литературно-художественный журнал «ЭТАЖИ»

[email protected]

Татьяна Веретенова

Трагедия несоветского человека

11.11.2023
Вход через соц сети:
09.04.20233 365
Автор: Алёна Жукова Категория: Проза

Всё, что помню. Детство. Школа

Рисунок Саши Николаенко
Главы из книги «Всё, что помню»

 

Детство

 

Дырявая тень акации на заборе, цинковое ведро с водой, полное солнечных зайчиков. Они яркие до невозможности. Я, сощурившись, опускаю в ведро руки по локоть. Голубой сарафан намокает на животе и темнеет, становясь синим, как вода в корыте, где вздуваются пузырями замоченные простыни — они похожи на облака. Бабушка полощет в синьке белье. Я кручусь у нее под ногами. На моих щеках, руках и ногах струпья оспы, замазанные зеленкой. В детский сад нельзя. Мне почти четыре...

Это не первое воспоминание о себе — первое случится за месяц до этого. В нем будет стыд, поэтому сознание его отвергает и выталкивает: соседи выбегают из квартир, они кричат странное слово: «Гагарррин!», а дворник, хохоча, подкидывает меня высоко, очень высоко — и я от страха описываюсь. До сих пор пугаюсь орущих людей и ненавижу аттракционы со взлетами и падениями.

Что помню из дошкольного детства? Оказывается, многое. Эти воспоминания обрывочны и напоминают нечеткие картинки в дрожащем луче диафильма. В них всегда заключено сопереживание чему-то. Я расту ранимой и отзывчивой.

Первые сильные эмоции — стыд и страх — не лучшая комбинация для путешествия по жизни. Но не все так плохо. Воспоминание о бабушкиной стирке — ключик, открывающий дверь сказочных фантазий, — то, чему буду предаваться по жизни с упоением: театр солнца и теней на деревянном заборе; дивные существа, притаившиеся за изгородью палисадника; вздувшиеся простыни облаков в синьке неба, мокрые по локоть руки, плещущиеся в цинковом корыте...

Часто слышу от бабушки: «Проснись! Ты меня слышишь?» А я не слышу — проваливаюсь, как Алиса, о которой еще не знаю, в кроличью нору вымысла, как только открываю книгу с картинками: прыгаю с тремя поросятами, убегаю от Тараканища, спасаю бегемота и хожу в Африку гулять. А гулять по-настоящему пока неинтересно — я меньше всех во дворе. В игры меня не берут. У девочек классики и скакалки, у мальчиков казаки-разбойники. Я сижу на корточках в песочнице в одиночестве и рою глубокую яму. Пробегает второклассник Павлик и плюет туда, а Танька- пятиклассница наскакивает на него и они весело толкаются. Тогда я и слышу впервые обидное прозвище: Крыска. Они называют меня крысенком. Но почему? Я разве похожа? Мама зовет меня Олей, бабушка — Аленкой, дедушка — Лешкой, а дядя и двоюродный брат — Лепочкой. Почему Крыска? Слезы, бегство домой, зеркало, в котором отражается очень худая девочка с длиннющими носом и шеей, с тонкой косичкой, похожей на крысиный хвостик. Хватаю ножницы и отрезаю косичку. Лучше бы я родилась мальчиком! Вот эта мысль-отчаяние заставит подрисовывать себе усы на фотографиях, а фильм «Гусарская баллада» породит мечту про войну, которая превратит меня в мужчину. Впоследствии детский сад и школа жестко определят мою гендерную принадлежность обязательными бантами в полголовы, плиссированными юбочками и окриками: «Ты же девочка! Как можно так себя вести?» Это значит, мальчикам можно плеваться через трубочку, лазать по деревьям и драться, а тебе остается роль паиньки, которая должна никого не огорчать, быть послушной и чистенькой. Нечестно! Быть паинькой не получается, но зато учусь притворяться и хитрить, чтобы не быть наказанной. Одна история должна была стать звоночком для семьи…

Дело было так: меня нарядили в новенькое пальто, которое предназначалось для выхода на первомайскую демонстрацию. Приказали гулять осторожно — не заходить в песочницу, не садиться на мокрые скамейки, ждать на улице семью, которая должна была выйти с плакатом, шариками и цветами. Папы у меня не было, хоть я и «его копия», как говорила соседка тетя Белла, но про него запрещалось спрашивать и говорить. Несколько минут я простояла столбиком посреди двора, но потом появился дворовой кот Барсик. Это нежное имя ему совсем не шло. Барсик был бандитом и потерял в кошачьих боях глаз и половину уха. Кот обошел меня вокруг и потерся о коленки. Я присела на корточки, захотела его обнять, но он выскользнул из рук. Не сумев удержать равновесия, села попой в грязь. На подоле пальтишка вишневого цвета расплылись черные круги. То, что последует за этим, я знала — крики, наказание в виде стояния в углу и запрета выходить во двор. Особенно неприятно первое: когда кричат, я всегда кричу в ответ, и становится до того плохо, что начинает трястись подбородок.

Решение приняла простое — надо отмыть пальто до того, как заметят пятна. Дверь в квартиру никогда днем не закрывалась (удивительные были времена!), и я незаметно проскользнула в ванную. Тихонечко набрала в умывальник воды и начала отстирывать грязь. В результате она растеклась по рукавам и подкладке. В это время нарядное семейство, несущее над головой ветки бумажной цветущей вишни и красные флаги, выдвинулось во двор, но не обнаружило в нем ребенка. Никто не догадался, что я сижу в ванной и, обливаясь слезами, изо всех пятилетних сил пытаюсь отстирать въевшуюся намертво грязь. Стирка продолжалась до вечера, и до вечера меня искали по всем ближайшим дворам, подъездам, квартирам. К поискам привлекли участкового и всех дворовых ребят. На демонстрацию никто не пошел. Рыдающие мама и бабушка вернулись домой, а мужчины продолжали поиск. Мама зашла в ванную, чтобы сполоснуть заплаканное лицо, и обнаружила меня. Ее крик меня поразил. Тогда я могла его сравнить с тем, как кричала она однажды, обварившись кипятком. Вместо того, чтобы задуматься, почему я так поступила, мне хорошенько всыпали. Но на них я не обиделась: во всем виноват был Барсик.

 

Родилась я в семье, городе и доме, которые навсегда связали меня с кино. Наш двухэтажный дом был построен в 1929 году для работников Одесской кинофабрики. Интересно, что обкомовские шишки где-то в семидесятых достроили третий этаж с несколькими элитными квартирами. А кто же откажется от такого места? Сама кинофабрика со знаменитыми каменными львами у ворот находилась в ста метрах — достаточно перебежать дорогу, а если чуть пройти по бульвару, то можно свернуть в Кирпичный переулок и спуститься к морю.

К нашему дому примыкал двухэтажный особняк с колоннами — гостиница под странным названием «Куряж», которая тоже предназначалась для деятелей кино. Позже в этом большом дворе появились два новых дома для работников кино и театра. Про то, что это необычный двор, можно было догадаться по детям, его населявшим. Сопливый и приставучий Валерка, сын Пети и Миры Тодоровских. Он вечно бегал за нами и кидался камнями. Один раз камень угодил мне прямо в бровь. Сантиметр ниже — осталась бы без глаза. Через много, много лет я ему это припомню… Еще с нами бегал белобрысый Андрюшка Ташков, сын актрисы и режиссера. Его мама Катя любила заходить к моей бабушке на чаек с вареньицем, а я сбегала от них, бубня под нос: «Приходите завтра, завтра, а не сегодня!» Катя к нам захаживала и завтра, и послезавтра… Двери нашей квартиры на первом этаже не запирались. Когда в Куряже не хватало места, актеры останавливались у нас. Бабушка их кормила, поила, но следила за их нравственностью. История про то, как она ночью застукала Ваську Шукшина (ох, и вонючие у него сапоги были!) у комнаты юной актрисы Тамарочки Семиной и как не допустила безобразия, была ее «коронкой». «Я его сраной метлой погнала, паршивца такого!» — хвасталась бабушка многие годы, пока я, повзрослев и уже понимая кто такой Шукшин, не пристыдила ее — мол, ты бы сначала прочла его рассказы, а то на классика «сраной метлой» нехорошо… Бабушка никак не могла бы оценить достоинства шукшинской прозы, потому как была неграмотной. Два класса церковно-приходской школы с трудом осилила. Подписывалась крестиком, зато могла часами рассказывать сказки и петь украинские песни.

 

Квартира у нас большая, трехкомнатная. Редкость по тем временам. Единственная в доме не «коммуналка». Дед Василий — начальник по партийной линии. Он этот дом восстанавливал после войны, когда вернулся с фронта, а семья — из эвакуации. Мама, она все время на работе. От бабушки слышу слова, значения которых не понимаю: «перезапись», «командировка», «фильм».

Дед Василий — источник новых, неприятных эмоций. Их и так уже накопилось немало: стыд, страх, отчаяние и теперь гнев.

Дедушка — вечно пьяный и скандальный (я его боюсь), чуть что, хватается за наган, который ему подарил Буденный, и бегает по дому в одних портках, которые называет революционными шароварами.

Помню, как однажды 7 ноября, в «красный день календаря», испытала первый приступ неконтролируемого гнева. Этот день я не любила из-за дедушкиных гостей. Ради них накрывался особенный стол в нашей квартире на Пролетарском бульваре. Все вокруг было пролетарским, кроме стола, сооружавшегося бабушкой. Даже в Новый год не было такого пиршества. Все потому, что дед Василий приглашал своих революционных соратников отметить священную для них дату, вспомнить молодость и товарища Буденного — их боевого командира. Дед чистил саблю, закупал ящик водки и матюками строил всех домашних. Пришли в тот день горластые деды. Особенно хорошо помню одного — лысый, здоровый как бык, с седыми усами. Он больше всех ел, пил и орал революционные песни. Кульминацией стало исполнение «Интернационала». Гости встали по стойке смирно, задрали головы кверху и грянули: «Весь мир насилья мы разрушим…» В этот момент обвалился потолок прямо на стол, на бабушкину стряпню, а лысому досталось больше всего: громадный кусок штукатурки упал на его голову. Глаза скатились к переносице, и он рухнул лицом в холодец. Приехала «скорая», увезла его в больницу, а я почувствовала облегчение и веселость. Пока не рухнул потолок, ощущала подкатывающую к горлу злобу. Дырка на потолке напоминала очертаниями карту СССР, а я, будущая первоклассница, думала, что во всем виноваты эти деды и революционные песни. Наверное, с тех самых пор все, что было связано со словом «революция», вызывало у меня отвращение, а образ революционера накрепко связался с образом пьяного деда Василия, размахивающего наганом и орущего на жену: «Ты поперек меня кто? Захочу, Оксанку приведу сюда жить, а ты подвинешься…» Бабушка плакала при упоминании этого имени. Оксана была молодой любовницей деда. И это было пострашнее престарелой и прокуренной соратницы Марты, которую он приводил до того. Объявил, что Марта будет жить с нами на правах старой боевой подруги. Бабушка легла на пороге и сказала: «Через мой труп…» До трупа не дошло, зато бабушка срочно позвала пожить в квартире родню. Марте не досталось места, а дед быстро переключился на молодую секретаршу горкома, куда пошел на повышение.

 

Бабушка Евдокия, вечно хлопочущая на кухне, растила меня как умела — главное, чтобы внучка была сыта. На ее беду, я была малоежкой. Дед называл меня «шкиля», а бабушка страдала: «Что во дворе скажут, что люди подумают — кожа да кости…» Сама она была не из худых — тяжелые ноги, большие руки, крепкие бедра. Она была девятой в семье. После ее рождения мать умерла. Девочек воспитывал отец, рабочий мясокомбината. Не голодали… В революцию 1905 года старшие братья решили уехать в Канаду и захватить с собой сестер, маленькую Дуню тоже, но отец не дал. Про то, что у бабушки родня в Канаде, запрещено было говорить. Связь с братьями бабушка потеряла.

Сколько ее помню, она всегда была окружена приживалками, которые, зайдя на минуточку по-соседски, торчали на кухне целый день, пробуя бабушкину стряпню. Одна соседка особенно мне неприятна, зовут ее мадам Дубирштейн. От нее всегда плохо пахнет. Бабушка угощает ее куриным бульоном. Ничего другого эта старуха уже не может есть: во рту у нее не осталось ни одного зуба. Пройдет очень много лет, и я напишу свой первый рассказ, назвав его «Мадам Дубирштейн», а тогда, как только она появляется, я сбегаю во двор.

 

Рисунок Саши Николаенко 

Школа

 

Стать школьницей хотелось лет с пяти — ровно с того времени, как за углом на проспекте Гагарина построили школу № 35, по слухам — лучшую в городе.

Я считаю шаги от парадной нашего дома до двери школы — их около ста. Но есть путь короче: окна нашей кухни смотрят на окна школы и отсюда рукой подать — всего лишь забраться на подоконник, выпрыгнуть (делов-то — первый этаж!), протопать шагов десять, перелезть через забор и оказаться в школьном дворе. Такой путь кажется интереснее, но не мне одной. Через забор перепрыгивают прогульщики, и его очень скоро достраивают до двухметровой высоты. Приходится ходить в обход те самые сто шагов. Вначале они кажутся легкими, с подскоком и вприпрыжку, а потом, под грузом невыученных уроков и несделанных домашних заданий, превращаются в тяжелый путь.

 

Первая учительница — красавица необычайной мягкости и доброты. Шутит и заливисто смеется, почти не наказывает… Наверное, такая и должна быть, чтобы смягчить переход от детских сказок к школьной реальности. Нашему первому «В» повезло: он не самый сильный, поэтому к нам приставили начинающего педагога. Для лучших, собранных в классе «А», — заслуженный учитель в строгом костюме с белым жабо и жабьими глазами. Общая влюбленность в Тамарочку (Тамару Петровну) улучшает дисциплину, но строем ходить, как первый «А», не получается, а на школьной линейке в наших рядах разброд и шатания. Она ловит на себе косые взгляды коллег, мы — завистливые взгляды учеников.

У нас, как и в любом другом классе, есть свои лидеры и аутсайдеры, а есть среднее большинство. Еще не в ходу медицинские термины, объясняющие сложности обучения «отстающих». Дефицит внимания — а по попе не пробовали? Гиперактивность — а силой усадить и руки полочкой? Дислексия — а сто раз переписать? Хорошо помню этих ребят. Они, словно загнанные в угол зверьки, — ершистые, либо запуганные вконец. Я и сама отчасти такая. Читаю уже бегло, но с числами не дружу; быстро запоминаю любой текст, но ответить с места, а тем более у доски, не могу. Слова застревают, мысли путаются. И самое ужасное, в чем не могу признаться никому, — в этот момент в голову лезут ругательства. Их знаю много: дед- алкоголик — неиссякаемый источник. Учительница пытается меня разговорить — задает заучивать стихи. Да без проблем — могу их в уме километрами, а вслух —затык. Дружба с одноклассниками не складывается. Я и на переменках молчу. Физически не переношу толкотню в коридорах, запах мастики и уборных. Девочки надо мной посмеиваются — школьная форма висит, как на вешалке, из кружевного воротничка торчит худая шея, а крыло фартука спадает со щуплого плеча. Почему на них все так ладненько сидит — гольфы не сползают, банты не свисают? Почему самая красивая девочка в классе еще и самая болтливая? И всем это нравится. Тогда приходит на ум один ответ: никто ее не слушает, просто смотрят на кукольно-длинные ресницы, ямочки на щеках, золотые кудряшки над ухом… Если бы она молчала, они бы тоже смотрели.

 

Усваиваю первый урок: чтобы нравиться, не обязательно быть умной. Если ты красивая, тебя и так слушают, а если нет, то и рот незачем открывать.

 

Так молчком, почти изгоем, закончу два класса. В третьем начну писать стихи. Записанное на салфетке (хорошее начало) четверостишие найдет мама и язвительно заметит, что я вся в отца — тот тоже записывал идеи сценариев на чем попало, а потом не мог найти. Она заставит переписать стихи в тетрадку и показать Тамаре Петровне. Сочинение назову «Времена года» (к тому времени учусь музыке и люблю Чайковского).

Тамара Петровна откроет мою тетрадь на первом, где «солнышко светит, цветочки цветут, пчелки летают и птички поют…», улыбнется и попросит прочесть цикл перед всем классом: «Ребята, наша Аленка — поэт, давайте ей поаплодируем!» Дети вяло хлопают, а я, заливаясь краской, читаю… Все! С этого дня меня никто не обзывает «Муму», девочки просят написать любовные стишки, мальчики — придумать дразнилки.

 

Усвоен второй урок: можно быть некрасивой, но если умеешь делать то, чего другие не умеют, — например, сочинять, то тебя слушают даже больше, чем красавиц.

Втайне пишу стихи (сейчас бы их назвали эпиграммами) про одноклассников. Они похожи на то, что писал Незнайка. Очень хочется их прочесть на публику, но понимаю: могут и побить. Злословлю исподтишка, но однажды становится стыдно. Есть в классе девочка — дочь школьной уборщицы — забитое и тщедушное создание. Серая мышка. Я безжалостно придумываю: «Наша Таня у доски часто писает в трусы. Мама с тряпкой прибегает и за Танькой подтирает». Это «художественный вымысел» — Таня у доски краснеет и потеет, но уж никак не описывается, как вдруг это случается: у всех на виду ее колготки намокают, превращаясь из бежевых в темно-коричневые. Она ревет и выскакивает в коридор. Тамара Петровна бежит за ней, чтобы успокоить, а мы толпой с гиканьем за ними. В коридоре мама Тани протирает подоконники. Узнав, в чем дело, грязной тряпкой с размаху лупит Таньку по плечам и лицу. Таня кричит, прикрывает голову, цепляется за мамин передник и сползает на пол. Учительница хватает уборщицу за руку, а мы, ошарашенные, застываем с открытыми ртами.

Больше Таня в класс не вернется, а ее мама будет уволена.

 

Третий урок мною тоже усвоен: написанное имеет свойство случаться... Тетрадку со стихами про одноклассников сжигаю во дворе так, чтобы никто не видел. Больше стихов не пишу до тех пор, пока не накроют гормональные бури первой любви.

 

Самая первая школьная любовь случается в средних классах. Любовь зовут Ася, она — новенькая в классе. На ее русых волосах и пушистых ресницах, на крутом лбу и розовых детских щеках сходится клином весь мой белый свет. Никто теперь не нужен! Только с ней можно говорить часами. Она начитана и язвительна, живет в доме-особняке, похожем на картинку из «Тысяча и одной ночи». Всего лишь бегом минут пятнадцать по Французскому бульвару, и ты в другом мире — мире книг, старинных вещей, тихих разговоров, вкусных угощений и армянских бабушек. Папа у Аси, как и у меня, армянин. Ее фамилия — Петросян. Фамилия никак не вяжется с курносым носом и светлой косой — она, скорее бы подошла мне, но моя от деда-поляка. Красивая фамилия —Яворские, но мне не нравится. Хочу быть Петросян, а попросту — Асиной сестрой.

 

Мы — девочки с характером и хотим быть умнее всех, особенно «училки по лит-ре». И это не удивительно: Асина мама — блестящий педагог русского языка и литературы. От нее слышим то, что наша знать не знает (так мы считаем). С подростковой самоуверенностью мы объявляем «училке» войну и штудируем Белинского, запоем читаем Тынянова и даже знаем, кто такой Лотман. Уроки превращаются в перепалку между «училкой» и «шибко умными» (так она нас называет); весь класс болеет за нас, и круг «шибко умных» расширяется — к нам примыкают даже лодыри, вовлекаясь во «внеклассное чтение». Уроки литературы становятся уроками свободы… В результате нас вызывают к директору и снижают оценки по поведению.

 

Усвоен четвертый урок — во многом знании многая печаль…

Уж не знаю каким образом в домашней библиотеке, состоящей в основном из трудов классиков марксизма-ленинизма (дедушкино наследие) оказался сборник стихов Заболоцкого, изданный в год моего рождения, но эти строчки я запомнила навсегда:

Во многом знании — немалая печаль,

Так говорил творец Экклезиаста.

Я вовсе не мудрец, но почему так часто

Мне жаль весь мир и человека жаль?

 

Пятый и самый страшный урок я проходила под звуки аккордеона. Это был урок преодоления страха и сопротивления насилию. Учитель пения посчитал, что я назло фальшиво пою в хоре, чтобы отлынивать от «спевок». В наказание заставил остаться после уроков и разучивать песню. Он был уже немолодым человеком, но красил и завивал чуб. За это получил у нас прозвище «кучерявый». В уголке его искривленного рта собиралась слюна, от него плохо пахло.

Помню, как стою на сцене, а он вышагивает по актовому залу, растягивая аккордеон, и поглядывает на мои голые коленки. Быстро взбирается на сцену и, склонившись над ухом, касаясь его слюнявыми губами, напевает мотив, а потом, сняв аккордеон, хватает за лопатки, чтобы выпрямилась и освободила диафрагму...

Эти «дополнительные» уроки повторяются все чаще. Я его боюсь, но никому ничего не говорю. Спасение приходит неожиданно. Я отказываюсь петь в хоре музыкальной школы. Со слезами признаюсь учительнице музыки о том, как ненавижу уроки пения из-за школьного учителя. Что было дальше, знают только взрослые. Учитель пения исчезает, а с ним мои страхи, но не все. Один будет преследовать меня всю жизнь.

 

Дело было в феврале, когда рано и быстро темнело, а холодные дожди покрывали дороги ледяной коркой. Мне зачем-то очень срочно надо было увидеть Асю и поболтать о нашем девичьем. Я выбежала из дому, когда дождь только начинался и солнце еще не зашло. Мы засиделись и очнулись, когда красный диск провалился за кромку моря на горизонте, а за ним вырубилось электричество во всем районе. До моего дома бегом было минут пятнадцать, но во тьме и по скользкой тропинке, идущей вдоль невысокого стрельчатого забора, пришлось идти медленно. На улице ни души, даже машин не видно, — как вдруг сзади слышу топот. Поворачиваюсь — на меня бежит пьяный мужик и матерится. Ноги у него разъезжаются, а он цепляется за ограду заборчика, чтобы устоять и грозится, что сейчас меня догонит и … спереди и сзади… Ноги мои от страха подкашиваются, я оседаю на землю и вдруг под рукой нащупываю булыжник. Не раздумывая, бросаю в него и, собрав последние силы, бегу не оглядываясь. За спиной слышу крики, грязную ругань… Домой прибегаю взъерошенная, но никто и не подумал волноваться — на часах около восьми вечера — детское время. Всю ночь подскакиваю от страха, а наутро с трудом просыпаюсь. Путь в школу близкий, но по всему Французскому бульвару — милиция. Нашли мужчину с проломленной головой. Он упал виском на копье заборчика. Предполагают несчастный случай — поскользнулся, наверное… Был ли он тем, кто меня преследовал, или другим? А если тем — не я ли его убила? Эти страх и тайна будут мучать меня долго.

 

Все тексты Алены Жуковой в «Этажах»

Мадам Дубирштейн

Оленька-гадюка и мадам Дубирштейн

 

Алёна Жукова — писатель, сценарист, кинокритик, главный редактор литературно-художественного журнала «Новый Свет». Родилась в Одессе, работала на Одесской киностудии музыкальным редактором, членом сценарной коллегии и главным редактором Творческого Объединения «Аркадия». В 1994 году эмигрировала в Канаду. Живет в Торонто. На протяжении почти двадцати лет жизни в эмиграции занимается развитием культурных связей между Канадой и Россией.

09.04.20233 365
  • 1
Комментарии

Ольга Смагаринская

Соломон Волков: «Пушкин — наше всё, но я бы не хотел быть его соседом»

Павел Матвеев

Смерть Блока

Ольга Смагаринская

Роман Каплан — душа «Русского Самовара»

Ирина Терра

Александр Кушнер: «Я всю жизнь хотел быть как все»

Ирина Терра

Наум Коржавин: «Настоящая жизнь моя была в Москве»

Елена Кушнерова

Этери Анджапаридзе: «Я ещё не могла выговорить фамилию Нейгауз, но уже

Эмиль Сокольский

Поющий свет. Памяти Зинаиды Миркиной и Григория Померанца

Михаил Вирозуб

Покаяние Пастернака. Черновик

Игорь Джерри Курас

Камертон

Елена Кушнерова

Борис Блох: «Я думал, что главное — хорошо играть»

Людмила Безрукова

Возвращение невозвращенца

Дмитрий Петров

Смена столиц

Елизавета Евстигнеева

Земное и небесное

Наталья Рапопорт

Катапульта

Анна Лужбина

Стыд

Галина Лившиц

Первое немецкое слово, которое я запомнила, было Kinder

Борис Фабрикант

Ефим Гофман: «Синявский был похож на инопланетянина»

Марианна Тайманова

Встреча с Кундерой

Сергей Беляков

Парижские мальчики

Наталья Рапопорт

Мария Васильевна Розанова-Синявская, короткие встречи

Уже в продаже ЭТАЖИ 1 (33) март 2024




Наверх

Ваше сообщение успешно отправлено, мы ответим Вам в ближайшее время. Спасибо!

Обратная связь

Файл не выбран
Отправить

Регистрация прошла успешно, теперь Вы можете авторизоваться на сайте, используя свой Логин и Пароль.

Регистрация на сайте

Зарегистрироваться

Авторизация

Неверный e-mail или пароль

Авторизоваться