Тот, кто верит в случай, не верит в Бога.

Александр Ельчанинов

Правый глаз Елизар потерял, когда ему было всего десять. Говоря точнее, он потерял не глаз, а зрение в нем, да и то не полностью. Виновником стал лучший друг Елизара Василий. Выстрелом из рогатки он случайно попал в Елизаров глаз вместо спящей на ветке совы, в которую целился, не заметив, что Елизар в эту минуту как раз забирался на дерево.

Глаз налился кровью и долго не заживал, а когда все же принял свой изначальный вид, стало ясно, что видеть им как раньше, увы, не получится. Когда Елизар закрывал ладонью левое око, окружающее утрачивало четкость и цветистость и превращалось в причудливый узор из размытых светлых и темных пятен. Елизара это не слишком беспокоило, ему даже нравилось по очереди закрывать то один глаз, то другой и наблюдать за тем, как волшебным образом меняется мир, переходя от общего к частному и обратно.

Спустя шесть лет в левый глаз Елизара угодила стрела. Случилось это среди бела дня в лесной чаще. Елизар не помнил, как это произошло и как долго он пролежал в зарослях папоротника без сознания, помнил лишь, что очнулся со стрелой в глазу и что никакой боли при этом не ощущал. Кем стрела была пущена, осталось неизвестным, но вытащить ее удалось только вместе с глазным яблоком. Удивительным было то, что шестигранный наконечник стрелы застрял в самом его центре, не повредив ничего вокруг.

Стрела была необычной, с темно-синим опереньем и ушком из черного оникса, на древке была вырезана надпись: «Primus ex quinque»*. Елизар повесил стрелу над кроватью вместо распятия, ведь она вполне могла убить его, но вместо этого всего лишь лишила зрения.

Отец Елизара к тому времени уже умер, и мать совсем упала духом, когда единственный сын почти ослеп. «Мне еще повезло, — утешал мать, а заодно и себя, Елизар. — Если бы стрела летела хоть чуточку быстрее, я бы потерял жизнь. Это ничего, что мир больше не показывает мне все свои краски, у меня остались звуки, запахи и способность осязать, а это все же чего-то стоит!»

Теперь Елизар видел лишь силуэты; в солнечные дни они проступали четче, чем в пасмурные, а с приближением сумерек все больше растворялись в пространстве, как чернила в воде.

Знакомый стеклодув сделал по заказу Елизара подобие глазного яблока из молочного стекла с желто-зеленой, цвета материнских глаз, радужкой, хотя второй, настоящий глаз, был голубым, как у отца. Каждое утро Елизар вставлял стеклянное око в глазницу, а вечером вынимал и клал в специально сделанную им шкатулку с круглой ячейкой, выстланной черным бархатом. Как известно, все слепцы становятся зрячими, когда засыпают, и Елизар верил, что и стеклянный глаз начинает видеть во сне, и если оставить его в глазнице, то собственные сны смешаются с чужеродными видениями.

***

Когда тебе перевалило за двадцать, каждый новый день уже похож на предыдущий, но годы все еще разные, как сводные братья. Что-то менялось в ощущениях Елизара, спустя несколько лет после утраты зрения он вдруг осознал, что все остальные чувства будто ожили после долгой спячки: подушечки пальцев стали более чувствительными, окружающие запахи — гуще и разнообразнее, но самым ценным даром, которым судьба будто старалась возместить Елизару неспособность видеть, была целая вселенная новых звуков. Теперь слух его был чутким, как у летучей мыши, от пронзительных шумов у Елизара раскручивало ушные завитки, но зато он научился вылавливать звуки из тишины: дыхание деревьев, шепот вина, шорох мыслей окружавших его людей.

Прежде Елизар не то чтобы не любил музыки, а как-то не замечал, она была для него лишь приятным шумом, однородным, как масло, которое по утрам он мазал на хлеб. В последние же годы музыка будто начала кристаллизоваться, становясь рассыпчатой и разноцветной, словно бисер. Каждая нота отделялась от остальных и продолжала звучать в голове Елизара, оставляя за собой длинный хвост, даже когда ее уже сменил десяток новых нот. Мелодия заканчивалась, и Елизар мог тут же мысленно её повторить, дергая за застрявшие в слуховой памяти хвосты. Расстояния между соседними нотами будто увеличились, теперь между ними Елизар мог разместить не меньше сотни шагов и, слушая игру пианиста, без труда мог определить, отстает ли клавиша от нужной ноты или обгоняет ее, и если да, то на сколько шагов. Ему так понравилось считать эти звуковые шаги, что он решил изучить устройство клавишных инструментов, чтобы уметь исправлять неточность их звучания.

Работа настройщика непростая, на то, чтобы стать мастером, обычно уходят годы. У Елизара на это ушло семь месяцев, его слуху мог бы позавидовать любой музыкант, а чуткие руки быстро приспособились определять натяжение струны, сухость дерева, едва уловимое смещение клавиш или молоточков. Еще через три года Елизар стал лучшим настройщиком фортепиано в городе. Получив свое первое вознаграждение за труд, мастер мысленно поблагодарил стрелу, ведь без нее он не мог бы и мечтать о такой прекрасной профессии, лучше которой, как Елизар теперь считал, ничего и быть не могло! Чтобы не спугнуть удачу, он снял стрелу со стены, завернул в шерстяной шарф и спрятал от посторонних глаз на чердаке, решив больше никому о ней не рассказывать.

Рояль или пианино были в каждом приличном доме города. Елизару так же легко удалось разобраться в механике клавесина и даже органа. Все эти инструменты требовали настройки и чистки два раза в год: в конце сухого и влажного сезонов, а также перед зваными вечерами и концертами, так что работы мастеру хватало. Уход за одним только церковным органом приносил неплохой доход.

Щадя свои чувствительные уши, Елизар выстроил новый дом в тупике одного из самых маленьких переулков, куда не долетал городской шум. По утрам он наслаждался доносившимися из окна шелестом листвы и пением птиц, идя на работу, старался выдерживать определенный ритм шагов, чтобы их звук не диссонировал со звуками природы. К сожалению, это удовольствие было недолгим: в конце переулка, где приходилось сворачивать налево, начиналась настоящая пытка для Елизаровых ушей. Эта улица тоже могла бы быть довольно тихой, если бы не звуки фортепианной музыки, которые ежедневно доносились из окна выкрашенного бирюзовой краской дома именно в то время, когда Елизар шел мимо. Пианист, казалось, неплохо знал свое дело, но инструмент, на котором он играл, звучал безобразно! В ноты не попадали почти все клавиши, особенно фальшиво звучали вторая и третья октавы. Дом стоял в центральной части улицы, и звук эхом раскатывался по всей ее длине. На этом отрезке пути Елизар испытывал почти физическую боль и недоумевал, почему в дом с самым расстроенным фортепиано в городе не приглашают настройщика. Одним апрельским утром, когда доносившиеся из окна звуки были особенно пронзительными, терпение мастера лопнуло, и он раздраженно постучал в дверь.

Музыка смолкла, затем Елизар услышал приближающиеся шаги, и дверь открылась. Первым, что он ощутил, был запах жасмина, который каким-то чудом мгновенно погасил раздражение Елизара, как свечу. Когда дверь открылась шире, свет из окна, что располагалось напротив двери в глубине дома, обрисовал женский силуэт. При виде его Елизар тут же позабыл, зачем пришел.

Ничего прекраснее этих пропорций, линий шеи и плеч, наклона изящной головы он не видел никогда. Уличный свет со стороны открытой двери не достигал женщины, и силуэт ее был нечетким: его густо-синий цвет растворялся в молочно-золотом мареве, но это только усиливало волшебство. Сделав шаг в сторону, она предложила Елизару войти. Когда дверь закрылась, он перестал видеть хозяйку, но теперь еще острее ощутил ее близость, тепло и жасминовый аромат, исходившие от нее…

***

Исидора смотрела на вошедшего мужчину и чувствовала, как краска заливает ее лицо. Она знала об этом человеке и часто видела его проходящим мимо ее окон. Сейчас пристальный взгляд его голубого глаза охватывал Исидору всю целиком, с головы до ног, в то время как немигающий зеленый глядел куда-то сквозь. Ей было известно, что настройщик почти слепой, и все же казалось, что он прекрасно видит ее, причем со всех сторон одновременно.

Исидора почти не выходила из дома, во взглядах людей она привыкла ловить отчуждение, жалость и даже брезгливость, и давно уже любому общению предпочитала одиночество. Она видела, что ее врожденный дефект — лишенные пигмента бледные пятна, расползшиеся по смуглому лицу, шее и рукам — заставляет окружающих отводить глаза при разговоре и мешает им думать о чем-либо, кроме ее уродства. Настройщик глядел на Исидору иначе, ни один мужчина никогда раньше не смотрел на нее с таким растерянным восхищением. Он начал было говорить что-то о нотах и клавишах, но смешавшись, снова замолк.

— Вероятно, вам режут слух звуки моего рояля… Я знаю, он не просто расстроен, он убит горем и кричит, как раненая птица. Боюсь, это невозможно починить.

— Мне бы очень хотелось попробовать. Если позволите…

***

Голос у женщины оказался глубоким и немного шероховатым, такое звучание свойственно людям, привыкшим подолгу молчать. Елизару захотелось любой ценой исправить все, что было сломано и в доме женщины, и в ней самой. За считанные минуты он полюбил эти совершенные очертания, этот голос и волнующий запах жасмина.

Позже, когда Елизар впервые коснулся Исидоровых рук, лица, грудей, он едва не задохнулся от счастья.

— Знаешь, моя кожа…— прошептала она перед тем, как скинуть с себя платье, но Елизар не дал ей договорить.

— Твоя кожа идеальна, она мягче и глаже шелка…

Привыкшая к своему маленькому бирюзовому дому, Исидора не хотела покидать его, и Елизар, не желавший покидать Исидору, остался вместе с ней. Его чуткие руки умели настроить тело Исидоры не хуже любого музыкального инструмента и заставить его петь. Елизар вернул звучание старому роялю, научил Исидору смеяться и замечать то, что способны замечать только влюбленные. По вечерам вино в их доме говорило стихами, а утром чайник сочинял и высвистывал сонаты. Часы начали опережать время, жасмин, не успевая отцвести, тут же снова покрывался белыми пахучими цветами. 

— Если бы к тебе вернулось зрение, ты бы меня разлюбил, — как-то сказала Исидора.

— Думаю, я вижу тебя гораздо лучше, чем все остальные. Зрячим обилие деталей часто мешает оценить главное.

Через год у Елизара и Исидоры родились две девочки-близнецы, а еще через месяц скончалась Елизарова мать, и супруги решили перебраться в более просторный дом Елизара. Ксения и Павлина появились на свет с черными кудрями, как у отца, и белыми пятнышками на коже, как у матери. Девочки унаследовали материнский недуг, но у каждой из них было всего по одному небольшому пятну: у Ксении оно браслетом охватывало правое запястье, у Павлины — украшало левый висок, чуть наползая на бровь и делая кончик ее совсем белым. Если бы не эти метки, сестер никто не смог бы отличить друг от друга.

Исидора решила, что расположение пятен — это подсказка свыше: сила Ксении — в ее руках, а Павлины — в голове. Когда девочки научились, не проливая, есть суп ложкой, Исидора принялась учить их игре на рояле, а заодно женским ремеслам и премудростям. Позже она часто повторяла им то, что когда-то ей самой говорила мать: «Если в доме звучит музыка и цветет жасмин, когда-нибудь в дверь непременно постучится тот, кто не сможет уйти».

Очень скоро предположения Исидоры о талантах детей оправдались. Обе сестры обладали удивительным музыкальным даром. Фортепианная игра Павлины не была виртуозной, но девочке удавалось создавать чудесные мелодии, она слышала еще не написанную музыку и могла мысленно, не касаясь инструмента, довести ее до совершенства. Ксения не умела сочинять, но зато прекрасно чувствовала, как и подобает близнецу, сочинения сестры, и руки Ксении так хорошо их исполняли, будто клавиши инструмента были продолжением ее пальцев. Для Елизара ничего не было прекраснее вечеров, когда после ужина Ксения и Павлина садились за рояль, а Исидора устраивалась рядом с мужем. Положив голову на колени жены, Елизар слушал чудесную музыку, пока не начинал дремать.

Когда дочери выросли и обзавелись собственными семьями, они продолжали устраивать музыкальные встречи в родительском доме, хотя и не так часто, как раньше. В один из таких вечеров, сидя рядом с женой, Елизар задремал и больше не проснулся.

После похорон Исидора продолжала слышать голос мужа и, если в доме никого больше не было, беседовала с ним. Когда же его голос надолго замолкал, Исидора вспоминала, что мужа больше нет, и пыталась унять тоску мыслью, что его смерти можно только позавидовать, ведь Елизар умер от счастья!

Рояль постепенно терял чистоту звучания, но Исидора никому не позволяла трогать инструмент. Она говорила, что рояль просто оплакивает их общую утрату, и верила, что когда-нибудь Елизар, услышав его нестройные звуки, снова постучит в дверь…

Как-то ночью Исидору разбудили знакомые шаги, доносившиеся с чердака, где Елизар когда-то давно устроил себе мастерскую. Исидора поднялась по лестнице и прислушалась. Отворив дверь, она позвала мужа, но никто не откликнулся.

Наутро женщина снова поднялась на чердак и, впервые после смерти мужа, решила сделать в мастерской уборку. Нет, она не собиралась ничего выбрасывать или менять местами, Елизару бы это не понравилось, но подумала, что стереть пыль и смести паутину не помешает.

На одной из полок, позади бутылок с красками и лаками, Исидора обнаружила продолговатый сверток. Развернув побитую молью шерстяную ткань, женщина увидела стрелу с синим опереньем, шестигранным наконечником и надписью на древке: «Primus ex quinque». Женщина в изумлении опустилась на табурет и долго вертела стрелу в руках, пытаясь найти объяснение своей находке.

Дело было в том, что четыре точно такие же стрелы когда-то давно нашли приют в ящике рассохшегося комода в подвале старого бирюзового дома. Исидорин отец, который обожал свою печальную, «помеченную слезами ангелов» дочь и хотел вырастить ее сильной телом и духом, в день тринадцатилетия подарил ей настоящий лук и колчан с пятью пронумерованными стрелами. Стрелять Исидора так и не научилась, стрелы летели совсем не туда, куда целилась девочка. Одна из них, первая из пятерки, улетела слишком далеко в лес, да так и не нашлась. Исидора и искать не стала. Не по душе ей была стрельба, больше всего на свете девочке хотелось научиться играть на фортепиано: музыка была единственным, что развеивало грусть и делало Исидору счастливой. В конце концов, накопив достаточно денег, отец купил дочери рояль…

* Первая из пяти (пер. с лат.)

Ульяна Колесова — художник, прозаик. Родилась в Казахстане, жила в Москве, c 1998 года живет в Канаде. Автор нескольких книг. В качестве иллюстратора работает с книжными издательствами Северной Америки, Европы и России. Автор более тысячи книжных обложек и иллюстраций. Лауреат литературной премии Э. Хемингуэя (2016) за сборник рассказов «Сезон чудес, сезон несоответствий». Лауреат премии журнала «Этажи» за 2017-й год в номинации «Лучшее прозаическое произведение года» («Анаис или черные игры с белыми духами»). Финалист международного литературного конкурса короткой прозы «Без границ», 2017 г. Финалист конкурса «Новая детская книга» в номинации «Новая детская иллюстрация», 2016 г. В 2021 году российское издательство «Феникс» выпустило две книги Ульяны Колесовой: «Восемь ворот» — сказочная повесть для детей и «Суп из крыла ангела» — притчи о любви.

Все рассказы Ульяны Колесовой в «Этажах»

Ульяна Колесова. Суп из крыла ангела.

Притчи о любви.

Сборник рассказов-притч с иллюстрациями автора.

Книгу не назовешь обычной ни по форме, ни по содержанию. Это плод совместного творчества художника и писателя в одном лице: Ульяна Колесова — художник с большим стажем в области книжной графики и лауреат литературной премии им. Хемингуэя.

Дело не только в том, что сборник иллюстрирован, но и в неожиданном сочетании темы любви и малоэмоционального, иносказательного языка притчи.

«Суп из крыла ангела» — алхимическое варево из лирики и метафизики, приправленное и сахарной ванилью, и дурманом, и ядовитой цикутой.

Это набор странных и увлекательных истории о любви во всех ее проявлениях, о человеческих несовершенствах, о времени, которое «…подобно яйцу: у одного оно сварено вкрутую, у другого всмятку...» Это книга-сон, в котором бродят странные герои, совершающие нелепые поступки, подчиняющиеся какой-то потусторонней логике, как и положено в снах.

Купить книгу «Суп из крыла ангела» можно на сайте «Лабиринт»