литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Татьяна Веретенова

Трагедия несоветского человека

11.11.2023
Вход через соц сети:
29.12.20223 710
Автор: Катерина Дронова Категория: Проза

Пионы

Рисунок нейросети Starryai
Из шестой квартиры пахнет несъедобным. Кира, хозяйка, наверное, жует свои кисточки, когда проголодается. Ни разу не видел у нее куриного супа или хотя бы сосисок! В холодильнике два яйца и банка сгущенки, —­ я заметил, когда шел по карнизу. Варит на плите кофе и курит-курит. Потом выходит на свой огромный, в два окна, балкон, опирается о каменный бортик и смотрит в пустоту: сигарета между пальцами, руки в краске, лоб в краске, глаза стеклянные. Потом быстро тушит окурок и шнырк в комнату —­ рисовать. Никогда меня не гладит, нервная, как розетка. И друзья ее такие же: все из сигарет, кожаных ботинок и чего-то еще, от чего я чихаю. Когда собираются, шумят: «Вот вы говорите —­ Евтушенко, а мне кажется, он слаб, он подстраивается», «Окуджава. Достал, понимаешь, старик! Двадцать рублей, но достал!» Что за окуджава, не знаю, наверное, коньяк, раз такой дорогой.

То ли дело Валентина Никитична из дворницкой. И комната ее, и сама она пахнет, как мясной ряд. По четвергам Никитична ходит на наш Василеостровский рынок, и этого дня я жду так, что накануне хвост дрожит. С утра сижу у ее низкого, вровень с землей, окна, не отхожу. Первыми во дворе появляются запахи свежего оковалка, куриной печенки и потрошков; густеют и ширятся так, что мое прокушенное ухо ноет. Вслед за мясными запахами выплывает сама Никитична: тяжело переваливаясь, несет в каждой руке по сумке, часто останавливается передохнуть. Бегу к воротам, трусь об ноги, веду к парадной. Никитична плюхает сумки на землю, со вздохом опускается на скамейку и разминает затекшие руки. «Василий, эх, Василий, ну что, драная морда, давно ждешь? Знаешь, что покормлю. И кто это тебе ухо ополовинил, бандитская твоя сущность? Небось больно было. Эх ты, ну давай, налетай, набирайся сил, тебе еще сдачи давать». Никитична смотрит вверх, на окна, прислушивается: в шестой квартире опять гости, курят, говорят громко и слушают музыку: тоскливую ­— это называется «джаз», и злую ­— это называется «высоцкий». «У Киры — жизнь. И слава Богу», —­ голос у Никитичны странный, глухой, наверное, еще не отдышалась. Она, с тех пор как Кира въехала, стала ходить тяжело. Я уплетаю потрошки, разложенные на газете. Четверг —­ лучший день в жизни.

 

***

 — Кира, ты должна обо всем написать, понимаешь? Теперь можно об этом говорить: время другое.

 — Слушай, ну что я помню, мне три года было.

 — Что-то ведь помнишь! Как подняли ночью, как мама плакала, как вещи собирали.

 — Ну и кому это нужно?

 — Детству твоему обритому, детдомовскому! Родителям твоим. Всем, кого также в тридцать восьмом, по анонимным доносам... Пиши ради папиных друзей, художников, которые полуживые вернулись. И тебе, между прочим, помогли в Академию поступить. А профессор Шаровский? Ты понимаешь, что невозможно дочери репрессированных вернуться в свою же квартиру. И вот так курить сейчас, как мы —­ на своем балконе. Не-воз-мож-но. А он добился. Вот ради него и пиши.

— Я подумаю. Все же я художник, не писатель. Но я подумаю... Смотри, котяра, про которого я тебе говорила. Ну персонаж —­ вся биография в одном ухе. Его наша соседка подкармливает. Хорошая старушенция, жалко ее: за восемьдесят и одна —­ родных ноль, как и у меня. Только этот кот.

 

***

Осенью, когда холодает, Никитична оставляет для меня форточку. Я пробираюсь в комнату, прыгаю с окна на комод и устраиваюсь между фотографиями. Тепло, тихо, я прищуриваюсь и смотрю на карточки. Мужчина в военной форме стоит за спинкой стула, перед ним сидит и улыбается молодая женщина в пестром платье, на коленях у нее испуганный младенец. Следующая карточка: те же лица, только у мужчины теперь усы, а детей двое. Старший подрос и оказался девочкой. На третьей фотографии лицо у мужчины жесткое, у женщины —­ усталое: глаза запали, волосы висят. У нее снова на руках младенец, вторая девочка держится за стул, третья зевает на руках у отца.

Скрипит кровать. Никитична встает попить воды, замечает меня, включает лампу и садится рядом, гладит. «Василий, эх Василий, давно ты тут? Замерз и пришел, хитрая твоя морда. Смотришь на моих родненьких? Смотри, смотри. Это вот тезка твой — Василий. Я его одна поднимала. Он мальчик смышленый был, в военные пошел, в Артиллерийскую академию, потом женился. Он все ждал, чтоб ему квартиру дали, как военному, да все не давали. А у него уже двое поспели, видишь, девочки, Настя и Надя. Надя, значит, старшая была. Ох, или Настя? Плохо, плохо: путать стала, памяти совсем нет... У Василия, значит, двое, да сам, да жена, да я ­— и все в этой самой комнате. Я до войны дворничихой работала, мне эта комната полагалась. Ну, одной здесь ничего, можно жить, а таким табором-то? Василий все ходил, все писал, да без толку. Не умеют, конечно, мужики просить-то».

Никитична замолкает и гладит карточку, на которой родненьких уже пятеро. Я почти засыпаю, но она будит меня кашлем, встает, идет за водой. Возвращается, шуршит тапками, садится рядом, долго чешет меня за ухом. «Поначалу было ничего. Но в один год стало подтапливать: полуподвал, а мы на острове, куда воде идти? Известное дело —­ к нам под кровати. Сырость, дети болели. Я ходила в домоуправление, билась: полный дом художников, с утра до вечера музыка, жены по двору порхают, в шляпках, дети при нянях гуляют. А военный человек живет с семьей, как мышь под полом! Да кто меня слушал. У них — прописка, а я так, деревня-псковкая-область: не гонят, пока за метлу держусь.

Но как-то все начало переворачиваться. То одна квартира опустеет, то другая, и главное, все так быстро, ночью. Утром на лестнице вещи разбросаны, бумаги, книги. Я уберу, конечно, сложу на чердаке: когда хозяева вернутся, все в сохранности. Потом Василий объяснил, что не вернутся...

А потом стало не до жильцов: старшие внучки с жаром слегли. А ведь еще третья девочка была, младенец, невестка между ними разрывалась, бедная. Как-то она до угла за молоком побежала, к бочке. Я двор мету, вдруг слышу —­ крик детский, прям вой. Я в комнату, а там сидит на младенце здоровая крыса и палец ей ест! Как я ее шуганула, как подхватила ребенка, как выбежала —­ не помню... Только тогда я решила, все, нет дальше жизни. Взяла мамины сережки, кольцо, кое-что по мелочи и пошла в домоуправление. Михаил Дмитрич, начальник, как меня увидал, сразу понял —­ не отмахнешься. Завел в кабинет, дверь прикрыл и растолковал, что делать. Я там все и написала одним махом. Помню, буквы как через красную пелену ­— одна, другая, третья. А вместе —­ что? Не перечитала, написала и ушла. Как в бреду была».

Она переводит дух, смотрит в темноту, я зажмуриваюсь, издалека слышу ее голос.

«Шестую квартиру нам дали: половину мне, половину Михаил Дмитричу... Только жизни не стало. Через год моего Василия под Сестрорецком убило, финской гранатой. Девочки ушли одна за другой, в блокаду, зимой: сначала старшие, потом младшая, а за ними и невестка. А я, Василий, жила. И знала, за что меня Бог к себе не берет... В той квартире обои были с рисунком —­ вазы с пионами. В самый голод я ходить не могла, все на раскладушке лежала, смотрела на них: пионы пышные, как салют, а вазы тонкие, белые. У самого пола все цветными карандашиками закрашены: ребенок баловал, совсем маленький. Папа-художник рисовал, а девочка сидела рядом и на обоях шуровала: я их видала иногда, как будто в каком кино... Когда начала вставать, собрала вещи и съехала назад в подвал, долго еще мне пионы снились. А они нет, не снились. Я-то и понадеялась: простил Бог меня за грех. А нет, не простил: поставил под конец передо мной живую девочку —­ смотри, Валентина, глаза не отводи».

Никитична мелко-мелко трясет головой, слезы текут по подбородку, капают на кофту, на карточку, которую она прижимает к губам. За окном шумит ветер, в комнате тепло, тикают часы. Я засыпаю.

 

Катерина Дронова — редактор, литературовед, живет в Петербурге. Автор детских книг «Мам, дай фартук!» и «Мам, дай фартук и карандаш», издательство «Манн, Иванов и Фербер».

29.12.20223 710
  • 9
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться