душе появилась надежда, и в груди стало так свободно, будто из нее вынули все ненужное, все то, что столько лет мешало дышать и жить.

Татьяна поднялась с места, поправила съехавший набок шарф и улыбнулась так, как не улыбалась уже три года — широкой, идущей от самого сердца улыбкой.

Читать рассказ Эры Ершовой в "Этажах":

В глубине души

Клавино счастье

Эра Ершова (Биндер Елена Михайловна), родилась в Москве. Окончила московский педагогический институт (МГЗПИ). В 1986 вышла замуж за гражданина ФРГ и уехала на постоянное жительство в Германию. Первая книга «Лужа и господин» вышла в 2009 году в издательстве «Гриф и к» г. Тула, в 2013-м — книга «Благодетельница» в издательстве «Астрель», в 2017-м — два сборника рассказов в издательстве «Эксмо»: «В глубине души» и «Самая простая вещь на свете». Рассказы опубликованы в журналах и альманахах: «Московский писатель», «Новый мир», «Наше время», «Литературные знакомства», «Этажи».