Надя

Крест мужа Николая Наде нравился. С каждым новым посещением кладбища крест на могиле мужа казался Наде все более внушительным, разлапистым, могучим, веселым. Словно это был не крест, а дерево. Растущее, смолистое дерево. Надя удивлялась, какими отполированными со временем стали перекладины креста, даже косое подножие, особенно косое подножие, будто кто-то долго гладил крест, будто ежедневно к нему прикасались тысячи ладоней, точно к какой-нибудь известной скульптуре, Пушкина-лицеиста или Чижика-пыжика. «Кто его гладит? Кто его ласкает? – улыбалась Надя. – Неужели только ветер с дождями?» Крест не гнил, не трухлявился, а, наоборот, наливался крепостью, каменел.

Надя вспоминала шутку мужа: «Никогда не женитесь на девушке по имени Надежда. Надежда умирает последней». Так он шутил молодым и смотрел искристо: неужели, Надя, действительно последней умрешь, после меня? Надя в ответ склоняла голову к плечу, восклицала: «Я тебя умоляю!». А сама думала: а вдруг? Ей казалось, и он думал: а вдруг? Не любила она эту его шутку. Да он и недолго так шутил, давно-давно, в молодости, может быть, пару раз, чтобы друзья похохотали. Правда, и умер Николай не старым, сорокапятилетним. Ни одного друга не пережил. Главным среди них был, первым. Без него друзья перестали дружить.

Иногда, побывав у мужа, Надя заглядывала и на могилу свекрови. Надя и теперь не знала, как здесь обращаться к свекрови. При жизни свекрови она не называла ее ни мамой (по старинке, патриархально), ни Лидией Ивановной, по имени-отчеству, как стало принято в семьях в новые, урбанистические времена. Называть свекровь мамой Наде было несподручно, казалось преувеличением – мама всегда одна. Обращаться по имени-отчеству – свекровь бы обиделась, она ждала от снохи «мамы». Она смирилась с тем, что сноха ее так не называет в лицо, но думает-то о ней именно так. И Надя понимала, что обращаться к своей замечательной, словно единственной в своем роде, единственной, как мать, свекрови по имени-отчеству, как к  посторонней женщине, было бы  несправедливо. Свекровь была не обычная для нее женщина, родная, не только доброжелательная, но и сердечная, не только безотказная, но и любящая. Надину свекровь никто и никогда не звал Лидией Ивановной. Все и всегда звали тетей Лидой. Звать Лидией Ивановной могли только в торжественных случаях, которые в ее жизни, по-видимому, отсутствовали. Надя говорила ей просто «вы». Научилась не называть. Мужу говорила: «твоя мама», детям – «бабушка». И вообще среди родни все настойчивее употребляла именно это примирительное – «бабушка». Будучи еще студенткой, Надя  прочитала о намеренно не произносимых, табуированных словах у некоторых племен. Может быть, размышляла Надя, и здесь был тот же самый первобытный стыд, связанный  с ее, Надиной, горделивостью и незрелостью? В свою очередь не менее диковато-горделивый Николай для себя нашел игривую форму обращения к Надиным родителям, к теще и тестю, - «мамуля» и «папуля». Вроде бы и подшучивал, но и называл.  К насмешливости мужа привыкли – с годами она становилась стеснительной и мягкой. Надя винила себя: муж хотя бы так величал ее отца с матерью, она же его мать – никак. Николай почтительнее меня, честнее, воспитанней…Надя помнила, как после похорон свекрови сквозь скорбь и жалость почувствовала, что словно груз с души свалился, - груз многолетней неловкости перед свекровью. Зато теперь, когда речь заходила о свекрови, Надя могла не мямлить, могла полнозвучно твердить: «Колина мама» и «моя свекровь».

Надя помнила, что ее зять, который, правда, и зятем-то числился меньше года, тоже никак ее не называл – ни мамой, от чего бы ее воротило, ни по имени-отчеству. Он, кажется, даже и местоимениями не оперировал. Молчал и хмыкал. Развелись они с Надиной дочерью быстро, но ребенка, Максимку, завести успели. Кратковременный зятек даже из города укатил в неизвестном направлении, чтобы алименты не платить, и до сих пор не объявлялся, хотя Максимке уже восемнадцать стукнуло. Одно хорошо, думала Надя, Максимка не похож на отца, Максимка – вылитый дед Николай, с уютными, спокойными, широченными, дедовскими плечами.

Надя думала, что кратковременный зятек никак к ней не обращался не в отместку за ее свекровь, и не от застенчивости и неотесанности, а от полного безразличия к ней как к человеку. Хотя это абсолютное безразличие и было словно в отместку. Не он мстил, а через него она получала то, что заслужила. Так ей казалось. 

Она думала, что и слышать стала последнее время плохо, чтобы не различать снисходительные гадости, пренебрежительную интонацию, смешки не только в свой адрес, но будто и в адрес самого хода жизни. Слышать стала плохо, чтобы сильнее почувствовать то, что чувствовала свекровь. Та почти оглохла в старости и походила на беззащитного, радостного, непонятливого ребенка.

Иногда Надя выходила на балкон, где мешались разные слои воздуха – уличного и комнатного. Ей казалось, что в этом средоточии воздушных потоков она лучше слышала, она поразительно хорошо слышала, о чем беседовали, например, на кухне. Кухонное окно соседствовало с балконной дверью. Надя любовалась голым, стылым деревом, облепленным  воробьями.

Вчера она подслушала разговор внука с его девушкой Катей.

Катя говорила: «Макс, я так хочу в Турцию. На две недельки. Хотя бы на одну. Мы ведь решили. Мои на меня мне дадут. Возьми у нее». «У матери?» - спросил внук. «Ну, откуда у твоей матери деньги?» «У бабушки?» «Да, у нее». «Она не даст». «А ты попроси хорошенько, ласково». «Все равно не даст. На Турцию не даст». «А ты еще ласковей: ну, пожалуйста, бабулечка, мы так хотим в Турцию. Бабулечка-пердулечка».  

Надя не слышала смеха ни внука, ни Кати. «Они даже не смеются надо мной, - думала Надя. – Кто я им? Дорога ли я им? Они молоды, поэтому я им не дорога».

Вечером Надя подозвала к себе внука. Она сказала ему: «Ты, наверное, в Турцию хочешь с Катей слетать, отдохнуть? Вот тебе деньги на Турцию». «Бабулечка!» - воскликнул внук. «Да, бабулечка», - сказала Надя, кивая головой.

«Они даже не поймут, что я подслушала, глухая. Они будут считать, что я догадалась сама. Они потом спохватятся, потом, и Максимка, и его Катя. Их потом осенит. Через много лет. Осенит, они хорошие, им будет стыдно, как и мне». Наде было хорошо и радостно, что их потом осенит.

Надя копила не на Турцию внуку. Она сама не знала, на что она копила со своей пенсии и маленькой зарплаты. Ее свекровь говорила, что надо копить на смерть. Когда ее свекровь так говорила, она думала не только о деньгах и не только о смерти. Когда копят деньги, вместе с деньгами копят и другое.

Надя ложилась с края своей двуспальной кровати и шептала, потому что полюбила шептать самой себе: «Меня зовут мамой, бабушкой, бабулечкой, Надей, Надеждой Петровной. Меня звали: моя любимая, моя сладкая, моя драгоценная, моя бесценная, моя».

Таинственность мужа

Лизе казалось, что про своего нынешнего мужа она читала в книгах еще до знакомства с ним. Про беспричинную таинственность некоторых мужчин. Она видела, что ее мужу Максу была присуща именно такая, исполненная равнодушия, врожденная, вроде только внешняя таинственность, которой Лиза впервые залюбовалась много лет назад в одном из персонажей писателя Замятина. Но не в романе «Мы», а в каком-то его рассказе.

Таких мужчин, словно насквозь подсознательных, она встречала на фотографиях в интернете, в кино, иногда в толпе. Она помнила, что один ее одноклассник был таким, Гера, - деликатным, заспанным, зеленоглазым, рассеянным, непременно улыбчивым. Гера уехал в Америку — и концы в воду.

Эти таинственные по меркам Лизы мужчины, пожалуй, и сами не подозревали, что выглядят как-то иносказательно. В этих странных мужчинах, несмотря на то, что они не были ни вундеркиндами, ни марсианами, ни индиго, ни гениями, а, напротив, были весельчаками, добряками и кавалерами, предвосхищалась трагическая судьба, близкая гибельность, даже если жизнь таким людям выпадала вполне долгая и непринужденная.

Неужели, думала Лиза, они совсем не чувствуют на себе некоего знака-помехи, знака-поощрения?

Макс был моложе Лизы, но никто этого не замечал. Казалось, Макс вообще никогда не выглядел молодым. Иногда лицо Макса становилось недвижимым — по-стариковски. Лиза считала, что они друг друга стоят. Ей говорили, что у нее оценивающий взгляд. Лиза написала на стене в социальной сети: «Мне повезло с мужем». На следующий день он на своей стене вторил: «Мне повезло с женой».

Может быть, - думала Лиза, - эти таинственные мужики — всего лишь маменькины сынки-интроверты, всего лишь подкаблучники-тихони? Какие-то они не цепкие в быту и при этом ваньки-встаньки. Они любят устроенную жизнь, но как будто снисходительны к ней. Но для настоящей снисходительности им не хватает искушенности. И вообще можно ли нецепких людей считать умными?..

Макс старел лицом тогда, когда напивался. Лиза говорила ему: «Муля, не старей!» Это означало: «Муля, не пей больше!» Но пил он незаметно, с улыбкой. Никто никогда не видел и не слышал, как он пьет и как он напивается.

Она понимала, что его секретность была какая-то мальчишеская. Он даже в постели не откровенничал. Он был страстен, но молчалив, любил целоваться, дышать, но не говорить. Она поначалу вытягивала из него: «Скажи что-нибудь приятное», но затем стала бояться этого. Она решила, что современные мужчины попросту не могут разговаривать.

На свадьбе младшей Лизиной сестры гости обращали внимание на Макса. Сестре-невесте казалось, что на Макса заглядываются больше, чем на ее жениха-супруга. Сестры не любили друг друга с детства. Лизина сестра на собственной свадьбе принялась тянуть одеяло на себя: чувственно хохотать, высоко задирать куцее свадебное платье, облизывать своего флегматичного новобрачного.

Лиза не боялась свадебного скандала. Если бы боялась, сестра бы его ей устроила. А так сестра лишь перестала озираться на Лизу. У сестер была разная красота: старшая всегда была томительной, младшая всегда будет ломкой.

Из-за сестры Лиза упустила из виду своего таинственного мужа и задержала на нем взгляд тогда, когда муж опять начал мниться не пьяным молодцом, а трезвым стариком. Мужу не шли костюмы, его уютному, прямому телу шли кардиганы, узкие серые брюки и лаковые ремни. Обувь, даже самая изящная, на нем никак не выделялась — ступни у него были аккуратные, небольшие.

Лизу осенило, на кого был похож ее муж. Макс был похож на давнишнего, советского барда Высоцкого. Такой же невысокий, ладный, с таким же молодым, но старым лицом, с такими же длинными, юношескими волосами. Только тот был строгий, а этот, Макс, сонный.

Лиза начала думать о таинственности альфонсов и своей осмысленной доверчивости. Она думала, а может быть, Макс и не пьет вовсе, она ни разу не могла взять его с поличным. Отчего тогда он пьянеет, отчего стареет на глазах?

Она думала, что в другие времена он мог бы быть Емельяном Пугачевым, бунтарем, революционером, цареубийцей, а теперь Макс стесняется пойти даже на митинг оппозиции. Какой же он тогда после этого секретный человек?! Мальчик секретный, лицо секретное, молчание манящее, а дальше-то что?

В такси после свадебного вечера Макс спал на ее плече. Ей было трудно понять, спит  он тревожно или беззаботно.

Лиза то ли от сестры, то ли от усталости плакала одними глазами. Таксист озирал счастливых пассажиров в зеркале заднего вида.

Как, рассуждала она, я могу всецело любить человека, не зная этого человека? Как? Ну как? Как я его буду любить дальше?

Анатолий Бузулукский (Санкт-Петербург), прозаик, член Союза писателей России, автор двух книг прозы ("Антипитерская проза", "Время сержанта Николаева) и многих журнальных публикаций ("Знамя", "Звезда", "Нева", "Волга", "Крещатик", "Интерпоэзия" и др.). Лауреат премии им. Н.В.Гоголя. Произведения входили в лонг и шорт-листы премий: "Большая книга", "Национальный бестселлер", "Ясная Поляна", "Нон-конформизм" и др.                                                    

Рисунок Полины Леоненко