Дипломант Волошинского конкурса-2023 в прозаической номинации
«До высочайшей точки напряженья…»

На истощившемся, но всё ещё золотоносном руднике моей очень малой родины я наслаждался таким совершенным ощущением социальной полноценности, что никакая книга не могла особенно глубоко меня перепахать — это удел отщепенцев. Когда я перемахивал через ограду на танцплощадку в непроглядных зарослях горсада, меня радостно зазывали со всех сторон: «Санёк, гони к нам! Санчик, жми сюда!» — чего ещё нужно для счастья? А если я просил закурить, сигареты «Стрела» от слова «стрелять» протягивались мне со всех сторон (тем более охотно, что я, как всем было известно, не курил). И даже блатная знать снисходительно посвечивала мне латунными фиксами: каждый из этих рыцарей голенища и финаря был или роднёй, или соседом кого-то из моих дружков. Здесь все были свои.

А в Акдалинске все были чужие.

Было: идёшь по улице, и редко-редко незнакомое лицо — а стало: редко-редко знакомое. А для человека нет более удручающего впечатления, чем встреча с человеком, которому он безразличен.

Блатные в Акдалинске были более лощёные: зимой красные шарфы и шалевые воротники, летом — тёмные очки, размалёванные безрукавки-расписухи, потрескивающие по швам изумрудные или лазурные брючата, но всё во мне от этого только содрогалось ещё сильнее.

Кирзачи с отворотами были честнее.

Особенно мерзким был Хлын. Широкий, мясистый, роскошно медлительный, он уже оттянул небольшой, но почтенный срок по бакланке и постоянно подруливал к школьному краснокирпичному сортиру, чтобы насладиться вниманием и почётом. Овеянный пронзительным ароматом хлорки, он сидел на низенькой ржавой оградке, а пацаны подобострастно внимали его россказням о героических порядках зоны. Бедные девочки решались проскользнуть мимо него в свою краснокирпичную половину только в случае крайней нужды, а Хлын, выждав минутку, удостаивал кого-то вальяжной шутливости: пойди послушай — уже зашипела? Пацаны отзывались льстивым хохотком, а меня корчило от омерзения. Я старался не задерживаться в хлыновской дворне, старался проходить мимо, не поднимая глаз, но Хлын всё равно меня засёк и провожал пристальным взглядом, отчего моя походка делалась сбивчивой: на меня вот-вот был готов излиться целый гейзер помоев.

Не помню, почему мы оказались у сортира почти в полной темноте, — кажется, это случилось после соревнований по волейболу; я играл плоховато, но, как всегда, не щадил себя: прыгал, падал и иногда вытягивал почти безнадёжные мячи. Так что в тот вечер, побитый и местами ободранный, я тоже отчасти был героем, но всё равно тайно радовался, что моё лицо почти не разглядеть: мне никак не удавалось изобразить умиление, с которым пацаны слушали утончённое хлыновское мурлыканье:

— Тихо-тихо чокнулись бокалы, на подушку капли уронив, и, надетый женскою рукою, щёлкнул в темноте презерватив.

Девушка эта была не из нашей школы — какая-то более простецкая, наша бы не стала проходить мимо Хлына в темноте, когда в школьном дворе уже никого не было. А когда она вышла, Хлын преградил ей дорогу и посветил в лицо фонариком. И даже в его жёлтом свете стало видно, как она побелела. Она попыталась шагнуть вправо, влево, но широкого Хлына обойти было невозможно.

И я не выдержал:

— Ладно, пацаны, посмеялись… Пускай шлёпает, куда шла.

Обратиться к Хлыну я не решился, но он всё понял и повернулся ко мне, ослепив фонариком теперь уже меня, и девчонка прошмыгнула мимо и с безопасного расстояния выкрикнула с ненавистью:

— У, пидорас!

А Хлын выключил фонарик и, подождав, чтобы ко мне вернулось зрение, вальяжно поинтересовался:

— Ты что, блюститель морали? — Знал слово «мораль», гнида. — Или ты тут смотрящий? Ты зону топтал? А вокруг мороженого хера босиком бегал?

— Нет…

— А чего тогда выступаешь? Тут и без сопливых скользко.

Хлын не спеша извлёк из кармана пиджака пустую сигаретную пачку, скомкал её и обронил мне под ноги. Затем посветил на неё фонариком.

— Ты чего соришь? Подними.

— Так я её не бросал… Хлын, ты чего?..

— Кому Хлын, а ты зови меня просто: Хозяин. Ты будешь поднимать?

— Так я же не…

Хлын лениво хлестнул меня по щеке тыльной стороной ладони, и мне открылось, что эта грязь может быть смыта только кровью. Пусть он не надеется пару раз смазать меня по морде и торжественно отбыть с почётным эскортом, пусть лучше он изобьёт меня до полусмерти, чтоб это был ужас, а не презрение. И я изо всех сил врубил кулаком по его едва различимой мясистой роже.

Но Хлын был опытный боец. Он успел отбить мой кулак и тут же ослепил меня фонариком. Но я ударил по фонарику, и он улетел в темноту и светил нам уже снизу.

И всё-таки сначала Хлын забавлялся. Размахивался правой, а ударял левой в солнечное сплетение. А когда я от невыносимой боли сгибался пополам, бил коленом в лицо. Я падал, но с трудом поднимался и получал удар в горло, от которого заходился раздирающим кашлем, а Хлын в это время не спеша расквашивал мне физиономию. Боли я уже не чувствовал, только слышал далёкий звон в голове и различал жёлтые вспышки в глазах. Не знаю, сколько раз я падал и через силу, шатаясь, поднимался, пока, наконец, и до Хлына начало доходить, что дело может кончиться плохо.

— Слышь, братва, — обратился он к застывшим на месте пацанам, — свяжите его, что ли, неохота срок тянуть из-за придурка.

Пацаны облегчённо кинулись меня оттаскивать, а Хлын вальяжно удалился, подсвечивая себе под ноги.

Когда меня вывели под руки под уличный фонарь, при всей моей очумелости я разглядел выражение ужаса на лицах пацанов. А мама, увидев меня, только что не упала в обморок, так что осматривал меня и обмывал тёплой водой над ванной в основном отец. Лицо почти ничего не чувствовало, как будто мы обмывали маску.

Потом скорая помощь, приёмный покой, рентген головы, есть сотрясение, нет сотрясения, светят фонариком в глаза, стучат молоточком по прыгающим коленкам, провалов памяти нет, особой тошноты тоже, на вопросы отвечаю раздувшимися губами с трудом, но осмысленно, кто меня так отделал — не знаю, какая-то пьяная компашка, и в конце концов обработав раны (в основном ссадины, хотя лицо распухло, как подушка), меня отпускают домой. С помощью отца я дохожу пешком и, стараясь сдерживать стоны (хотя мама уже взяла себя в руки), осторожно укладываюсь на кровать. Лежать могу только на спине: до лица дотронуться невозможно — но всё равно очень быстро отрубаюсь.

Утром смотрю на себя в зеркало: как будто кто-то неумело, размазано меня нарисовал, а потом раскрасил в синий и фиолетовый. Но голова соображала вроде бы нормально — план у меня был ясный и твёрдый.

Акдалинская автобаза располагалась на окраине среди домишек частного сектора, и я, слегка пошатываясь, напрасно обошёл её вдоль бетонной ограды: никаких автомобильных внутренностей обнаружить не удалось. Областной город всё-таки. Зато вахтёрша воззрилась на меня с таким ужасом, что беспрекословно вынесла мне точно такую медную трубочку, какая мне была нужна для поджига.

Видимо, я всё-таки плоховато соображал: я даже не сходил домой за молотком, а расплющил конец трубочки на бетонном поребрике половинкой кирпича. Когда кто-то приостанавливался посмотреть, что я делаю, я поднимал к ним своё раздувшееся фиолетовое лицо, и их как ветром сдувало. Но деревянную болванку пистолета я выпилил ножовкой для металла — поджиг вышел загляденье. Я соскоблил в ствол целый коробок, а вместо дроби всыпал несколько камешков.

Хлын сидел на своём обычном месте у сортира и что-то по обыкновению вальяжно заливал. «Три раза, не вынимая», — донеслось до меня. Был месяц май, и на Хлыне сияли оранжевая расписуха в кривляющихся зелёных огурцах и обтягивающие его мясистые ляжки лазурные брючата. Я направил на него поджиг и скомандовал:

— Встань!

Хлын побелел, как его вчерашняя жертва, и начал медленно подниматься, не сводя с меня оцепеневших глаз. Когда он окончательно выпрямился, я изо всех сил отвернулся и чиркнул коробком по спичке, прижатой к пропилу.

Бахнуло так, что все присели, а меня страшно шибануло в правый глаз. Я схватился за него: глаз вроде был на месте, но рука оказалась залитой кровью. А Хлын медленно проступал из голубого дыма. Он был совершенно цел, только его лазурные брючата в паху потемнели от влаги.

Обоссался, понял я безо всякого торжества — я мало что мог понимать в ту минуту. Потом посмотрел на свой поджиг: сплющенная задняя часть трубки была развёрнута грубыми лепестками.

Глаз удалось сохранить, но зрение упало почти до нуля. Зато в университете меня из-за этого освободили от военной кафедры (я всем говорил, что я пацифист). Особых неудобств я не испытывал, только начал довольно часто задевать правым плечом косяки и время от времени правой рукой опрокидывать стаканы, попадавшие в невидимую зону. Стаканы огорчали меня больше всего — нечистотой.

Хлын у сортира больше не появлялся, но и я почувствовал какое-то отчуждение от пацанов: я не должен был впадать в такой истребительный пафос из-за пустяковой, в общем-то, обиды. Но заинтересованные взгляды девочек я начал ловить на себе гораздо чаще. Шрам на роже, шрам на роже для мужчин всего дороже.

Александр Мелихов родился и живёт в Санкт-Петербурге. Автор около тридцати книг и более тысячи журнально-газетных публикаций, лауреат ряда литературных премий.