Альбертыч

Студент второго курса Мотя Кочегаров зашёл в столовую, огляделся и улыбнулся: кроме него здесь не было ни души. Он отправил на вешалку кашемировое пальто и шарф, который связала мама, сел на диванчик и погрузился в чтение Набокова.

Прогуливать в столовой утренние пятничные лекции по истории у Моти уже вошло в привычку. Большинство студентов Литературного института имени А. М. Горького, если, конечно, они не посещали пары, предпочитали либо вовсе не показываться на Тверской в этот день, либо же, скучковавшись, отсиживаться в ближайшей «Чебуречной» и под чай с водкой — любимый коктейль обожаемого ими педагога Антонова — обсуждать Барта, Кьеркегора или, того хуже, буддийскую философию. Дискуссии проходили бурно и с завидной регулярностью заканчивались подбитыми глазами. Кочегаров такие компании не любил. Ему и дома хватало родителей, которые, как казалось, замолкали только во сне.

Набоков, как и многие другие до него, у Кочегарова не шёл: возникало стойкое ощущение, что всё это муть, нудь и попсовая «шляпа». Мотя, встал и направился к витрине. Минут пять он выбирал, взять ли творожный треугольник с сахарной посыпкой или же улитку с творогом, пока не подошёл повар Альбертыч. Это был широкоплечий мужик чуть за пятьдесят, ростом под два метра, с прямой спиной, глобусообразным животом и тонкими как жерди ногами. Однажды зеленоволосая студентка с брекетами на зубах, не увидев в меню веганских блюд, пригрозила Альбертычу жалобой в ректорат, на что тот жеманно сложил руки в замок и возгласил: «Ах, милочка, не стоит так горячиться! Специально для вас у нас есть трава во дворе. Вам нарвать или сами сходите, пожуёте?» После этой реплики Кочегарову повар стал жутко импонировать.

— Прогуливаешь? Так всю жизнь прогуляешь, потом ныть будешь, — Альбертыч посмотрел на Мотю и прищурился, — составь лучше мне компанию.

Кочегаров, то ли от расположения своего к повару, то ли попросту со скуки, кивнул. Альбертыч отправил его обратно за стол, а сам подошёл через пару минут, держа в руках потёртую шахматную доску. Его предложение было следующим: две партии «железно» и третья на случай, если счёт будет равным. Кочегаров пожал плечами. Покойный прадедушка его — мастер спорта по борьбе — показывал, как ходят фигуры, но особой «любви» к игре не привил. «Зато хоть навсегда запомнил, где стоит Ферзь, а где — Король», — подумал Мотя и улыбнулся.

Первая партия закончилась спустя пятнадцать минут, из которых десять Мотя думал, куда ему стоит спрятать своего Короля. Из смешного человека повар вдруг превратился в коршуна, пикирующего на мышку-полёвку. Каждый раз, делая ход, Альбертыч привставал, наклонял голову над доской, поднимал руку… а потом резко впивался пальцами в лакированные резные фигуры, издавая при этом нечленораздельный боевой клич! И каждый раз Кочегаров дёргался, как от внезапной пощёчины.

— М-мат, тебе, М-мотя! — Альбертыч тянул эти буквы «м», словно жвачку, держа один конец в зубах, а другой — в большом и указательном пальце.

Вторая партия прошла в том же ключе. Под конец, когда даже Моте стало понятно, что Альбертыч выигрывает, до них донёсся голос второго повара Жанны Максимовной, женщины глубоко пожилой и толстой, главной достопримечательностью которой была улыбка: широкая, размашистая улыбка искреннего честного человека.

— Альбертыч! Скоро пара закончится, дети кушать придут!

— Да подожди ты! — гаркнул он и махнул рукой. — Вот достала, баба…

— Я-то подожду, а вот они — нет, — Жанна Максимовна, переваливаясь с ноги на ногу, подошла к столу.

В этот момент Альбертыч схватил своего Ферзя, поставил второй мат, потянулся и широко и громко зевнул. Затем встал, вскинул правую руку к потолку и с выражением завёл: «Есть упоение в бою, И бездны мрачной на краю, И в разъярённом океане, Средь грозных волн и бурной тьмы, И в аравийском урагане, И в дуновении Чумы».

— Пошли, боец, — засмеявшись, Жанна Максимовна хлопнула его по плечу.

Альбертыч побросал фигуры и резким движением захлопнул доску.

— Захочешь снова прогулять пары в нашей столовой — милости просим! — хихикнул он.

Даже спустя годы, Мотя не мог понять, что его зацепило больше: двойной разгром, это хихиканье или ощущение абсолютной беспомощности, охватившее за игрой. «Уж будьте уверены, сукин сын», — думал Кочегаров, глядя Альбертычу вслед: «Ещё как попросите, вовек моей милости не забудете!»

С того дня шахматы прочно вошли в жизнь студента Литературного института. Набокова заменили Алёхин, Капабланка и Каспаров. Тоби Магуайр из Человека-паука превратился в Роберта Фишера, а лучшим сериалом года, по мнению Кочегарова, стал матч за звание чемпиона мира между норвежским Моцартом и отечественным «министром обороны». Мотя играл по семь-восемь часов в день, в основном онлайн, и был многократно поруган за это родителями. В один момент он не выдержал и крикнул в ответ, что хочет стать чемпионом мира или хотя бы России. С тех пор они перестали попрекать Мотю шахматами. Лишь спустя несколько дней отец подошёл и тихо, чтобы мать не услышала, попросил сына не забрасывать учёбу.

Почти ежедневно, либо по утрам, либо ближе к обеду Кочегаров наведывался в столовую за реваншем. Частенько крутилась у стола Жанна Максимовна: то сок игрокам подливала, то ставила на стол сладости.

— Издеваться над детьми нехорошо, тебя потом будут в аду черти жарить, — со всей строгостью в голосе выговаривала она Альбертычу, когда тот в очередной раз ставил Моте мат. Выговаривала и после улыбалась.

Иногда Альбертыч приглашал Кочегарова приходить играть после пар. Мотя не отказывался, а ждал этих приглашений даже и с особым чувством. Потому что по вечерам тихая студенческая столовка превращалась в местный музыкальный ресторан. На столах появлялись белоснежные скатерти, зажигались свечи и редкие лампы, в специально отведённой нише в конце зала готовили инструменты малознакомые Моте группы: рок-н-ролльщики, джазмены, барды. Выступали даже кубинцы, проповедовавшие этнофьюжен. Первые гости приходили обычно к восьми. Это были люди разных возрастов и сословий, но одетые всегда опрятно и порой, даже с шиком. Несколько раз Мотя видел мужчину, похожего на солиста группы «Руки Вверх!» Тот всегда садился в углу на максимальном отдалении от сцены и никогда ничего не ел, а лишь потягивал чистый односолодовый виски.

Играть по вечерам повару с Мотей позволял владелец заведения и добрый друг Альбертыча — Роман Севанович, обрусевший армянин предпенсионного возраста. Одевался он неизменно просто: в серые джинсы, клетчатую рубашку и синий джемпер. Моте казалось, другой одежды в гардеробе у этого смешного низенького человека попросту нет.

Роман Севанович всегда усаживал шахматистов за столик у барной стойки. Если сам был занят, то подзывал официанта и наказывал ему следить, чтобы у гостей всегда был бесплатный чай и мёд. А когда заняться Роману Севановичу было нечем, он присоединялся к играющим и болтал с Альбертычем на свои излюбленные темы: о Франции, о политике, о своих любовницах, а также о дочери, что учится сейчас за границей. И Мотя в такие вечера понимал, что жизнь его — это нежная безоблачная заря. Он мечтал и мечтал… А потом снова подпрыгивал от неожиданности, когда Альбертыч пожирал очередную его фигуру.

— Гросс, гросс! — хохотал Роман Севанович и хлопал повара по плечу.

За год и три сотни сыгранных партий Кочегарову так и не удалось ни разу Альбертыча выиграть. И это несмотря на то, что Мотя ощутимо поднял свой рейтинг и даже победил в паре турниров, проводившихся российской шахматной федерацией. Победы на турнирах Мотю мало радовали, а вот поражения от повара излишне сильно расстраивали. И Кочегаров начал уделять шахматам ещё больше времени. Из-за этого он завалил сессию в институте и был отчислен с третьего курса. В армию по состоянию здоровья Моте попасть не светило, и родителям о своём отчислении он ничего не сообщил. Устроился на работу охранником и в свободные дни приходил в столовую брать очередной реванш. И однажды, чуть было не додавил Альбертыча, но в один момент зевнул глупый мат по восьмой горизонтали. Протерев глаза, Мотя вдруг засмеялся, и с его плеч упал какой-то дьявольски тяжёлый груз. А спустя ещё неделю прямо поутру в первой же за день партии у них случилась ничья. Альбертыч упорно не хотел её признавать и доигрался с Кочегаровым до «голых Королей». Когда же побеждать стало нечем, повар тут же предложил сыграть ещё раз.

— Зуб даю, это была случайность, — выпалил он.

Новая партия также закончилась ничьей. А потом повар проиграл. Как услышал «Тебе мат, Альбертыч», выдохнул и сразу весь сгорбился.

— Пойду я, жрать надо готовить, — сказал он и встал.

Мотя, побросав фигуры и закинув доску на витрину, схватил пальто, выбежал на улицу и глубоко вздохнул. Воздух показался ему обжигающе горячим, хотя на улице рука об руку со снегом гулял ветер. Кочегаров огляделся: дома на улице пылали, пылали деревца через дорогу, пылали люди. Он победил!

Всю следующую неделю Кочегаров провёл в кровати с температурой. Мама то и дело бурчала, что Мотя потерял шарф и потому заболел. Но самого Мотю, хоть он и несколько раз попросил у мамы прощения, это не сильно беспокоило. Он представлял, как придёт к Альбертычу, сядет с ним за доску и никогда больше ему не проиграет!

Когда же Кочегаров вылечился, то первым делом отправился в столовую. На месте он увидел раздражённую Жанну Максимовну. Та вытирала стол старой тряпкой и что-то выговаривала тощему пареньку с вытянутым лицом и бровями в форме крышечек домиков с детских рисунков. Завидев Мотю, повариха бросила тряпку и ни слова не говоря, ушла на кухню.

— Вот шарф твой. Доску эту чёртову тоже забери, мне она тут не нужна, — буркнула она, вернувшись и бросив вещи на стол.

Мотя, опешив, попытался было возразить, что доска не его совсем. Повариха схватила тряпку и тут же кинула её обратно.

— Уволился твой Альбертыч и эту хрень здесь оставил! А она мне не нужна! Тут люди едят, а не ерундой занимаются! — гаркнула она.

С тех пор Жанна Максимовна больше не улыбалась студентам в рабочие часы, а в шахматы Матвей Кочегаров всё ещё иногда поигрывает.

Большая рыба

Над озерцом «Вшивое» занималась утренняя заря. Иваныч любил это место так, как любят потускневшее с годами воспоминание о первом неловком поцелуе. Будучи ребёнком, он со своим дедом частенько здесь рыбачил. Потом дед умер от болезни сердца, Иваныч стал ходить на озерцо сам. Машины никогда не имел, а потому снастей брал по минимуму: ведро, удочку, две «рогатки», банку из-под кильки, куда собирал червей, раскладной стул и воду.

Иваныч сидел на полянке между зарослей камыша и ковырял землю носком ботинка. Удочка его уже с полчаса покоилась на рогатках, поплавок маячил метрах в десяти от берега. В наполовину заполненном ведёрке редко плескался одинокий карасик, давая понять старику, что ещё жив и хочет на волю.

Очнулась компания по соседству. Позевали, развели костерок и начали готовить завтрак, шумно и весело перекрикиваясь друг с другом.

— Ироды, всю рыбу распугаете… — буркнул себе под нос Иваныч.

Поплавок слабо дёрнулся. Старик вяло потянул удочку на себя, проверил наживку: дохлый жирный червяк повис на крючке, как водоросль.

— Покойся с миром, братец.

Червь полетел в озерцо. Хором заквакали лягушки, словно бы провожая бойца в последний путь. Иваныч отрыл в банке другого такого же, приодел крючок. Забросил поближе к зарослям камыша и уставился на поплавок. Тот мерцанием своим словно гипнотизировал старика.

— Здравия желаю! — крикнули сзади.

Старик вздрогнул и повернулся. Перед ним потягивался коренастый мужик в трениках и с голым торсом.

— Как оно, дед?

— Глухо.

— На что ловишь? На червя или на хлеб?

— На кукурузу, — раздражённо буркнул Иваныч.

Коренастый хмыкнул, расставил ноги на ширине плеч и начал делать наклоны в сторону.

— А мы вчера три донки и две удочки поставили. И на червя пробовали, и на хлеб. Блесну пару раз закинули! И что ты думаешь? Дуля с маслом! — мужик показал Иванычу фигу и начал поднимать колени к локтю.

«Кто же на блесну в стоячей воде ловит-то? Ты бы ещё на середину озера на моторной лодке заплыл да попытался рыбу подсаком выудить…», — подумал Иваныч, но промолчал и только покачал головой. Сунул подмёрзшие руки в карманы фуфайки. Всё-таки была ранняя весна.

— Ладно, дед, бывай!

Мужик сделал пару боксёрских выпадов в сторону камыша, пнул подвернувшуюся под ноги корягу и, стуча себе пятками по заду, побежал завтракать. Иваныч снова остался один.

— Ловись рыбка, большая и очень большая… — приговаривал он и позёвывал.

На глубине заплескались. Подул ветерок, и по воде пошла рябь. Поплавок начало сносить к зарослям. Иваныч перебросил удочку. Потом встал и сделал несколько приседаний. Снова сел. Так тянулись минуты. Вскоре старик дремал.

— Дядь, можно к вам?

Рыжий мальчишка лет четырнадцати стоял, держа в руках бамбуковую удочку.

— Других мест нет, малой? — Иваныч протёр глаза.

— Пол-озера обошёл, всё занято! А у вас тут на двоих места хватит, дядь. Пустите, а?

«Так ты ещё пол-озера обойди, глядишь, найдёшь полянку» — подумал Иваныч, но только приглашающе махнул мальчишке рукой. Тот заулыбался и начал разматывать леску.

— Вы, дядь, с Дёмина или с Гремучего?

— С Бударки спустился, — буркнул старик.

— Ну, вы дядь, даёте! Бударка далеко будет. Километра четыре, не меньше!

— Я на параплане. Летел, летел и прилетел.

— Шутите, дядь, — мальчишка хихикнул, — а я с Дёмина, с Крестовой. Мы тут с папой часто бываем, но сейчас он в командировке в Самаре. На Волге, между прочим! Представляете, какая там большая рыба водится?!

Мальчишка без умолка болтал: про отца, про их поездку на Дон прошлой весной, про то, как они поймали на блесну «вот такого сазана!»…

— Малой, если ты языком пришёл трепать, то тебе — к соседям. Говорливые — там, — не выдержал Иваныч и указал в сторону, куда убежал коренастый. — А здесь рыбу не пугают.

Пацанёнок враз посерьёзнел и молча кивнул. Старик снова уставился на поплавок.

Ветерок тем временем стих. Солнце начало припекать. Мальчишка снял куртку. Старик, поглядев на него, наоборот, закутался плотнее. Конечности мёрзли.

Иваныч прикрыл глаза. Обыденные мысли плавно перетекли в детские воспоминания о «Вшивом». Хорошо здесь бывало. С дедом они частенько приезжали вечером, пили чай из термоса, ели варёные яйца и картошку, запечённую в золе. А поутру ловили рыбу.

В один из дней случился небывалый клёв. Было стойкое ощущение, что караси сошли с ума. Они словно просили выловить их всех, да поскорее. Дед с внуком только и успевали, что менять наживку, да забрасывать. В спешке маленький ещё Иваныч неудачно закинул свою удочку в камыш и оставил там поплавок. Дед отдал ребёнку свой спиннинг, а сам стал ловить без «маячка». Делал это «на счёт»: раз, два, три… На «десяти» тащил. На крючке обязательно была добыча. Иваныч смеялся от восторга, а дед, поднимая брови, хмыкал: такого клёва за всю его жизнь не было ни на Камчатке, ни на той же пресловутой Волге или Дону, ни на Алтае. В один момент маленькому Иванычу из-под воды показалась огромная сомья башка. Посмотрела пристально на рыбаков и скрылась под водой. Тут же медленно потонул поплавок, и вдруг что-то вырвало удочку из детских рук. Как же дед ругался… Думал, внук его сам удочку в озеро бросил, испугавшись какого-нибудь ужа. Рассказам о гигантском соме, конечно, не поверил. Да и сам Иваныч спустя годы начал сомневаться в увиденном. Быть может, мнительным он просто был…

— Дядь, клюёт! Дядь!

Иваныч с трудом разлепил веки. Попытался найти поплавок, но солнечные отблески ослепляли. Хотел было что-то сказать, но губы слиплись. Пошевелил руками, но они совсем закоченели.

Мальчишка тем временем подбежал к Иванычу, схватил удочку и потащил на себя.

— Бли-ин, сорвалось!

— Малой, — с трудом проговорил Иваныч, — тебя кто просил?

— Простите, вы просто спали…

— Ты бы лучше за своей поклёвкой следил.

Старик достал из карманов руки и ткнул пальцем на поплавок бамбуковой удочки. Тот неудержимо мчался в сторону камышей. Мальчишка, бросив одно удилище, метнулся к другому. Подсёк и потянул на себя. Вершинка согнулась, леска завибрировала.

— Бли-ин, зацепилось!

— Резать надо, — хмыкнул Иваныч.

— Нет, нет, у меня всё дома, я так вытащу, — мальчишка замотал головой и дёрнул ещё раз.

Леска оборвалась, и он упал навзничь. Жалобно выдохнул. Иваныч ухмыльнулся и закинул свою удочку. Поплавок почти сразу же задёргался. Клюёт. Старик привычным отточенным движением подсёк и потащил добычу. Вскоре карась размером с полторы ладони плюхнулся на землю и затрепыхался.

— Учись, малой.

Мальчишка смотрел на старика глазами загнанной в угол собаки. Иваныч таскал одного карася за другим. Почти показушно хмыкал и сам от себя недоумевал. Чего он так над пацанёнком смеётся. Неужели из-за того, что тот снасти его без разрешения трогал? Вот старый пень…

Мальчишка сидел на земле, обняв колени и положив на них подбородок. Достал из кармана тюбик какого-то крема, намазал им руки. Вздохнул. Иваныч, покряхтывая, подошёл. Пригляделся: ладони пацанёнка были в бляшках и корочках.

— Не расстраивайся, малой. Дай бог, не последний клёв. Давай руку, нечего на холодной земле сидеть.

Мальчишка схватился за протянутую ему ладонь и поднялся. Старик пригладил свои седые волосы и вдруг учуял давно забытый запах полевых трав с ноткой яблока. Сердце пропустило удар. «Так мама пахла в детстве», — вспомнил Иваныч. Принюхался: запах шёл от его руки. Сунул ладонь мальчишке под нос.

— Малой, чем пахнет?

— Хватит издеваться, дядь...

— Ты чем руки мазал?

— А-а-а... Это крем увлажняющий. Вкусно, правда? Мне папа привёз из Москвы, от экземы.

Иваныч приложил свою ладонь к носу и глубоко вздохнул. Это был запах забытого, но такого тёплого и любимого прошлого. Старику захотелось вымазать всё тело кремом и слушать, слушать, как в первый раз…

— Дай и мне немного. Что-то у меня руки совсем иссохли…

Пацанёнок вытащил тюбик из кармана и дважды надавил на дозатор. Иваныч измазал руки, снова поднёс их к носу и в блаженстве закатил глаза. Так и замер, и стоял, и слушал, пока ладони не высохли. Потом посмотрел на мальчишку.

— Вот что, малой. Бери мою удочку.

— Вы чего, дядь?

— Давай, давай, пошевеливайся, не то весь клёв пропустим!

Иваныч захлопал руками по карманам, вытащил запасной крючок и грузило. Скинул фуфайку. Мальчишка удивлённо уставился на старика.

— А поплавок, дядь, есть?

— Обойдусь. Чего стоишь, глазами лупаешь, пентюх? Бери и закидывай!

Мальчишка радостно таскал карасей. Иваныч медленно и обстоятельно цеплял крючок. В его взгляде блестел азарт.

Наконец, старик снарядил удочку. Забросил. Начал считать: раз, два, три… На «семёрке» вершинка удилища от резкой натуги скрылась под водой. Снасть дёрнуло. Но Иваныч держался крепко, обеими руками. Он был готов.

Никита Старцев окончил ЛИ им. Горького. Пишет прозу с конца 2024 года, до этого работал только с пьесами. Член Союза журналистов Москвы. Публикации выходили в литературном журнале "Дактиль". Живет в Москве.