В середине октября Лаврентьев получил от начальства извещение о том, что компания больше не нуждается в его услугах и просит в однодневный срок освободить стул и стол, за которым Лаврентьев эти самые услуги оказывал на протяжении без малого семи предыдущих лет. Лаврентьев, услышав о своей ненужности, тонко вскрикнул и погрузился в мрачные раздумья. Руки продолжали совершать обычные манипуляции с мышкой и клавиатурой, мозг все так же складывал и вычитал цифры, правая нога дергалась в такт недавно услышанной песенке, желудок привычно требовал бесплатный кофе из кофе-машины, но сам Лаврентьев был далеко. Его астральное тело можно было бы застать притулившимся в позе мыслителя на валуне где-нибудь на втором или третьем спутнике Юпитера или еще дальше, медленно дрейфующим вместе с космическим мусором к границам Солнечной системы. Что же касается души Лаврентьева, его нежной и пугливой души, то она безмолвно погружалась на самое дно бездны Челленджера, придавленная толстым слоем рыб, плавающих в верхних слоях океана, расплющенная кубическими километрами воды, забытая, всеми оставленная.

Лаврентьев чувствовал себя безмерно одиноким. Коллеги, теперь уже бывшие, проходя мимо него, стыдливо отводили взгляд в сторону. Сидевшая на ресепшене девушка, заказывая канцелярию, не удосужилась спросить, как обычно, о средствах производства, необходимых Лаврентьеву для успешного выполнения его работы. Потому что все понимали, что никакой работы у Лаврентьева больше нет. Единственным живым существом, принявшим участие в его судьбе, была уборщица, которая в конце дня с таким остервенением бросилась мыть пол под Лаврентьевым, что от толчков швабры он чуть не слетел со стула, а от злобного ворчания, которым эти толчки сопровождались, вынужден был бежать на улицу, не нацепив толком на свое уволенное тело ни куртки, ни шапки.

Его путь домой был тернист и долог. Он делал пересадки не на тех станциях метро, путал входы и выходы, стоял в опасной близости от прибывающих поездов, вызывая головокружение у чувствительных пассажиров, пытался подняться по спускающемуся вниз эскалатору, стоял слева, проходил справа, а когда наконец выбрался на поверхность, то обнаружил, что его родной район за один день свирепо перекопали, перегородили заборами, заставили экскаваторами, так что домой пришлось идти темными обходными дорожками, спотыкаясь о корни невидимых деревьев и то и дело ступая в глубокие грязные лужи. Проходя мимо пруда, Лаврентьев подумал, что если бы он сейчас прыгнул в него, то не пошел бы ко дну, как всякий обеспеченный работой и каким-никаким заработком обыватель, а остался бы плавать на поверхности вместе с утками, у которых, наверно, внутри было так же пусто, как на душе у Лаврентьева.

Добравшись до маленького дощатого мостика через свежевыкопанную канаву, он остановился и стал рассматривать лежавшую в земле чёрную трубу, раздумывая о том, что трудно было бы найти более наглядную метафору к нынешнему состоянию его дел. Чёрная труба в чёрной земле под почерневшим от осенней сырости деревянным помостом. И Лаврентьев уплыл бы совсем далеко по волнам своих нерадостных размышлений, если бы вдруг не послышался сердитый писклявый голос:

— Узкое место!

Лаврентьев вздрогнул, повернул голову в надежде рассмотреть обладателя голоса, но никого не увидел.

— Обязательно прям тут стоять? В самом узком месте? Чтобы никто не прошел? — снова пропищал голос с какой-то непонятной стороны.

Лаврентьев сошел с мостика, пропуская недовольного прохожего и пытаясь одновременно рассмотреть его. Но тот быстро прошмыгнул мимо и сразу же растворился в вечернем воздухе.

Лаврентьев какое-то время постоял рядом с мостиком, а потом, забыв про трубу, медленно пошёл в сторону дома. Мысли его теперь были заняты тем, что он только что услышал. Он вдруг вспомнил, что про узкое место любили поговорить на его теперь уже бывшей, получается, работе и приплетали это словосочетание ко всему, чему только можно было. Да и сам Лаврентьев частенько им пользовался.

Узким местом могла быть какая-нибудь дефицитная деталь, без которой приостанавливалось производство, или недостаток средств на счетах фирмы, без которых невозможно было сделать закупку, или просрочка платежа со стороны клиентов. Узким местом однозначно была плохая логистика, не справлявшаяся с потоком заказов, низкие продажи или слишком лютая таможня. И когда что-нибудь называли «узким местом», то очень часто еще добавляли, что здесь, в этом месте, «не проходим» или «не пролазим». Не проходили и не пролазили чаще всего по деньгам, но иногда по времени, по человеческим ресурсам, по площади складских помещений, по количеству клиентов, да и мало ли еще по чему. И вот, думал Лаврентьев, немного отвлекшись и настроившись на игривый лад, в полку узких мест прибыло. К складам, деньгам и дефициту добавился мостик через канаву на краю города.

Тут он подошёл к дому, поднялся на свой этаж, вошел в квартиру и, постепенно меняя офисную одежду на домашнюю, начал забывать о дневных неприятностях. Он грел ужин, медленно поглощал теплую еду, пил чай, сидел в кресле, лежал на диване, неприкаянно блуждал из комнаты на кухню и обратно, мылся в душе, обтирался полотенцем, опять поглощал еду, но на этот раз из холодильника и холодную, потом обнаружил, что какая-то очень важная вещь, вроде зубочистки или ватных палочек, закончилась и пошел за ней в магазин. По возвращении вновь сидел в кресле и уже было разделся, чтобы пойти спать, как вдруг увидел свое отражение в зеркале на двери шкафа для одежды, и от целительной забывчивости, которой он весь вечер наслаждался, не осталось и следа. Его тело, то ли из-за освещения уже приготовленной ко сну комнаты, то ли из-за позы, показалось Лаврентьеву нестерпимо узким и некрасивым. Узки были колени, грудная клетка, лоб Лаврентьева, чрезмерно узкие, почти исчезающие брови над узко посаженными глазами (а он-то этого и не замечал), и если что и подходило под определение узкого места так это он, Лаврентьев. Это он был дефицит и недостача. Это из-за него не хватало денежных средств и складских помещений. И это через него было не пройти и не пролезть, как сквозь брак или просрочку платежа.

— Но ведь пролезали, — растеряно пробормотал Лаврентьев, — Целых семь лет пролезали, а здесь вдруг...

Лаврентьев со вздохом выключил свет, залез в кровать, потом долго крутился с одного бока на другой в надежде найти оптимальную позу для сна и наконец улегся на спину. Спать не хотелось, и, глядя на тонкий луч света на потолке от фонаря за окном, он принялся думать, как же с ним так случилось, что он стал таким узким и неуместным. Он вспомнил тех, с кем он работал, и их тела теперь, в его памяти, были ясно отмечены неоспоримым для жизни и работы преимуществом ширины. У директора была широкая борцовская спина, на которой, когда он демократично восседал вместе со всеми посреди большого опенспейса, едва не лопался по швам синий облегающий пиджак. Все соседние столы вокруг этой спины пустовали, и никому даже в голову не приходило устроить себе рабочее место рядом. Это была зона отчуждения. Живое могло находиться здесь не более двадцати-тридцати минут, в течение которых его, это живое, нещадно распекали за недостаточную живость и приспособляемость. Начальник склада обладал громким зычным голосом, который, имей он возможность материализоваться, без сомнения сделался бы чем-нибудь могучим и широким, напоминающим директорскую спину. У кого-то был мощный широкий затылок, большие, как лопаты, руки, широкий хищнический нос с раздувающимися ноздрями или, как у жестоко проигнорировавшей канцелярские нужды Лаврентьева секретарши, прекрасные широкие бедра.

Одни, продолжал прозревать в темноте своей комнаты Лаврентьев, были широкими с первого дня своей рабочей деятельности в компании, у других ширина появлялась постепенно. Так, финансовый директор в самом начале был очень тоненьким, узким во всех местах и длинным. Наверно, на вопрос о том, каким он видит свое будущее, он мог бы ответить, что пожелал бы занимать в этом будущем больше пространства. И хотя в целом ничего не изменилось, и худоба вместе с длиной никуда в финансовом не исчезла, в нем вдруг, в самые важные для его зарплаты и карьеры мгновения, проскальзывало нечто широкое и грозное.

Была и другая категория работников, которые постепенно сужались, хирели, приходили в негодность и в конце концов в один прекрасный день исчезали. Лаврентьев помнил их, не вернувшихся с обеденного перерыва, не вышедших после выходных, навсегда уехавших в отпуск, помнил, как через некоторое время кто-нибудь спрашивал про такого-то или про такую-то, а ему отвечали, что никакой такой-то и никакого такого-то нет и больше не будет. Помнил, каким изощренным пыткам подвергались некоторые из этих захиревших и негодных, когда на некотором отдалении от их рабочих мест интервьюировали претендентов на их должности, описывая новобранцам будущие обязанности и одновременно недостатки того, на чье место эти новобранцы претендовали. А еще помнил, как однажды позвонил одному такому невозвратившемуся из командировки и в ответ после длинных гудков услышал голос, словно из параллельной реальности, не грустный и не веселый, а какой-то совсем другой, выходящий за рамки представлений о грусти и печали, и этот голос сказал что-то непонятное, как будто на чужом языке, а потом оборвался, и в трубке вновь запиликало.

Когда Лаврентьев наконец заснул, ему снилось, как его методично каждый день увольняют. Пухлая рука кадровички с ногтями, выкрашенными в густо-алый цвет, выцарапывала на нечетных страницах бесконечной трудовой книжки слово «Уволен». Снова и снова. Будто стрелка взбесившегося сейсмографа. Уволенности Лаврентьева не было предела: его лишали работы, когда её уже давно не было, его снимали с несуществующих должностей, его отлучали, запрещали в служении, извергали из сана, анафемствовали, предавали остракизму, объявляли персоной нон грата. Лаврентьев обладал повышенной увольняемостью и даже сверхуволняемостью — не меньше пятнадцати по десятибалльной шкале. Посреди ночи, когда кошмар достиг размеров небольшой галактики, Лаврентьева перетащило на следующий, более глубокий уровень сна, где ничего не было вообще.

На следующий день он проснулся как обычно от звуков неприятно пищащего телефона, протянул руку в утреннюю темноту, чтобы унять не находящее себе место устройство, перевернулся на другой бок и, упершись коленками в стену, подумал, что кровать у него слишком узкая и нужно уже давно купить другую. И подумав это, сразу же все вспомнил.

Теперь, по прошествии ночи, увольнение можно было считать свершившимся фактом — дороги обратно не было. Тело Лаврентьева, исполнив обычный утренний ритуал из умывания, завтрака и одевания, застыло перед входной дверью, не понимая, что делать дальше. Идти было некуда. Оставаться дома в будний день — необычно и, по специфической офисной этике, которой успел проникнуться Лаврентьев, неприлично. Что-то внутри Лаврентьева, привыкшее к неустанной деятельности в рамках собственной профессии, тосковало по рутине. В мозгу крутились недосложенные и недоумноженные со вчерашнего дня цифры, слух мучился от будничной тишины утреннего дома, судорожно скрюченные пальцы рук изнемогали без клавиатуры.

Присев на банкетку в прихожей, Лаврентьев представил себе, как сейчас, ровно в этот момент, тысячи людей, одним из которых он был еще вчера, устремляются под землю, набиваются в автобусы, уединяются на своих частных авто в бесконечных пробках, вспомнил сосредоточенность и недоступность на утренних лицах пассажиров, словно готовящихся внести свой вклад в какое-то общее дело. Наверно, этим общим делом была национальная экономика, вечно нуждающаяся в годовом приросте. И от невозможности принять участие в этой ежедневной утренней свистопляске Лаврентьев почувствовал себя в квартире как в могиле, похороненным заживо.

Он встал и прошелся по своему однокомнатному склепу, думая о том, что, наверно, у новопреставленных тело так же тоскует по прошедшей жизни, как он, безработный, тоскует по жизни рабочей, что, по сути, помирание — это тоже род увольнения, неприятный и в большинстве случаев неожиданный. Так что вынужденное заточение в четырех стенах — это всего лишь репетиция совершенной неподвижности и абсолютного смирения, которые ожидали его в будущем.

Продержав несколько дней свое тоскующее по офисной рутине тело в многоквартирном склепе, Лаврентьев решил, что так больше нельзя. Во-первых, это становилось накладно, так как, дабы незанятое ничем тело не так сильно скучало, ему пришлось начать скармливать больше еды, чем обычно. А потом, дальнейшее существование без отчислений в пенсионный фонд, перерывов на обед, оплачиваемого отпуска, укороченного рабочего дня в конце недели и перед праздниками, премий, подарочных сертификатов на день рождения, тринадцатой зарплаты, воистину, представлялось бессмысленным и жалким. Даже пререкания с бухгалтерией по поводу неправильно оформленной командировки вдруг приобрели некую глубину. К тому же, насильственное удержание самого себя в квартире попахивало уголовщиной, хоть и неизвестно какой статьей. И Лаврентьев решил, что ему ничего другого не остается, как вновь окунуться в офисную сансару.

У него не было особых пожеланий относительно того, в кого бы он хотел переродиться в очередной своей офисной ипостаси. Ровная, благоприятная, не очень утомительная, но и не слишком вольготная деятельность, оставляющая какое-то количество времени и мозга для скромных мелкобуржуазных развлечений, вроде посещения баров или изучения новых моделей телефонов, вполне могла бы его устроить. Слишком большие перспективы его скорее пугали, но отсутствие оных наводило тоску и апатию. Слишком высокая зарплата была бы подозрительна. Он готов был мириться с очередной работой, как с утомительной необходимостью удовлетворить низменные потребности своего тела в еде, жилье и некотором количестве двигательной активности. Душа же Лаврентьев хотела неизвестно чего.

Впрочем, оказавшись на собеседовании, Лаврентьев предпочел умолчать о сложной диалектике между душой и телом. Бодрый оптимизм девушки, которая проводила предварительный допрос, вообще исключал какое-либо нематериальное начало в мире. После дежурных вопросов про опыт работы и образование последовали не менее дежурные вопросы про личные качества, достижения и планы на будущее. В процессе разговора к вящему удовольствию девушки выяснилось, что Лаврентьев клиентоориентирован и стрессоуклончив.

— Стрессоустойчив? — поправила девушка отвыкшего от собеседований Лаврентьева.

— Стрессоустойчив, — исправился Лаврентьев, однако сразу подумал, что предпочел бы остаться стрессоуклончивым.

Затем последовали другие слова подобного рода, которые не относились ни к состоянию Лаврентьевской души, ни к условиям существования его тела, но все означали качества какого-то высокоудойного, запредельно калорийного и сверхэффективного существа, с которым Лаврентьев не был знаком и не горел желанием познакомиться. В ответ на вопрос про планы на будущее Лаврентьев подумал, что хотел бы как можно дольше не сыграть в ящик, но вслух сказал, что был бы не прочь перемахнуть через пару ступенек вверх по социальной лестнице, чем опять порадовал девичье сердце рекрутерши.

— Ну что же, — неожиданно подвела она итоги допроса. — Все хорошо, но у вас слишком узкая специализация. Для этой позиции вы не годитесь. — Она мечтательно закатила глаза и со сладкой истомой в голосе добавила. — Видите ли, здесь нужны специалисты более широкого профиля.

Лаврентьев почувствовал, как две половины его узкого сердца в отчаянии рванулись в разные стороны и если бы не узкая, безнадежно узкая грудина, навсегда разлетелись бы в разные концы Вселенной. Лаврентьев медленно поднялся, испугав девицу бледным цветом лица, и выкатился на улицу.

Ему потребовалась неделя, чтобы прийти в себя после приключившейся с ним катастрофы. Семь длинных одиноких дней наедине с собой и собственной квартирой. На следующее собеседование он отправился с твёрдым намерением приписать себе некоторое количество опыта и умений, чтобы не выглядеть слишком уж скучно. Однако Лаврентьева снова ждала неудача. Даже быстрее, чем можно было предполагать. Едва взглянув на него, молодая симпатичная рекрутёрша елейно улыбнулась, отрицательно покачала головой, а потом, переведя взгляд на другого кандидата, игриво поманила его пальцем.

На этот раз провал на собеседовании Лаврентьев пережил лучше. Он не впал в мрачное настроение, не побледнел, не скатился кубарем по лестнице, но где-то внутри себя вдруг почувствовал сомнение в том, что настойчивое желание втиснуться в забитый народом под самый потолок социальный лифт, каким ему представлялось офисное житьё-бытьё, что это желание стоит всех тех усилий, которые он прилагал. Да и поднимался ли этот лифт куда-нибудь или просто стоял на месте, привлекая людей панелью с номерами этажей, до которых на нём якобы можно было добраться? В конце концов, думал Лаврентьев, всё больше и больше поддаваясь сомнениям, почему чтобы просто прокормить своё тело и немного поразвлечься, необходимо на девять часов каждый день превращаться в послушную бессловесную скотину с бубенчиком на шее и разбухшим от благодарности к работодателю выменем? И в такие минуты сама идея о возвращении на работу в виде бесплотного, вечно нуждающегося голодного духа, да и в любом другом виде казалась ему верхом абсурда.

Однако сила инерции была такова, что, отправляясь на очередное собеседование, он отгонял от себя все эти крамольные мысли и вновь превращался в потерявшуюся офисную зверюшку, бегающую по улице с волочащимся по земле поводком в поисках хозяина. Нового, старого — неважно.

Желание быть со всеми или желание быть как все, о котором и сам Лаврентьев не догадывался, поскольку, как и многие другие, всегда думал, что желает прямо противоположного, — это желание не давало Лаврентьеву окончательно превратиться в циничного ниспровергателя всех офисных устоев и раз за разом приводило в кадровые отделы больших и малых компаний.

Между тем ремонт в районе Лаврентьева принимал всё более устрашающие формы. Каждый день Лаврентьев меланхолично наблюдал из окна своей квартиры за появлением новых канав, за растущими ввысь и вширь заборами, за свежими горками песка. Это отвлекало его от дум о его ненадёжном социальном статусе.

Однажды, отправившись на очередное собеседование, он обнаружил, что ремонтные бригады добрались и до обходного пути, по которому он постоянно ходил с момента увольнения. На месте пруда с утками чернела дыра, вместо деревьев торчали пеньки, зато с лужами и грязью ничего не случилось, даже наоборот, они увеличились в размерах и стали совсем непролазными. Помявшись на берегу одной такой лужи, Лаврентьев решил, что лучше будет ему найти новый обходной путь до метро.

Он вернулся к подъезду, посматривая на часы и недовольно размышляя о том, как не вовремя приходится заниматься поисками. Ремонт окружал его девятиэтажку со всех сторон, вплотную подступая к окнам первых этажей, но в одном месте как будто намечался просвет. Туда-то Лаврентьев и отправился. Теоретически этот путь должен был привести его к тому выходу из метро, которым он обычно не пользовался. Но это только теоретически, потому что уже через пару минут интенсивной ходьбы стало понятно, что просвет был ложным. Ремонт в этом направлении поначалу сходил почти на нет, но очень скоро возобновлялся и достигал такой консистенции, какой не наблюдалось в других местах. Лаврентьеву на ходу пришлось корректировать маршрут, лавируя между бобинами с кабелем и штабелями извлечённой из тротуаров плитки. Повсюду бродили люди с растерянными лицами, по-видимому, тоже пытаясь найти замену своим привычным маршрутам, и тоже без особого успеха.

Подойдя к целой батарее оранжевых экскаваторов с поднятыми ковшами, Лаврентьев остановился. Ему не оставалось ничего другого, как признаться самому себе, что он не знает, где находится и не знает, куда идти. О собеседовании можно было забыть. Но в принципе, судя по наметившейся тенденции, ничего хорошо из разговора с очередным рекрутёром всё равно не вышло бы.

Нужно было возвращаться домой. Лаврентьев достал телефон, потыкал в карту, но определить своё местоположение не смог. Курсор упрямо убегал в соседнюю область и останавливался на деревне с названием «Рогожа».

— Рогожа, — Лаврентьев ещё несколько раз дотронулся до экрана телефона, а потом убрал его и стал оглядываться по сторонам, пытаясь определить, в какой стороне может быть метро. Никаких признаков станции не наблюдалось. Впереди шумело многополосное шоссе, сзади оставался длинный путь вдоль канав и ям, возвращаться к которым особого желания у Лаврентьева не возникало, и он решил нырнуть в лабиринт из строительных заборов, который начинался за экскаваторной батареей, в надежде, что так он сможет добраться хотя бы до какого-нибудь общественного транспорта.

Деревянные настилы под ногами Лаврентьева глухо загудели. Вздымающиеся и опускающиеся доски привели в движение стену металлических листов. Над головой затрясся пластиковый навес. Лаврентьев на всякий случай пригнул голову. Лабиринт вильнул влево, потом вправо и неожиданно уменьшился в размерах. Расстояние между стенками сократилось вдвое, а навес опустился с двух метров до полутора.

— Что за чёрт? — Лаврентьев в нерешительности остановился перед уменьшившимся проходом, присел и заглянул внутрь. Где-то впереди белел квадратик выхода, но так далеко и настолько маленький, что Лаврентьев даже не смог определить расстояние до него.

Он обернулся, раздумывая о том, не вернуться ли ему к началу этого вероломного лабиринта, но после нескольких секунд сомнений согнулся и вошёл в зауженную часть. Доски, металлические листы, навес − всё пришло в такое неистовое движение, что Лаврентьеву стало не по себе. Однако упрямство возобладало, и он, не останавливаясь, минут в пять прошёл оставшуюся часть лабиринта. К концу навес опустился настолько низко, что пришлось даже встать на четвереньки и проползти отрезок пути по настилу. Однако выход был уже так близко, что Лаврентьев об этих странных конструктивных особенностях прохода не думал.

Выбравшись наружу, он с облегчением вздохнул и стал отряхиваться. Здесь тоже полным ходом шёл ремонт, но несмотря на вздыбленное дорожное покрытие, распотрошенные клумбы, бордюры, с корнем выдранные из земли, место Лаврентьев узнал. Это был район, в котором находилась его бывшая работа. В обеденные перерывы, которых за семь лет у него набралось не меньше тысячи, он успел облазить этот район вдоль и поперёк. Не было ни одной столовки, ни одного кафе, ни одной забегаловки в округе, где он не побывал бы как минимум сотню раз. Однажды он даже набрался смелости и спустил только что полученный аванс на обед в самом дорогом местном ресторане, после которого, − ещё большая дерзость, − подумал, что ничего особенного в этом пафосном заведении не было, а котлеты так и вообще мало чем отличались от стандартных столовских. Всё это уже относилось к далёкому прошлому, но выработанный годами инстинкт погнал Лаврентьева к бывшему офису. Тем более что время было такое, в которое раньше он обычно возвращался с обеда.

Ему снова пришлось продемонстрировать свои навыки лавирования между сгустками ремонта в скверах и во дворах. Поэтому и здесь путь вышел длиннее обычного. Но на этот раз Лаврентьев не потерялся и ни разу не сбился с маршрута, точно выискивая по дороге знакомые ориентиры в виде вывесок и рекламных щитов. Они почти не поменялись, хотя и носили на себе отпечаток происходящих вокруг преобразований.

Наконец Лаврентьев добрался до последнего ориентира, который — он вдруг отчетливо вспомнил это — был указан в схеме проезда до его прежнего места работы. Знак «Сужение дороги» все семь лет встречал его на пути из метро к офису. Две черные линии, одна из которых шла прямо, а в вторая надламывалась и в верхней части треугольника сливалась с первой. Лаврентьев никогда не обращал внимания на знак. Не вспомнил про него даже после увольнения и случайно услышанную фразу про узкое место. Хотя уж если что и подходило под это определение, так это местонахождение его офиса. Дорожные полосы рядом со зданием, в котором офис находился, выглядели, как черные линии на знаке. Сначала шли параллельно друг другу, а потом вдруг сливались в одну, превращаясь в дорогу с односторонним движением.

Лаврентьев ощутил что-то похожее на злорадство, но объяснить себе причину этого чувства не смог бы, тем более что, всколыхнувшись где-то на самом дне его души, оно, это чувство, сразу ушло обратно в ту же самую мутную глубину. Только пару минут спустя, миновав знак и чуть-чуть не наступив в открытый люк, Лаврентьев начал понимать, о чем прежде него самого догадалось уязвлённое и загнанное в дальний угол честолюбие.

На месте отсутствующей полосы раньше стоял целый ряд зданий, в четвёртом из которых находился офис его бывшей работы. И вот первого из этих заменявших полосу зданий (его скрывали деревья, и Лаврентьев не сразу заметил пропажу) не было. Вместо него на земле лежали груды руин, по которым ползали толстые голуби. Возле второго здания крутился экскаватор и осторожно, как будто они были вафельными, отламывал ковшом от стенок небольшие кусочки. Третье здание стояло нетронутым, но жизни в нем уже никакой не оставалось. Оно было подготовлено к сносу, огорожено забором и обвешено предупредительными табличками. Из четвёртого здания выносили коробки и погружали в припаркованные рядом автомобили. Некоторые помещения, судя по окнам, уже были покинуты.

Лаврентьев подошёл к маленькому лоскутку бумаги, наклеенному на стену объявлений, и прочитал то, о чём и так уже успел догадаться: дорожное полотно расширялось до своего естественного двухполосного состояния, а препятствовавшие этому расширению постройки подлежали уничтожению. Подлежало уничтожению и здание с бывшим офисом Лаврентьева. Того требовала логика развития городской инфраструктуры, того требовал генплан, а ещё, — здесь Лаврентьеву явственно послышался давешний сердитый голосок возле мостика — заводы по производству асфальта, поднимающий голову автопром, дорожные разметчики, дизайнеры знаков, поставщики строительной техники, союз автомобилистов, автоинспекция. Того, в конечном итоге, требовала сама национальная экономика.

Лаврентьев перевел глаза на последнюю строчку объявления, в которой содержались извинения за причинённые неудобства, и без всяких эмоций, просто констатируя факт, одними губами проговорил:

— Ну вот, и через вас тоже не пролезли.

Он достал телефон, убедился, что связь опять ловится, и стал звонить рекрутёру, к которому ему не удалось попасть из-за разбушевавшегося в городе ремонта.

Отменённое собеседование нужно было попытаться переназначить на другой день.

Михаил Москалёв родился в 1982 году в г. Осташкове. Окончил филологический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова. Работает переводчиком. Участник семинара Союза писателей Москвы (2017). Публиковался в журналах «Новая Юность», «Кольцо А», «Textura». Живет в Москве.