— Привет, моя дорогая Леночка! Извини, что пишу тебе, что не сам говорю эти слова. Немного приболел. Вчера городил забор, навесил калитку. И то ли продуло, то ли что… Сегодня спина никак не отпускает. Достал мази, какие нашел, намазал, теперь вот сижу, слушаю пение птиц, смотрю на облака и вспоминаю тебя. Здорово, однако <…>

Высокие сосны вокруг. Этажей пять или шесть. Или даже семь: измерить нет никакой возможности. Кажется, еще немного вверх, и макушки деревьев коснутся облаков. Сегодня они низко плыли. Медленно.

Я стоял около скамьи, на которой сидела мама, и читал ей письмо от отца. Она спрятала свои руки в карманы пальто, взгляд — где-то у беседки. Но мысли рядом.

— Вчера набрал ведро яблок. Знаешь, какие сладкие в этом году уродились?! Я положил тебе несколько, попробуй — мед, да и только. Леночка, пройдет спина, и я обязательно соберу еще, насушу их. Зимой, в метель и вьюгу, будем варить компот, вспоминать о лете. Согревать друг друга <…>

Солнце пробивалось сквозь тучи. Густые и плотные. А впереди была еще хвоя! Продолговатая решетка. Но лучи падали на остывающую землю в надежде оправдаться. Как могли. Мама посмотрела вверх. Зажмурилась.

— Может, тебе очки дать? — спросил я.

Не услышав ответа, продолжил:

— Я починил комод. Миша привез мне винты, рейки и ручки. Я стянул, обновил. Теперь на нем будут красоваться твои книги и фотографии. А еще повесил в кухне картину, которую ты хотела давно выбросить. Я ее почему-то люблю. Она мне напоминает нашу с тобой молодость, Симферополь <…>

Мама приподнялась со скамьи. Я подступил.

— Ты куда? Может, еще немного посидишь? Еще одна страничка письма.

Она посмотрела на мои руки, на листы бумаги и опустилась обратно.

— Несколько минут. Я уже почти закончил. Потерпи чуток.

Ветер гулял. Бежевое пальто на маме было смиренным. А вот косынка порывалась улететь с плеч. Зашумели макушки деревьев.

— …Симферополь в 1986 году. Я даже не помню, кто ее принес в наш дом, но помню, как ты сказала, что она не подходит под наш интерьер. Потом картина долго стояла в кладовой, а потом я ее унес от греха подальше в гараж. Да и забыл о ней, пока не переехали сюда. Здорово помнить такие моменты, да, Лен?

Багира окотилась. Теперь дома шесть котят. Два рыженьких и четыре черненьких. Дашка, соседка Ивакина, уже приходила, спрашивала себе мальчика. Я пообещал подарить, как только они подрастут. А ты вернешься из санатория <…>

В целом — все хорошо. Забот особо нет. Так что не буду тебе надоедать своими словами. Обними Мишу так, как будто обнимаешь меня. Люблю тебя, твой Вова.

Я свернул листы пополам, засунул в карман куртки и присел рядом с мамой. Она молчала. Пристально смотрела на один из корпусов санатория. Мне хотелось, чтобы она сейчас заговорила, вымолвила хоть одно слово. Я ничего не просил у этой жизни… Только — одно слово.

Она вытащила руки из карманов и скрестила их. Они казались неестественными: будто обтянули кожей кости, добавили вен, которые по непонятной причине вздулись. Я прикоснулся к ее рукам. Лед был теплее в моих мыслях.

— Пойдем в комнату, — произнес я.

Обедала мама у себя. Она не любила ходить в столовую, не любила посторонних взглядов, и сама не любила смотреть на людей. Чуждыми они ей казались.

Я закрыл окно.

Ветер усилился. Он бился о толстые рамы, пытался пробраться внутрь. Пошалить, как это бывает порой: книги полистать, занавески сдвинуть, а мелкие клочки бумаги разбросать по полу.

Я уже хотел уходить, поцеловал ее, как она вытащила из-под скатерти свернутый в несколько раз листочек. Мелкий почерк хотел рассказать о многом.

— Это передай отцу, — и взгляд равнодушный.

— До завтра. Я приеду рано.

…она подошла к окну.

Уже на следующее утро, еще и девяти не было, я зачитывал письмо от отца.

— Спасибо, милая, тебе за такое прекрасное письмо. Я был рад получить весточку. Миша рассказал, что у тебя все хорошо, ты скоро поправишься. Уверен в этом.

Спину уже отпустило. Не поверишь! Вот, что делает змеиный яд. Я даже смог сесть за руль, доехать до магазина, купить тебе манго. Помню, как впервые мы с тобой попробовали этот «таинственный» фрукт. И косточку еще посадили на подоконнике, думали, что вырастет много «мангов»! Смешно было. Ты же помнишь, Лен?

Прошу снова у тебя прощения, что не смог лично приехать. А это дурацкое правило — нельзя пользоваться телефоном на территории санатория — сводит меня с ума <…>

Мама сидела у открытого окна и смотрела на бор. Там, внизу, гуляли другие постояльцы санатория. Женщина, кажется, Людмила, соседка через комнату, шла под руку с дочерью. Они улыбались, смеялись. А подальше — мужчина сидел на скамье, в руках у него была книга. Мелкая, но объемная.

— А я решил, Ленок! Ей богу… Решил и все! Давай, когда ты вернешься домой, мы продадим городскую квартиру и переедем сюда? Вот без возврата. Просто соберем вещи, просто останемся тут, наедине с природой. Газ провести, отопление сделать — это не беда, это дело некоторого времени. Зато мы будем тут с тобой. Природа, птицы поют. Ну не рай ли? К нам будет Миша приезжать с внуком. Иногда — мы <…>

В комнату вошла Анастасия, милая девушка, работник санатория. Улыбнулась.

— Как у вас дела? — поинтересовалась она.

— Хорошо. Письмо от отца читаю. Он не смог приехать. Дел много у него.

Она посмотрела на маму и ответила:

— Ничего страшного. Лечение закончится, и вы обязательно увидитесь.

Неуютная пауза.

— А вообще я пришла сказать, что сегодня Лаврентий Павлович должен будет зайти. Он хотел поговорить с Еленой Сергеевной. Поэтому никуда не уходите, — посмотрела на меня.

Я кивнул головой.

— О чем поговорить? — вымолвила мама.

— О жизни, о погоде… О вас, — и снова улыбка. — Хорошего вам утра!

Анастасия закрыла дверь за собой, и я продолжил чтение:

— …будем гостить у Миши. А все остальное время — тут. Нам всегда не хватало с тобой свободы, чистого воздуха, высоких деревьев. И отсутствия посторонних. И я думаю, что на старость лет мы заслужили это. Не так ли, Ленок?! Вот. Подумай над этим, мне кажется, это очень хорошая идея.

Твои рукописи я перепечатал на компьютере. Они будут ждать тебя здесь. Отличный роман получился. Я его перечитал два раза. Я выделил несколько моментов красной пастой, они мне кажутся наиболее интересными <…>

А сейчас я буду прощаться. Обещал Гришке поиграть в шахматы. Он вчера приехал к своим. Обнимаю тебя крепко, как и всегда. Люблю тебя, твой Вова.

Я положил письмо на стол. И в неестественной тишине прошел к окну. Мама посмотрела на меня и сказала:

— Возьми листок. Запиши мою просьбу отцу.

Моё легкое волнение. И поначалу я растерялся. Ручка, бумага… В рюкзаке отыскал блокнот. Исписанный весь, но в середине — чистый лист. Вырвал. Отыскал ручку. И без стыда стал записывать то, что говорила мама.

— На книжной полке стоит роман «На берегу». На десятой странице есть монолог Маргариты. Пусть Вова перепишет мне его на тетрадный лист, хочу перечитать.

Она замолчала.

— Это все?

— Да.

Мама больше ничего не сказала. Смотрела в открытое окно. Ожидала дождя.

Три дня прошло с нашей последней встречи.

Я подъехал к санаторию, припарковался. Немного дрожали руки. Я подумал — северный ветер. Ничего более.

Мама сидела за столом, читала «Имя розы», когда я вошел в комнату. Она посмотрела на меня холодным взглядом и опустила глаза в книгу. Я поцеловал ее в щеку и спросил:

— Как ты?

Она ответила скупо. Без эмоций. Отложила книгу и посмотрела на часы.

— Прости, что не смог в эти дни приехать. Колька заболел, температура. Врачи сказали, что зубы режутся. Рита не спит уже вторые сутки. Я тоже… Как твое здоровье?

Она не ответила на мой вопрос, лишь спросила:

— Отец переписал монолог?

— Да, конечно, сейчас.

Я скинул сумку с плеча. Открыл ее. Достал блокнот, в котором лежал свернутый лист. Замешкался.

— Вот…

 Дорогая моя, Ленок. Как ты и просила — монолог Маргариты. Я передал еще и книгу тебе, вдруг захочешь перечитать роман полностью.

Может, тебе из книги прочитать?

— Нет, покажи мне текст, — она протянула руку.

Взяла бумажку и тут же отдала.

— Читай его.

— Тоска. Тоска. Тоска… Мне сложно подобрать слова, чтобы описать себя. Себя именно сейчас, в эту минуту. Будто погибла, будто растворилась в морской пене, когда потеряла тебя. И в целом я есть, но без тебя — меня нет совсем. Пустота. Нет, не пустота. Ничего, вообще ничего: ни эмоций, ни чувств. Ровно. Линейно. Без стука в груди. Особенно — когда ложусь спать, замираю, умираю каждую ночь <…>

— Достаточно, — она встала из-за стола и подошла к полке. Там лежал браслет и кольцо. Она поменяла их местами и тут же спросила у меня, — Давно он умер?

Я перестал дышать. Голова стала тяжелой, правая рука, что держала листок, нервно опустилась. Я попытался сдвинуться с места, но боялся даже шороха. Будто звук отключили. Оглушили.

— Два года назад, — выдавил из себя.

Мама посмотрела на меня щадящим взглядом и задала еще один вопрос:

— Сколько я нахожусь уже здесь?

— Два года.

Она посмотрела на часы. Стрелки не двигались.

— Он никогда не писал мне писем чернилами. Только грифельным карандашом, — сказала спокойно она.

— Прости меня.

Я медленно вышел из комнаты. Дошел до туалета. Щелкнул замком. Включил воду. И мне стало жутко. Я не знал, что делать.

Тима Ковальских (Дмитрий Акиншин) родился в Алтайском крае, живет в Барнауле. Окончил журфак АлтГУ. Рассказы публиковались в альманахах и сборниках «Поколение», «Взгляд молодых», «Ликбез», «Встреча» и др.