В шестом классе наша великая и ужасная учительница литературы устроила некий турнир, побуждая оболтусов к написанию сочинения на весьма абстрактную тему, и первое место присудила двоим — мне, накалякавшей во внезапном честолюбивом припадке многостраничное нечто, и тихой девочке Оле, написавшей полторы странички, но боже мой, как это было изящно, тонко и удивительно ёмко... Я восхитилась, честолюбивые корчи схлынули с меня, как с гуся вода перед лицом истинного дара, я подошла к ней первая, с ней никто из класса не общался до того момента, так вот мы и подружились.

Потом она, стесняясь и краснея, показала мне свои рисунки и картины, тут уж я была покорена окончательно и бесповоротно, так это было талантливо и ни на что не похоже. Вот настолько мастерски и мощно, что даже не верилось в то, что это сделала маленькая девочка с косичкой. 
Олина мама («с большими странностями женщина», как говаривали в школе) очень рано умерла от рака, папенька — бодрый сангвиник, жуир и бонвиван, как будто совсем иной породы человек, появлялся на горизонте редко, и чем плачевнее были дела дома, тем с большей центробежной силой отдалялся он от дочери, из небольшой квартиры возле Белорусского вокзала, куда-нибудь в обжитое гнездо да под тёплое крыло очередной своей дамы.
Ещё у Оли была прабабушка, примечательная тем, что дожила до ста трех лет, и долгожительствовала она вовсе не в экологически чистых горах, а на малом загазованном московском пятачке между Тишинкой и Лесной.
Кроме этого живого реликта, малогабаритная квартира ломилась от старинных вещей, обломков иной жизни и быта, чудом уцелевшего родового наследия покойной мамы; например, один раз мне достали и показали мундир коллежского асессора, в котором Ольгин, теряющийся в тумане пра-пра-пра-пра дедушка, отправлялся таким же туманным петербургским утром кромешного тысяча восемьсот, а то и семьсот какого-то года в Коллегию на службу, «в присутствие», как тогда говорилось. Сюртук пращура поразил меня крепкой целостью зеленоватого сукна, сложностью рельефа на пуговицах и каким-то миниатюрным, полудетским размером. Выцветшие до серого старинные судари и сударыни пылились в бархатных альбомах и смотрели со стен дореволюционными чистыми глазами.
Ольга достойно продолжала эту родовую цепочку... Ну, разумеется, — коса, светло-русая со скромной золотинкой, разумеется всегда длинная юбка, ни единого грамма косметики, прозрачный, серый, отрешенный взгляд куда-то вне зоны видимости, нос с горбинкой, удивлённо чуть приоткрытый рот с неправильным прикусом, голос тихий, падающий до шепота, мучительность любого контакта отзывалась мгновенно вспыхивающим румянцем, и странная, черепашья какая-то подвижность тонкой белой шеи — то бесподобная посадка головы, то опасливо полностью втянутая в плечи... И неожиданно крепкие, жилистые, трудовые кисти рук, она немного их стеснялась и норовила натянуть нитяные перчатки даже летом, что придавало ей ещё большее сходство со старинными фотографиями.
Более нездешнего, странного и удивительного существа я в жизни не знала, рядом с ней было немного боязно дышать — до того она была нежна и уязвима. И вовсе не оттого даже, что была кисейной барышней из прошлого времени (а кто из нас не был бы уязвим, будучи заброшенным в иной век?) Скорее оттого, что душа её, как некий голос, имела ноты только самого верхнего, ангельского уже регистра; а те звуки, которыми обычный человек обходится в своей нормальной жизни, были ей недоступны физически. Никакой игры и лукавства тут не было — «ах, я вся такая воздушная», а была скорее тяжёлая форма обречённости.
Калекой она была среди людей.
Общение наше не было лёгким, собственно она никого не подпускала близко, и встречаясь с ней после перерыва, я приучена была действовать с осторожностью сапёра, дабы не спугнуть, подождать с расспросами и не тарахтеть о своём, а как бы медленно демонстрировать руки ладонями вверх, безоружные, чтобы она приняла меня заново. 
Странности её поначалу были созвучны моим собственным, грубый поток жизни нёс двух малоприспособленных отроковиц в житейское море с бешеной скоростью, а нам ещё ведомы были «сны о чём-то большем», как пел Гребенщиков, и свой птичий язык для них у нас был, и понимание с полуслова.

Если со словесной рудой всё более-менее было похоже (любимые и параллельно читаемые книги и стихи), то с иными музами отношения складывались по-разному.
Оля рисовала всегда, просто не могла не рисовать, тихо пробовала новые техники, попутно что-то изредка лепила, мастерила и собирала из кусочков, но всегда возвращалась к живописи. Своя, очень узнаваемая манера рисунка, всегда неожиданная тема и часто — отказ показать что-то, над чем сейчас работает, стало быть недовольна результатом или всё настолько в хрупком равновесии пока, что нельзя ни под чьи чужие — даже мои, самые лояльные и благожелательные — глаза.
Оптическое устройство было у неё совсем иным, чем у меня — бесталанной, но помогала образность языка, юмор и какие-то общие настройки, и не было для меня кайфа слаще, чем рассматривать с ней картины, и отнюдь не с познавательной целью — это была моя попытка как бы напялить на себя чужие очки и хотя бы краешком глаза посмотреть под иным углом, иногда это удавалось, и мы чирикали своими терминами: до сих пор помню «законопослушное солнышко» и «чернильное злодейство».
Мучительна была её бедность, всё более-менее ценное из дома она продала за сущие гроши, и разумеется обманывали, с её-то нездешним лицом... Все эти ломбардные квитанции, выкупы, телефоны пройдох и кидал, она боялась, шептала в трубку, а просто дать ей денег было невозможно, тут она была тверда, как камень, и я хитроумно дорого покупала у неё какую-то фарфоровую мелочь...
Была у неё незаконченная учёба в ИнЯзе и прекрасно освоенные три языка, но что толку, если ей и по-русски было невозможно выразить себя этому миру. Работу нашла после долгих мытарств в фирме, продающей сантехнику, там шеф пожалел блаженную и посадил за какие-то ценовые таблицы с отпускной и розничной, тем и жила...

Нам было чуть меньше тридцати лет, когда, договорившись о встрече возле какого-то музея, я не узнала её — косы не было, ветер трепал распущенные волосы и белую рубашку, глаза сияли, она неожиданно громко рассмеялась мне прямо в растерянное лицо и взахлёб стала рассказывать о том дивном новом мире, который она открыла для себя впервые.
Мужчину, с которым обретены были радости плоти, она нежно называла Крокодилом, моих житейских, нудно-мещанских расспросов о том, как состоялось знакомство, о возрасте, профессии и семейном статусе избранника как будто и не слышала, а на прямой вопрос — почему, мол, Крокодил-то? — нежно затуманившись, ответила, что уж больно страшненький на вид и кривоногий, зато долго, любовно улыбаясь, рассказывала о его неожиданно длинных темных ресницах, о смешном рисунке щетины на любимом лице, и о прочем разном интимном, о чём редко когда откровенничали мои гораздо более раскованные и многоопытные подруги. И всё это эмоционально-сбивчиво, с лёгкой безуминкой, диковатыми метафорами, но исключительно благородно-дворянским русским языком, вот ведь как-то удавалось же ей... Ни в какой музей мы, конечно же, не пошли, а в наступавших сумерках стало заметно, что глаза у неё фосфоресцируют странным золотистым свечением.

От этого оптического эффекта я в растерянности сразу вспомнила гробовых дел мастера Безенчука из «Двенадцати стульев», чьи глаза в ночи горели «жёлтым негасимым огнём», в голове моей был полный сумбур — совокупляющийся с девой крокодил сентиментально взмахивал ресницами, проносились несвязные обрывки мыслей... С одной стороны, я безмерно радовалась за Ольгу, за мою безумную Офелию, а с другой стороны — заранее готова была пригорюниться, потому что чай не первый день на свете живём, и знаем не понаслышке — как отчаянно влюбляется внезапно очнувшееся от спячки женское существо и как прорастает оно в любимого. А вот способен ли этот крокодил полюбить — неизвестно, Ольга же особенная, без кожи совсем, не переживёт любовного крушения, а эта щетинистая гадина небось и пресыщена, и жената, и неспособна своим рептильим мозгом понять — какой редкостный подарок судьбы ему обломился...
Вот и сидела я молча, как репей рядом с благоухающей розой, внимала, тревожилась и одергивала себя за дурацкие мысли.

К счастью, я ошиблась. То есть после счастливо проведённого «крокодильего лета», как она это потом называла, они расстались — легко, свободно и без мук, и много лет спустя она вспоминала его с благодарностью и нежностью, для проверки ощущений потом как-то случились у неё ещё два краткосрочных аллигатора калибром поменьше, но ничто не могло сравниться с тем незабвенным первым. 
«Пусть плывёт дальше, он же рождён быть свободным», — и тонкая улыбка, и дышащее любовью безмятежное и беспечальное лицо... Господи, да кто ещё мог бы так, кроме неё?
Она открыла для себя этот новый волнующий мир и, ничуть не переживая потом захлопнула крышку, впитав в себя всё необходимое, зарядившись любовным топливом до полного бака и не испытывая больше потребности в этом волшебном наркотике. Какая-то удивительная внутренняя свобода: может это и называется свободой творца — не потреблять любовь в себя, не требовать добавки, а отдавать её миру валютой иного номинала — заставила её сесть за перевод романа Набокова «Ада, или радости страсти», который был, как известно, изначально написан автором на английском и к тому времени ещё не издан у нас в переводе.
Днями и ночами переводила, душу вкладывала. Я видела те машинописные листочки, особо удавшиеся фразы она нараспев проговаривала, тогдашнего моего знания языка хватало на то, чтобы понять точность перевода в пределах абзаца, а выходящий у Ольги на русском текст был совершенно набоковский — космически-сухое прозрачное алмазное совершенство. 
Я ныла, что надобно спешить, что давай понесём куда-нибудь в издательство, что можно я начну уже узнавать, как лучше поступить с твоим переводом, мы же совсем не знаем, как там всё утроено в этих издательствах, а твой перевод должен увидеть свет... Она махала рукой и сначала говорила, что не закончила ещё, потом — что хочет переделать главу, потом — что поправить надо другую...
Тем временем роман был издан в чужом переводе, справедливости ради скажу — наверное неплохом. Но Ольгин был лучше на порядок.
Интересно, где сейчас эти машинописные странички?

И после той персонально случившейся болдинской осени, то есть крокодильего лета, рисовать она стала вдохновенно и много, показала мне цикл прелестных фривольных рисунков, но эти милые пустячки поблекли перед главной картиной, которая до сих пор, и пока я жива, будет стоять у меня перед глазами. Там были изображены ступени перед входом в огромный собор, резная тяжёлая дверь приоткрыта, внутри темно и загадочно, лучи света падают откуда-то сверху на каменный пол, и непостижимая тайна в этом огромном сооружении, хоть и видна лишь малая часть, только врата... А на ступенях сидит юноша, лет шестнадцати, полу-подросток, полу-мужчина уже, и зачарованно смотрит внутрь, и робеет, и восторгается, и рвётся туда... Не знаю, как ей удалось, но это было про секс, и только про него, и ничего более эротичного, чем эта картина, я в своей жизни не видела. 

Виделись мы нечасто и перерывы между встречами были достаточно долгие.

Наверное, поэтому я пропустила тот момент, когда, как в фильме-катастрофе, безобидное облачко на горизонте превращается в страшный грозовой фронт, но ведь есть же люди, к которым нельзя подходить с общими мерками, и где та грань, за которой странности человека становятся болезнью?
Ольга не признавала появление мобильных телефонов, даже когда они уже прочно вошли в обиход и без них стало совсем неудобно жить. Избегала интернета, хоть на работе и приходилось пользоваться. «Они же следят за мной, — говорила она, — и за тобой тоже следят». Ну ладно, всегда была с блажами, теперь вот мания преследования у неё...

Потом были странные люди, тоже Они, которые переставляли вещи в квартире в её отсутствие, потому что у них точно есть папин ключ. «Аня, ты не понимаешь, насколько всё серьёзно, милиция их не увидит, они умеют маскироваться, вчера я от остановки до дома пошла по снегу специально, и что ты думаешь: на нетронутом снегу справа и слева от моих следов — чужие отпечатки ботинок»...
Это было уже достаточно серьёзным звоночком, и я примчалась через день, и опять увидела это желтоватое свечение глаз, только отдавало оно уже не счастьем, а бедой и тоской. Все мои максимально тактичные и осторожные заходы насчёт переутомления и «показаться врачу» были встречены диковатой усмешкой: «Я не сумасшедшая, я знаю, о чём ты думаешь, Аня, ты хорошая, ты единственная, кто понимает, но тебе страшно признать Их существование, ты как страус, делаешь вид, что ничего такого нет, но если просто посмотреть на события твоей жизни последнего времени, то неужели неясно, что до тебя Они добрались тоже?»
События последнего времени у меня и впрямь были не очень, но я отнюдь не всё рассказывала Ольге, я ж обычно приходила как раз её слушать... А она мне так подробной скороговорочкой и убедительно... Ну не силком же мне тащить её к психиатру?

Да и кто знает точно — когда и как именно из невинного облачка образуется тёмная туча, где тот спусковой крючок, приносящий беду, и если тебя накрывает чернота, то какая разница — носит ли она длинное латинское название из медицинского справочника или нет, зародилась ли она от чьего-то недоброго взгляда или твои собственные мозговые нейроны почему-то вдруг ни с того ни с сего внезапно станцевали смертельную тарантеллу? 
Я постаралась её успокоить, как могла, мы договорились быть бдительными и не подпускать Их, докладывая друг другу обо всём подозрительном...
Потом я ехала в метро и вспоминала давний рассказ своей соседки, как та от пьющего мужа ушла на рассвете в никуда с грудным ребёнком, потому что всю ночь ему чудился некий ухмыляющийся негр под кроватью, и соседка моя вынуждена была светить фонариком и ползать, искать до утра  вместе с галлюцинирующим мужем  под кроватью этого чёртового негра.
Но Они больше не приходили к Ольге, и тема эта больше не всплывала в наших разговорах.

Почти успокоенная, как-то вечером той зимы, я пришла к ней в гости, мы мирно пили чай в комнате и листали альбом с репродукциями, я обожала делать это с ней, каждую реплику ловила... Сидели мы на диване возле двери, в коридоре темно, на кухне свет горел, тихие шаги — прабабушка дряхлая в халате своём идёт из кухни к туалету, за стеночку держится, там идти-то два шага, но ей тяжеловато... Смотрю себе репродукции дальше и только минут через пять в мозгу взрывается страшное — ведь умерла прабабушка-то, уж месяца три как, я ещё спрашивала нужна ли помощь денежная, но Оля сказала, что приехал папа и всё взял на себя, у прабабушки за сто три года уж было отложено...
Глянула я осторожно в коридор — темно везде, вытерла холодную испарину со лба и говорю: «Поеду, пожалуй, домой, а то нехорошо мне что-то, вот сейчас даже прабабушка твоя привиделась»... А она мне так спокойно и буднично: «Не волнуйся, я тоже её часто вижу». 
И вот до сих пор не имею я объяснения той чертовщине, да и вспоминать не люблю.

Но с того момента я стала бояться Олиных звонков, и всегда в тот день, когда она звонила, приключалась со мной какая-нибудь ужасная неприятность. Не она тому была виной, добрая и чистая, а то ненасытное странное зло, метафизическая чернота, захватившая её в свои лапы.
А потом как-то набрала её номер сама — и только гудки, и всегда потом только одни гудки, и телефон уже не работает, и неужели это всё, ведь я и адрес забыла, много лет не знаю о ней ничего, «Мисюсь, где ты?» Но нижние регистры побеждают всегда, этот мир, в принципе, басит и хрипит, да на ладан дышит, а ангельские верхние ноты рывком перешли в ультразвук и улетели в стратосферу...

Не слышат больше уши мои и глаза не видят.

Читайте в "Этажах" рассказ Анны Карнаух "Два брата"

Анна Карнаух, 50 лет, родилась и живет в Москве. Публиковалась в журнале "Этажи".